Я не вижу особой разницы между людьми.
Все они — смесь из великого и мелкого,
из добродетелей и пороков, из благородства и низости.
С. Моэм. Подводя итоги.
К сожалению, в России честными путями добиваться успеха в жизни всегда было трудно. Внутренний голос временами напоминал мне: «У тебя же был шанс вытянуть «счастливый билет». Стоило слегка поступиться совестью и взять сына большого начальника к себе в заместители. Высокую цену предлагали за это».
Не могу утверждать, что я был святым, но авторитетом среди подчиненных дорожил. Согласился на компромисс с поэтапным продвижением претендента по должностным ступенькам в случае успешной работы. На ультимативное требование о принятии «блатника» сразу в качестве заместителя ответил отказом.
Безрассудство мое, по мнению окружающих, на этом не кончилось. Вскоре после одного «неразумного» шага последовал другой. Ко мне обратился сын всемогущего в советское время министра внутренних дел СССР Н. А. Щелокова. Начавшиеся после смерти Л. И. Брежнева преследования отца вынудили того покончить жизнь самоубийством. Затем травля перекинулась на сына. С одной стороны, его никуда не брали на работу, с другой, как тунеядца, грозили выселить из Москвы.
Честно скажу, что решение о трудоустройстве опального сослуживца далось не просто. Многие люди из его бывших «друзей» отговаривали от принятия опасного, в первую очередь, для меня поступка. Аппаратные игры они знали лучше и дальнейшие события подтвердили правильность их суждений. Тем не менее я не прислушался к их рекомендациям и рискнул взять под свое начало Игоря. В книге об отце И. Н. Щелоков с благодарностью вспоминает этот факт (Брежнев М. Министр Щелоков. Чебоксары 2008г. 479 с.). Не упоминает лишь о том, что когда началась компания по моей дискредитации, он занял осторожную, а в тех условиях, по сути предательскую позицию.
Анализируя свои действия спустя годы, прихожу к выводу, что продиктованы они были обостренным чувством справедливости, скорее всего доставшимся по наследству. В данном случае помощь нужна была не тому, кто остался без средств к существованию, а тому, кого пытались уничтожить. За что? Да просто за то, что в свое время сыну министра было позволено слишком многое. С одной стороны, это вызывало жгучую зависть, с другой – желание попользоваться возможностями легко отзывающегося на чужие просьбы человека.
Пока Игорь был в фаворе, вокруг него крутилось множество людей, из числа тех, кто, по выражению М. Ю. Лермонтова,
«Делить веселье все готовы:
Никто не хочет грусть делить».
Я никогда не входил в число первых, не будучи близким по духу младшему Щелокову. Но как-то и мне пришлось обратиться к нему за помощью. Оказывая ее, он использовал возможности отца и уж, конечно, ничем не рисковал.
Видимо, памятуя об этом, он обратился в конечном итоге и ко мне, поскольку остальные лучшие «друзья и товарищи» поступали в точном соответствии с предсказанием поэта.
С обывательской точки зрения ситуация соответствует пословице: «Долг платежом красен». Да только долг и платеж в данном случае оказались совершенно несопоставимы.
Понимал ли я в полной мере опасность принимаемого решения? Вряд ли. А дурацкое по нынешним меркам понятие о чести заставило пойти на рискованный шаг.
Конечно, подобного своеволия мне не собирались прощать. Самостоятельные решения, порой идущие вразрез с мнением начальства, я принимал и раньше. Если они приводили к положительному результату, руководство благосклонно присоединялось к нему, как бы говоря: «Так и нужно было делать». В случае неудачи хмурили брови, высказывали неудовольствие, короче прорабатывали. Поскольку последствия не затрагивали личных интересов высоких чинов, то до поры до времени сходили мне с рук.
Но в данном случае я осмелился отказать сыну вышестоящего начальника и будто бы в пику ему принять на работу утратившего привилегии изгоя. По негласным законам правящей иерархии подобный «грех» заслуживал суровой кары.
Сразу выгнать меня с работы оказалось не под силу даже могущественному вице-президенту Академии наук СССР, поскольку я находился в непосредственном подчинении главного ученого секретаря Президиума АН СССР. Расправу начали с другого конца. Она была продиктована исключительно личной местью.
