– Нет, это пока не пойдёт.
– Пока?
– Написано неплохо, может даже хорошо. Не важно. Образ недостаточно трагический – критикесса откинулась на стуле. Не в том смысле, что «дала дуба», а просто откинулась.
Стул был на толстых ножках. В Швеции растёт дуб? Наверняка растёт. Дуб был шведский.
– Понимаете, вам нужен более трагический образ. Если вы, к примеру, совершите суицид, продаваться будет лучше. А пока – нет.
Приехали.
– Я бы сделала – сцепив зубы, сказала я – все руки не доходят.
– А вы не ходите на руках – пошутила Критикесса.
- Куда вам ещё более трагический? – Взмолилась я – хожу в одних колготках третий год…
– В Союзе все так жили – перебила Критикесса.
Она сбила меня с мысли. Я замолчала. Она – то, небось, «в Союзе» в одних колготках не ходила. Сама в Америку ездила в 81-ом, а как мне - так нормально. Озвучивать эти возражения было бесполезно.
– Вы не переживайте так. Мы же с вами разговариваем – это, видимо, должно было меня успокоить.
– А ничего, что вы со мной во сне разговариваете? – Злобно спросила я.
– А ничего, что это у тебя второй за год рассказ, где дело во сне происходит?
Тут она была права.
– Да. Я Пелевина начиталась. Теперь, вот, несёт.
– Вот – вот. «Несёт» – повторил критикесса, – а почему вы считаете, что кто-то должен платить за то, как вас «несёт»?
Вспомнился художник, который продавал в консервных баночках свое говно. Я не хочу, чтобы мне платили за говно. «Говно – неотъемлемая и естественная часть жизни. Как ты готова с этим сталкиваться?» – Спросил голос в голове. «Отстань».
– Зря Пелевина упомянула. Теперь получится пост-модернизм.
Я сказала это вслух. Критикесса подняла брови и спросила:
– А что должно было?
– «Мета» хотя бы.
– Мета-модернизм, считаете, лучше?
Я кивнула.
– Чем?
– Романтичнее. Не знаю. Какая разница? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не «пост-иронией». И определение-то какое отвратительное, «пост – ирония». – Вот почему вы тех, кто ей занимается берёте, а меня нет? – Снова затянула я свое.
– Слушайте, вы где это пишите сейчас?
– В кафе.
– В каком кафе?
– Мебельного магазина.
– И как вы туда попали?
– Поехала за колготками.
– В мебельный магазин?
– Нет в гипермаркет. А потом зашла в кафе мебельного магазина.
– Вы в другой город поехали за колготками? В Химки?
– Нет. Я ехала договор на аренду подписать и встретиться со знакомым. Но он пропал и не отвечает на телефон. А по дороге в Москву я упала и колготки порвала. Перебегала МКАД и споткнулась. И колготки порвала. И пока его жду, ну, знакомого, решила за новыми колготками съездить. Вот:
Я зачем-то выставила вперёд пухлую коленку, обтянутую новый колготиной. У меня на коленке была кровавая ссадина, но её не было видно под эластичной тканью. Я промыла рану, когда меняла рваные колготки на новые, в туалетной кабинке торгового центра.
– Вот видите – подытожила Критикесса.
– Что?
– Текст у вас – драматический. А образ в лучшем случае трагикомический. Это будет портить продажи.
– На что вам мой образ?
– А как вы хотели? Хотите писать драму – вперёд. Вы же хотели «как Ван Гог» - ну и пожалуйста. Откромсайте себе что-нибудь. Потом умрите в муках. Тогда поговорим – она помолчала и продолжила - не умер бы Ван Гог и куда бы тогда делся весь трагизм “Ночного кафе?”. «...Он рисовал “Кафе”, стоя снаружи, это подчёркивает одиночество и замкнутость автора. Он стоит на тёмной, холодной улице и смотрит, как внутри кафе горит свет. Люди за стеклом сидят за столиками, им тепло и уютно...». А потом он убил себя. Понимаете?
Я посмотрел на критикессу жалобно.
– Так ну всё – она подобралась на стуле – я вообще-то так не разговариваю. Только потому, что это ваш сон. У вас какое-то дикое представление о культурных элитах. По-вашему, мы какие-то звери с клыками. У меня вообще - то внуки есть – добавила Критикесса обижено.
