Я люблю стариков
И они привечают меня.
С детства тянет меня
К их прохладным и лёгким рукам.
Их простые слова,
Незатейливые их письмена,
Предпочту всем словам
И любым предпочту письменами...
Бабушка Евдокия умерла к вечеру. Отошла тихо, неслышно, будто уснула. На 93 году жизни, когда февраль перевалил за середину и морозы покатились вниз. В эту пору у нас в Приангарье на солнце кое-где начинает вытаивать снежок.
Смерти она уже давно ждала, смерть ее не пугала. Только иногда, расчёсывая перед старым облупленным зеркалом свои редкие волосы сокрушалась: «Это что же, помру, люди придут, а я в гробу такой страхолюдиной лежать буду»...
Последние год-два Евдокия жила у Катерины, своей старшей 60-летней дочери. С выцветшими, почти небесной голубизны глазами, уже почти ослепшая, она дни мешала с ночью. Могла ночь напролёт проговорить сама с собой, а день проспать, сидя в кровати.
Когда на неё нападало неосознанное беспокойство, старуха звала маму. Катерина, если это была ночь, поднималась с кровати, включала свет на кухне, шла к матери, успокаивала ее, гладя по седой голове.
— Мама, ты где была-то? - Спрашивала старуха и приникала щекой к ее руке. - Ты где была-то так долго? Я соскучилась по тебе...
Катерина кормила ее чем-то свеженьким, жиденьким, безмолвно сносила баушкины капризы, по субботам таскала ее в баню с помощью внука Ваньки, мыла-намывала ее, одевала в чистое. Напаренная, порозовевшая мать ела с аппетитом, искала губами ложку, край чайной чашки, которую держала дочь, тянула в себя, кивала и приговаривала:
- Спасибо, мама. Вкусно, мама. Хватит, я наелась. Иди, теперь мужиков покорми. Они там, поди, голодные. Чё они там делают-то, в ограде? Дрова чё ли колют? Лошадей обиходят?..
Но жили они давно без мужиков, только внук Ванька иногда прибегал, да я время от времени заглядывал - молока, сметаны у Катерины взять, она держала корову.
Со временем старуха все дальше уходила в свой новый мир. Чаще видела уже не живых, а тех, кто давно на том свете. Окликала по именам, говорила с ними. Меня когда узнавала, когда нет.
Она была из тех распутинских баушек, из «Прощания с Матёрой», которых Валентин Григорьевич, тоже царство небесное, так хорошо знал. Он знал и саму бабушку Дусю, бывал в их доме в прежние времена - приходился аталанской роднёй по мужу, по деду Георгию.
Дед ушёл из жизни двумя годами раньше своей жены. И, по правде сказать, во многом - по причине ее характера, сурового и непреклонного, а то и несносно сварливого, какой нередок у наших здешних старух. Прости Господи, не в укор им сказано. С другими-то характерами, с мягкими да покладистыми, тут бы мало чего было путного...
Помню нашу последнюю встречу, когда они ещё оба были живы - и дед, и бабка. Пришёл к ним как-то под вечер. Ещё из-за ограды слышу голос баушки - за что-то деда пилит. Зашёл - дед на чурке обрубает концы навязанных берёзовых веников, а на другой чурке сидит баба Дуся с тремя синими ромашками в руке и что-то выговаривает ему.
Дед улыбается навстречу, а бабушка - у неё почти совсем зрения не осталось - глядит на меня своими выцветшими глазами: "Саня, ты что ли?" И чуть ли не в слезы: "Ты где был-то? Чего долго не приходил? Мне без тебя плохо!"
— А чего плохо-то?
— А-а?! - И не слышит почти совсем.
— Чего плохо-то? Кто обижает?
— Все меня обижают! Никто не любит! К Катерине сейчас пошла, говорю: «Ты в город-то поедешь, возьми меня с собой, я там в аптеку схожу. Может, от глаз и от слуха что-то дадут! Капель каких-нибудь. Нет, не берет!..
— Ну, куда тебе в такую даль, тётя Дуся! Она тебе сама привезёт капель, - говорю.
— Так она много понимат, какие мне надо! Привезёт, да не те!..
Успокаиваю старую, как могу. Про цветы в ее руке спросил, чтобы как-то разговор на другое перевести:
— Ромашки у тебя красивые! Кто подарил?
— Дед дал...
— Вот, а говоришь, не любит никто!
Не слышит. Встала, опираясь на палку:
— Пойду, сейчас заварю их в кипятке. Это цветы хорошие. От желудка, говорят, помогают.
А так-то раньше она приветливая была. Веселая. Погулять любила, гостей хлебосольно встречала. Частушек много знала. Царство небесное...