За полтора года до моей вызывающей выходки по согласованию с тем же вице-президентом меня уговорили возглавить подразделение, куда входил наш журнал. Для академии это была общепринятая практика, когда один человек занимал две, а то и три руководящие должности, правда получая за свой труд одну зарплату.
Вскоре после принятия на работу И. Н. Щелокова, меня пригласили в отдел кадров, и начальник смущенно заявил мне, что по советским законам один человек не может занимать две руководящие должности. Хотя до того он уговаривал меня возглавить подразделение для пользы дела (ссылаясь на высокий авторитет рекомендующего, видимо, позволивший на время забыть о нормах закона).
К его удивлению, я тут же написал заявление с просьбой освободить меня от должности, которую «незаконно» занимал. К сожалению, в этой мышиной возне никто и не подумал об интересах дела. Только начавшее выпускать издания на иностранных языках для зарубежных стран (предыдущий начальник так и не справился с этой задачей) подразделение вновь было брошено на произвол судьбы и в дальнейшем влачило жалкое существование.
Доверенное лицо вице-президента, занявшее освободившуюся должность, особо не скрывало поставленной перед ним задачи – не просто уволить меня с работы, но по возможности опорочить, заставить уволиться из-за невыносимых условий. Дабы другим неповадно было проявлять непокорность. Пожалуй, самое страшное преступление в нашей стране во все времена, включая и нынешнее.
Когда вскоре я заболел воспалением легких, мне позвонил домой новый начальник. Плевать он хотел на мое физическое состояние. Уж очень не терпелось сообщить, что на меня поступила жалоба от группы сотрудников, в которой меня обвиняли во всех смертных грехах.
- Ну что, теперь поборемся, Игорь Алексеевич, - самодовольно заявил ставленник вице-президента, уверенный в скором выполнении данного ему поручения.
Можно представить, каково было разочарование участников травли, когда на мою защиту поднялась другая, более многочисленная группа. Возглавил ее ответственный секретарь журнала В. В. Глотов, с которым мы до хрипоты спорили по поводу содержательной стороны журнала. В трудную минуту Володя выступил против подлых методов готовящейся расправы над неповинным человеком. К сожалению, обостренным чувством справедливости обладали далеко не все мои коллеги. Но и поддержки тех, кто рискнул вступиться за меня, хватило. На этот раз я удержался на своем посту, хотя пришлось пережить много неприятных моментов.
В данном случае право выбора, моего личного выбора, поставило перед дилеммой – либо добиться «успеха» в жизни и перестать уважать себя. Либо сохранить совесть не запятнанной. Принятым решением разрушил и собственное материальное благополучие, и дальнейшую карьеру. Но не утратил уважения окружающих, которым по неведомым законам становятся известны любые тайны начальников. Втайне гордился проявленной принципиальностью. Рассчитывал на понимание друзей и домочадцев.
Каково же было потрясение, когда собственный сын, а затем и внук не только не одобрили мой поступок, а напротив, не поняли донкихотства отца и деда! Каждый по-своему, придерживаясь современных норм морали, объяснил, что я мог бы иметь и что потерял. Не увидели ничего разумного в действиях родителя. После состоявшихся бесед почувствовал разочарование. Не мог только понять – в себе или в своих прагматичных наследниках.
В трудные минуты жизни мысленно обращался к отцу, погибшему на войне в год моего рождения. Как бы он поступил в подобном случае?
В семье свято хранилась история о том, что отец, работавший ответственным секретарем одной из бакинских газет, сразу после начала войны написал резко критическую статью о состоянии дел в Азербайджане. Вскоре его вызвали к партийному руководителю республики.
После выволочки отец направился прямо…в военкомат записываться добровольцем на фронт.
На первый взгляд, положение абсолютно безвыходное. Что один, что другой выбор вел к неизбежной гибели. Тогдашний руководитель республики не прощал тех, кто осмеливался выступать против него. Кара была одна – смерть.
Но и уход на войну был, практически, самоубийством – без очков отец мог различать предметы только в 2-3 метрах от себя. В силу должности и по здоровью он имел бронь от военной службы, но добился отправки в действующую армию. Отец погиб весной 1942 года, успев лишь узнать, что у него родился сын.