Она стала озираться по сторонам, как будто выбирая, в какую сторону лучше от меня уйти. Но вместо этого сказала:
– И вообще, как вы собираетесь сделать визитную карточку из этого текста? Вы – тёмная личность.
– Я - тёмная личность?!!!
– Вы продаёте товарищу наркотики.
– Я не продаю, а передаю. Меня попросили.
– Это одно и тоже.
– Ну вот и что вы делаете, по-вашему? У меня же мама это читает.
– Это вы что делаете? Если мама у вас читает? Лезете в какую-то «литературу». Заживо туда хотите. Тем более, если мама вас читает. Если она потом будет ночей не спать, думать – правда это, или нет? Может у неё дочь – наркодилер, или копрофилка. Вы же сами видите – с вами живой работать невозможно.
Я посмотрела на стол. На столе была бесцветная продавленная кем-то в столешнице надпись «хуй». Рядом, уже в цвете, было выведено «сударь».
С критикессой говорить было больше не о чем. Срочно нужен был художественный образ. Приём. Я же в литературных приемах ничего не понимаю, как в боксе. Но прием нужен был.
Может быть, посадить напротив своего кота, и сделать его говорящим? Нет. Кот болеет. Ему и без того плохо. Не надо его дёргать. И сколько можно? Говорящий кот, «Алиса» очередная. Ещё давай летающую свинью впишем, и чтобы в зубах, вместо яблока, крылатый мячик.
Образ все же нужен. Может пойти в литинститут? Хотя бы будет статус "училась писать"? Тоже маразм. Открой Ютюб и смотри себе лекции - чеши от забора до завтра. Вот тебе и литинститут.
Литинститут уже сидел передо мной, во всей красе, и чесал ряд окон на животе.
Он смотрел на меня, не мигая. Ну и о чем с ним говорить? Я даже как выглядит литинститут представляю смутно. Вот. Погуглила фотки, перед тем как писать следующее предложение, и теперь составила представление. Дом, вернее литинститут, сидел на дубовом стуле, покачиваясь и желтея фасадом.
– Недавно видела лекцию, которая у вас проходила – неуверенно начала я – о том, как Достоевский строит художественный образ.
Литинститут молчал и покачивался. На секунду он нахмурил пару центральных окон. Когда литинститут, скашивая раму - бровь, начал хмурится, в ставнях что-то хрустнуло, скрипнуло и фасад мгновенно снова принял безмятежное выражение. Литинститут был уже не молод, и относился к себе бережно.
«Не умеет говорить» поняла я. Ситуация выходила дурацкая.
– Может действительно себя убить? - Я не заметила, как сказала это вслух.
«Опять приехали» пронеслось в голове следом.
«Образ недостаточно трагический». Да и текст, похоже, старается вывернуть из себя наружу драму, как будто у него тошнит карманы.
На фасаде литинститута открылось одно из окон, оттуда высунулась крошечная уборщица:
– Эй! Вы чего там кричите?! - Пропищала она. Я нагнулась и, щурясь, стала продвигаться к окну. Охнув, уборщица скрылась в здании. Она забыла закрыть за собой окно и я, прислонилась к литинституту вплотную. Он все также сидел на стуле, но, при моем приближении, перестал покачиваться. Я заглянула в открытое окно. За окном был небольшой зал, больше похожий на комнату отдыха психушки, чем на учебное помещение. В комнате на полу лежал вытертый зеленоватый ковёр, по периметру вдоль стены были расставлены стулья, а на стене, напротив меня, висел большой телевизор – плазма. На экране показывали какой-то мультфильм. «Про двух Генералов» вспомнилась что-то смутно знакомое из детства. Салтыков-Щедрин, сообразила я. Но не поверила, что помню правильно, и на всякий случай погуглила – правильно помню. Я же не такая умная, как уже мёртвые классики. Наверное, надо стать понаглее. Современная молодёжь говорит «принять таблетку для отупения». Не люблю, когда они так говорят. Ну надо же «современная молодёжь» - я поймала себя на этом определении и задумалась. А я тогда кто?
– А ты «несовременная» молодёжь – ответил какой-то голос. Я, слегка вздрогнув, подумала, что это заговорил литинститут.
