Это было двадцать три года назад. Пятиэтажная хрущевка из серого кирпича – отель, в котором мы поселились в Варшаве.
Он напоминал гостиницу в Чусовом – те же длинные коридоры, комнаты на несколько человек, стандартные деревянные кровати с жесткими матрацами и полированные тумбочки с инвентарными номерами. Раньше это было что-то вроде общежития для профсоюзных работников, которые учились на курсах. Нас это мало волновало – зато в центре, дешево, да и жить здесь два дня и две ночи. А пока все с увлечением осваивали польские таксофоны в холле первого этажа и с восторгом докладывали родственникам о том, что живы, здоровы, на обед ели бигос, бравировали знанием двух-трех польских слов, разговор начинали не иначе как: «Дзень добры, пани (пан)».
В шесть вечера – обзорная экскурсия.
На улице темно, безлунно. Тусклые фонари еле освещали тротуары около домов. Экономия энергии или район такой?
Автобус послушно «приткнулся» к крыльцу отеля и, выдохнув облегченно, с легким резиновым поскрипыванием открыл двери. Пожилой экскурсовод в плаще и берете уже беседовал с нашими туристами, расспрашивал о погоде на Урале, в Москве, о свободе слова и печати, о талонах на продукты и политзаключенных. Молодежь с удовольствием поддерживала разговор, те, кто постарше, избегал ответов на рассыпающиеся, как горох, вопросы.
Времена другие, а лозунг «болтун – находка для шпиона» и бдительность в отношении к любому иностранцу, оказывается, один из генов нашего ДНК. Я и в себе нашла червя сомнения по поводу того, что этот живой, как капля ртути, старичок так настойчиво задает вопросы о репрессированных (выпустили ли их), о преследованиях за крамольные идеи (существует или нет). Вспомнила недавние сообщения о польских вандалах, которые разрушили надгробия советских солдат. Нас здесь не любят? Нами интересуются? Или что-то хотят узнать? Рефлекс, противный рефлекс преследования, как вшитая под кожу капсула, которая постоянно напоминает о себе алкоголику и не дает ему пить. А рефлекс заставляет молчать, – как бы что ни вышло…
Ну почему первой не приходит в голову мысль о том, что мы десятилетиями были так закрыты, непонятны и колючи для всего внешнего мира? Информация о нас поступала через границу строго дозированными порциями и тщательно очищалась от всего, что могло бросить тень на плетень нашего государства. Любопытство, обычная любознательность, желание из первых уст узнать, как там, в этой большой и странной стране живут братья-славяне, – всего-то! Только вот братья ли? Можно ли назвать семейными конфликтами те события, которые заставляли еще моего прадеда, рискуя репутацией и свободой, участвовать в борьбе за независимость Польши в 1863 году? А до? А после?
Ну, да ладно… Пока размышляла, автобус уже начал выруливать на сияющий огнями проспект – наконец-то ночная Варшава снизошла до нас и устроила воистину блестящий прием.
Вот теперь вопросы сыпались уже на голову пана Тадеуша – так представился наш гид. Дети живо интересовались, что за фонарики стоят около стен под мемориальными досками зданий.
- О! Простите, должен был сразу сказать. Сегодня первое ноября - День всех Святых, а завтра Задушный день (Święto Zmarłych). Для нас это, – он задумался, это в нашей жизни – один из самых важных и грустных дней в году, когда мы встречаемся с теми, кого уже нет. Они навещают всех, кто для них дорог и идет по дороге жизни, снятся нам, заставляют думать о прошлом и просят молиться о них. Сегодня никто не работает, по традиции мы обязательно ходим на кладбище, оставляем на могилах хризантемы и зничи – те самые фонарики со свечами, которые вы видели у домов, где жили герои Польши, известные и просто хорошие люди… Знич – это как священный огонь, надгробная свеча, он горит несколько часов, поэтому ночью на… Сmentarz… Сmentarz… О! На кладбище! Так! Там очень красиво и до утра разноцветные огоньки разговаривают между собой… Вы… Конечно, вы не знали, – пан Тадеуш забеспокоился, что-то быстро забормотал на ухо керовцу (kierowca – водитель), потом повернулся к нам и торжественно заявил, – я знаю, что делать! Мы едем на мемориальное кладбище, где захоронены советские воины. – И поднял над головой такой же фонарик, как те, которые мы только что видели около домов, он извлек его, как фокусник, из, видимо, бездонных карманов своего темного плаща…
Автобус быстро развернулся на площади и, как мы уже поняли, устремился к мемориалу советских воинов. До сих пор не понимаю, почему, от неожиданности или по туристической привычке – выходить рядом с памятниками, зданиями и слушать со скучающим взглядом истории, потом садиться в автобус и уезжать, – никому и, каюсь, мне в том числе, не пришло в голову попросить керовца притормозить около цветочного магазина и купить цветы. А пан Тадеуш, довольный своей задумкой, продолжал рассказывать о традициях поляков.