Роковой выбор был сделан в ту минуту, когда критическая статья засылалась в номер. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что ждет его после публикации. С точки зрения здравого смысла в общепринятом понимании поступок вроде бы бессмысленный. Ну что измениться после одной, пусть и блестящей статьи? Но позиция борца оказалась дороже жизни, в отличие от тех, кто ради должностных привилегий готов был пресмыкаться перед партийным боссом любого ранга.
Трудно расти сиротой, но гордость за то, что в решительную минуту отец не позволил растоптать человеческое достоинство, как это случалось со многими известными государственными людьми, всегда была примером для подражания. Если бы такие поступки оказывались не единичными акциями, а стали бы достаточно массовым явлением, может быть меньше было бы трагических страниц в нашей истории.
- А, может быть, отец одобрил бы мое решение? – спросил себя я. На душе полегчало. Не запятнал светлую память пусть и не признанного официально героя. Но оставшимся таковым для меня.
В ходе начавшейся перестройки один из знакомых прямо говорил мне, что я честен до идиотизма. И не в качестве похвалы, а предсказывая печальный конец - вымирание, подобно «динозаврам», не сумевшим приспособиться к новым экономическим условиям.
К исчезнувшему виду скорее всего следует отнести и моего отца, совершившего неразумный поступок с точки зрения здравомыслящих людей.
Вспоминая те, теперь уже далекие годы, задаюсь вопросом – принял бы я сегодня то непростое решение или нет? Конечно, груз знаний о возникших трудностях, о том, как поведет в сложной ситуации мой протеже, осложнил бы мой выбор. И все же однозначного ответа у меня нет.
Видимо ген обостренной справедливости пока еще силен в нашем роду. Сын, не одобривший мои действия в кадровых вопросах, по сути повторил его, когда ему, как перспективному сотруднику, предложили поехать на стажировку в Японию с целью подготовки к более высокой должности. Единственное условие – опорочить своего бывшего начальника, которого сменил вновь прибывший японский менеджер. Уверен, 99 из 100 россиян легко преодолели бы подобный «психологический барьер».
Не только новый руководитель, но и русские сослуживцы «не поняли», почему последовал отказ на лестное предложение. Видимо, состоялось рождение еще одного «динозавра». Хотя те пока в большом дефиците в российском обществе.
Поэтому мы столь часто становимся свидетелями непристойных сцен, связанных с публичным унижением человеческого достоинства. Что мешает уважаемым, заслуженным, вполне состоявшимся людям терпеть возмутительные выходки начальствующих чинов.
К сожалению, те воспринимают проявляемую покорность как поощрение своему разнузданному поведению. Не остановленные в первый раз, в дальнейшем распускаются все больше и больше. Но любому начальнику не стоит забывать, что когда он устраивает разносы, то уподобляется тем, кто поднимает руку на ребенка. В обоих случаях им не могут дать достойного отпора.
Когда же мы поймем, что человеческое достоинство самый ценный капитал на этом свете? Оно дороже самых высоких должностей. К тому же загоняемое внутрь унижение является разрушительным стрессом для организма. Будь я на месте генерального директора госкорпорации «Ростехнологии», которого в непозволительно грубой форме публично оборвал будучи президентом Д. Медведев, немедленно подал бы в отставку.
Большинство из тех, с кем я обсуждал эту тему, самым убедительным аргументом в споре считали тот факт, что из-за чрезмерного, по их представлениям, самоуважения я не достиг сопоставимых высот в своей карьере.
Особо информированные напоминали, что после похожей сцены со мной, я вновь совершил неразумный шаг и подал заявление об уходе с должности первого заместителя директора крупнейшего издательства. Обвиняли в мальчишестве, задавали вопрос: «Чего же я добился своим поступком? Более того, уверяли, что подавляющее большинство людей смирились бы, проглотили унижение».
Да, если такие поступки происходят как единичный факт, то их можно отнести к желанию потешить собственное самолюбие, покрасоваться перед коллективом. Но когда они станут массовым явлением, то любой начальник задумается прежде, чем унижать людей. Недолго остаться и в полном одиночестве.