Но дом молчал. Голос шел с экрана плазмы. Это говорил мужик, который прокормил двух генералов. «Спасибо», зачем-то ответила я мужику, и покраснела. Мужик, на минуту оставив прожорливых военных без присмотра, беззастенчиво меня разглядывал.
«Шли бы вы, барышня» наконец мягко ответил мужик и сам пошёл куда-то, увлекая за собой генералов. Через секунду все трое скрылись за границами плазмы. Экран погас.
Я так глядела одним глазом на потускневший экран, через маленькое окно. «Жаль, что рама не треугольная» – подумала я. «Наверное, когда я не загораживаю раму, на телевизор из окна блики падают. И кто так по-дурацки плазму против света повесил? Отсвечивает же ".
О чем это я?
А, да. Надо как-нибудь обнаглеть. Стать увереннее. Может все профили в соц. сетях удалить? «Нет пророка в своем отечестве», и всё такое. Да у меня вроде и так нет фоточек типа, «мы на отдыхе» или еды всякой. Только шизо - уникальный контент. Что «шизо», наверное, хорошо – печальный образ, типа «Аннинька, надо умереть». Шизо - контент в аккаунте, конечно, сплошь трагический. Дураку понятно, что это я себе на годную веб – эпитафию готовлю.
В спине заныло. Я поняла, что все ещё сижу согнувшись, и смотрю в окно и наконец отлипла от стены литинститута.
Выпрямившись на стуле я несколько раз моргнула, наклонила голову туда и сюда. В шее что-то хрустнуло. «Хорошо, что не скрипнуло» подумала я.
«Может быть, закрыть ему окно?» Интересно окно какого этажа это было? Верхнего или нижнего? Я же к фасаду ртом прижималась, когда в окно подсматривала». «Фу, гадость». Это может считаться за связь теперь? Я отсасывала литинституту? У меня теперь есть грязная тайна, о которой можно всем рассказывать?
«Давай теперь ещё кровью на бумаге распишись и точно будет засчитан отсос, не одним элитам, так другим» - сказал еще один голос.
– Кровью писать я не буду. Без вариантов – я зачем-то снова сказала вслух. Голос отстал.
А если я себя убью, это будет считаться как подпись кровью? Если, например, вены вскрыть, можно ли это подать, как такой акционистский ход? Так сказать, «автор превратил себя в огромную чернильницу, для подписания с темными силами контрактов, разной степени выгодности».
Вот как я теперь это выложу? Ещё припаяют пропаганду суицида и запрещеночки. Доказывай потом, что «строила художественный образ».
Теперь, для полноты картины, нужно ещё про церковь и тайну исповеди пошутить или про какие-нибудь общественные проблемы. Или общественные структуры. Не уверена, что между ними большая разница.
Про церковь не хотелось шутить. Не потому, что вы подумали. Не из за репостов, а потому, что после Лескова шутить не хотелось. «Однодум» все поставил на свои места. Оказалось, что эта фишка с исповедями уже настолько старая, что приличные люди её даже не обсуждают. И я не стану. Но это не точно.
Нужно писать так, чтобы от этого или смеяться, или плакать хотелось. А если не можешь так писать, чтобы от этого плакали, есть вариант сделать так, чтобы плакали от грустной истории жизни автора. И чтобы это в совокупности работало. Как тучка и солнышко. Чтобы выходило солнышко трагической биографии писателя и освещало тучку его густо нашпигованных, бурных дум.
А всё-таки хотелось думать о попах и исповеди. И опять не хотелось. От мыслей о том, что происходит в так называемой «церкви» и кто такие «попы» становилось кисло. Кисло, как от сладкого запаха фальшивого ладана, который можно найти в некоторых церковных лавках. «Церковная love– ка». «Всем love – ки в этом приходе».
– Поп… поп… поп… попадись ты мне! - угрожающе забасил над ухом новый голос.
– Витя?
– Какой я тебе «Витя»?!
– Действительно, какой?
Нужно было срочно думать о стене Цоя. Можно ли сказать, что стена Цоя – русский аналог Иерусалимской святыни? Новая-русская стена плача, по монгольскому кумиру. Или Цой был наполовину кореец? Кажется, кореец. Нужно будет погуглить.
Если повеситься там, у стены Цоя, добавит ли это трагизма в биографию?