–Много поляков живут во Франции, Дании, Канаде, даже у вас в России. Не все могут приехать на Родину и поставить знич на могиле родственника. Это не обязательно. На кладбище стоит крест. У него можно зажечь огонек и молиться за тех, кто покоится не на родной земле, не в… grobów rodzinnych… Не в родовом склепе. А завтра почти все пойдут в kosʹciół – в костел, в церковь.
Кажется, начинаю понимать, куда так стремились брестские бабушки на тереспольской электричке, к кому ехали целыми семьями в гости, почему радовались, что теперь они могут беспрепятственно бывать на родной земле.
Мемориальное кладбище сияло сотнями огоньков. Они были на всех могилах, – польских, русских, на постаменте памятника советским солдатам. Пан Тадеуш торжественно поставил свой знич рядом с другими светильниками.
– Это от вас и от меня, – поймал мой взгляд, вы, кажется, чем-то удивлены?
– Просто… – Я подбирала слова, чтобы не обидеть этого милого и сентиментального (теперь я чувствовала так) старика. – У нас последнее время часто сообщают, что…
– Вандалы разрушают могилы ваших солдат? – Не дал он мне договорить. – Так. Так.… Бывает… Но, как видите, – пан экскурсовод театрально взмахнул рукой, указывая на мерцающие огни на могилах, – не все варвары. У этих воинов были матери, отцы, жены, которые помнят их до сих пор, но, может, не знают, где покоятся их близкие.
– Поэтому Вы приходите сюда в День всех Святых?
– … Не только это.
– Куда едем дальше? – Прервала наш разговор стайка девчонок. Они были готовы к приключениям, новым впечатлениям и нетерпеливо били копытцами.
– Прыгаем в автобус, Варшава вас ждет! Едем на Старо място! – В Тадеуше заговорила кровь гида.
Многосантиметровые копытца юных пани из нашей группы не выдерживали натиска брусчатки старого города. У кого-то сломался каблук, кто-то подвернул ногу, а автобус отпустили – время его аренды подошло к концу. Но пан экскурсовод упорно «нашпиговывал» нас легендами старушки Варшавы. Мы узнали о Василиске, о Белой даме, которая с семнадцатого века являлась (Из того окна!), чтобы предупредить королей о неприятностях, которые их ждут, увидели дом Марии Склодовской-Кюри. Не верилось, что этим средневековым зданиям, которые нас окружали, всего несколько десятилетий, не верилось, что, как феникс из пепла, они восстали из руин и каменных груд после войны.
Здесь тоже было много мерцающих фонариков. Особенно около памятника юному повстанцу: трогательный малыш в огромной каске, которая сидела на нем, как шляпка гриба, с «калашниковым» наперевес, подпоясанный широченным ремнем, в грубых солдатских сапогах, обрезанных по колено, спокойно и гордо смотрел на нас. Он был чуть старше моего четырехлетнего сына. Маленький защитник Варшавы. Кудряшка. Связной. Его мать спасала раненых в больнице около Оборонных стен, а он помогал повстанцам и погиб. Сорок четвертый.
1944. Моим маме и папе шесть лет, два – тете, которая родилась через два месяца после того, как дед ушел на фронт. А еще через четыре месяца он погиб под Москвой. Второй дед – в танковой пехоте – «пушечное мясо», вернется домой искалеченный. Вернется. Слава Богу, вернется, но никогда – никогда (!) ни одного слова не скажет о войне. Его сын – мой отец, будет с такими же послевоенными полусиротами встречать и провожать поезда. Их, малышей с голодными глазами, подкармливали трофейной тушенкой и галетами возвращающиеся домой солдаты. Мой отец в пять лет не держал в руках автомат. Он зимой, пока мать работала в госпитале, в компании с соседскими мальчишками тянул через весь город саночки с огромным бидоном – топал за патокой, а летом собирал в лесу грибы и ягоды.
Моя мама в это время чистила сарайку, где жил поросенок – единственная надежда на «сытую зиму» для трех семей. Они жили на Урале. У них есть дети и внуки. Они помнят, что День Победы был солнечным и теплым, все плакали и смеялись, выходили на улицу и поздравляли друг друга. Мама рассказывала, как кто-то по традиции стал кричать: «Спасибо товарищу Сталину»… Дети подхватили, а моя бабушка остановила ее и сказала: «Замолчи! Иди домой», – и заплакала…
***
Повстанец Кудряшка, его соратники – большие и маленькие, в Польше и Беларуси, в России и Украине теперь смотрят на нас из гранита и мрамора. Это о них говорят: «Просто народ». А памятник польскому малышу страшен в своей трогательности и обреченности, в жестокой неизбежности последствий войны и в боязни нового витка истории. Около него наше иронично-частушечное «лишь бы не было войны» приобретает звучание молитвы.