А если у стены в Иерусалиме? Допустим, что технически получилось это сделать. Позволил бы такой способ, перед попаданием в самые глубокие слои ада, в обход системы получить аудиенцию у Творца? Хотя бы краткую?
И можно ли теперь такое выкладывать на стене? Стена на моей странице в социальной сети – затянувшийся некролог. Или сложносочиненная эпитафия. Это понятно и учащимся Классов «Е»– «Ж».
На стене в соц. сетях должно быть осторожно выверено. Вот пошутишь сегодня про какую-нибудь актуальную ересь а завтра КамАЗ задавит – и привет. Будет висеть у тебя крайней публикацией котик с радугой.
Когда пишешь что-нибудь на стене, надо всегда держать в уме, что эта запись может стать последней. А если ты не оставишь паролей от своих аккаунтов кому-нибудь из друзей или родственников, то изменить свой «последний look» посмертно будет уже сложновато. Это еще при том, что посещать твое виртуальное надгробие будут наверняка чаще, чем место захоронения органических останков. Лучше об этом не забывать.
«И чем дольше и счастливее будет жизнь, тем меньше шансов, что дочитают твою стену до первой записи на ней». Печально.
– Что именно? Что стену не дочитают? Или идиотские мысли о том, что можно строить жизнь вокруг качества онлайн - эпитафии?
– Разве не все современные пользователи соц. сетей в то или иной степени строят свою жизнь, свои поступки вокруг так называемой онлайн - эпитафии? «Что скажут, что напишут обо мне после моей смерти? Как запомнит меня?» Такой ноосферический онлайн.
– Кто это кому говорит? Ты бы хоть канаву прописала, воображаемых героев. Мучаешь читателя.
– Так а смысл? Если все равно без суицида это всё не в зачёт?
– Ты кому веришь больше? Критикессе воображаемой? Лайкам этим с репостами? Или внутреннему голосу?
– Вот пусть внутренний голос и говорит.
– Ой –смутился внутренний голос – ты бы хоть предупредила. Я же не одет. Я думал, у нас приватный диалог. Для внутреннего пользования.
– Ты сам напросился. "Канву пропиши, канву ". Кстати, странно, что слова «поп» и «попа» так похожи. В детстве очень это меня смущало.
– Ты опять за свое? Зачем ты их дразнишь?
– Почему про «Лимпопо» - можно, а про «попов» - нельзя? Пушкин сказку написал, «О попе и работнике его Балде». И ничего.
– Так он - Cолнце.
– И что?
– И то, что ты – балда. И сейчас вечер, темно уже. И ты давно не в кафе. И меня палишь, ко всему. Так что давай, сворачивай эту лавочку в точечку.
- А почему «в точечку»?
- Скажи спасибо, что не в клеточку.
- Спасибо. Нет, ну правда, почему в точечку-то?
- Потому, что если картинку в стиле поп – арт в большом размере распечатать, точечки будут видны. Или «горошек», если тебе так больше нравится.
- Мне базилик нравится. Я в гипермаркете базилик купила.
- Вкусный базилик?
- Вкусный. А ещё мне в гипермаркете колготки порвали. Второй раз за день. Только новые надеть успела и на тебе. Тетка мимо проходила и корзинкой за ногу цепанула.
- Колготки очень жалко?
- Не очень.
- Вот и не слушай никого и нечего погибать за здорово живёшь, по чьей-то прихоти. Тем более самой себя губить.
- А что если я сейчас это напишу, опубликую, а потом не выдержу и все равно себя кокну? Застрелюсь, например?
- Ой, ну что началось-то? Тебе что, правда нужно услышать эту банальщину про прошлое, которая «уже минуло» и что будущее «нам неподвластно», бла-бла, «живи настоящим»? Ну кокнешь ты себя, допустим - скажут тогда «вот шутила-шутила, а сама не выдержала. Дошутилась». Упадет кредит доверия к этому твоему тексту. Дальше что? Ты бы лучше о маме подумала.
- А ей точно этот текст не понравится. Скажет, «бред» и перед знакомыми ей неудобно будет.
- На этот случай ты отмазывайся. Ври, что это прием, стиль такой. Что жанр того требует.
- Какой жан»?
- Так «По П. – Арт» же!
- А–а–а…
- бэнг - БЭНГ!
2018