– Мы с Вами не договорили, – пан Тадеуш тронул меня за плечо, – экскурсия закончилась, Вы меня проводите, пани? Как у пани имя?
– Конечно, – кивнула я, – Ирина.
– Ну, тогда вперед, пани Ирэна! – Галантно предложил руку, а взмахом другой указал направление движения. – Я – на трамвай. А пока, – он ловко притормозил парня с тележкой, источавшей запах кофе. – Kawa! – Закатывая глаза и раздувая ноздри, вдыхая аромат черного напитка, вожделенно произнес он.
Вооружившись «парящими» стаканчиками, мы присели на скамейку. Я ждала, когда мой спутник начнет говорить…
– Помню, как восстанавливали эти стены, – кивнул он на королевский дворец, – только потому, что нас с матерью спас русский солдат. Потом он погиб – подорвался на противотанковой мине. Когда мама была жива, мы вдвоем ходили в День всех Святых на мемориальное кладбище, а до этого – на его могилу недалеко от Пултуска (километров 60 от Варшавы). Это она хотела, чтобы я выучил русский язык…
То ли от воспоминаний, то ли от того, что ноябрьский вечер выдался влажный и прохладный, пан Тадеуш знобливо передернул плечами и допил горячий напиток…
– Народ и нация не могут нести зло. Зло – это политика, а политика – это война. И она бесконечна, – стреляют не только пулями, но и в мирное время – словами, идеями. Они опаснее, чем оружие, потому что убивают веру, благоразумие, добро, сочувствие, а рождают сомнение, ненависть, недоверие и делают убийцами тех, кто поверил в эти идеи и слова. Вы знаете про Катынь? Вижу, да… В Польше тоже расстреливали русских. Те, кто расстреливал, выполняли приказ. Не могли не выполнить. Те, кто отказывался (такие были), вряд ли живы. И у вас, и у нас. Нам не нужна ваша земля, а вам – наша. А вот научиться друг у друга мы можем многому. Так? Ну, я еще успеваю домой, пока ходят трамваи…
Я проводила его до остановки. Когда он заходил в аккуратненький вагончик, спохватившись, думая о будущих поездках и заказе экскурсий, закричала: «Пан Тадеуш, пан Тадеуш, скажите свою фамилию… Nazwisko! Nazwisko!» Двери уже закрылись, и через форточку, которую ему пришлось открыть, я услышала: «Витвицкий!»
Витвицких в Польше – как Ивановых в России… И моя бабушка тоже Витвицкая. Родилась, правда, в Верхнем Уфалее…
***
… Гуляя по ночной Варшаве среди мерцающих огоньков зничей, я вспомнила, как в девяносто втором с коллегами и двумя детскими группами была в походе на Тянь-Шане. Мы одолели горную «двоечку». Предпоследний этап – самый высокий – тундровая зона, ледники, холодные, мелкие, узкие и быстрые горные речки. Наши проводники из Чимкента предложили сходить в лагерь к ювелирам, которые в этом районе «запасались на зиму» аметистами и гранатами. В поисках дороги поднялись на скалу, где сидел чабан. Рядом толпились и жевали траву овцы. Старик не был похож на казаха.
Скорее, на грузина – орлиный нос, большие темные глаза, седая борода, папаха (Откуда грузин в казахских горах?!). Он смотрел вдаль и, казалось, не замечал ничего вокруг. На наше приветствие кивнул головой и продолжал опираться на посох подбородком так, как будто прирос к нему.
– Вы не подскажете, отец, где лагерь ювелиров? Там еще парень такой видный, армянского типа? – Обратился к нему проводник.
Минута молчания…
– Там, – посох взмыл, замер – показал направление (причем голова старика даже не пошевелилась) и вернулся в исходную позицию, – видишь, блестит? Их палатка. До заката туда-сюда успеете…
Мы поблагодарили и собрались уходить, уже повернулись в сторону блестящей точки, которую он указал, но голос остановил:
– Армянский тип, неармянский тип… Человек… Он и есть… Человек… – Задумчиво произнес пастух, глубоко вздохнул и застыл, глядя куда-то за горизонт…
Лагерь мы разбили в долине речки. Когда вернулись, дежурные уже приготовили ужин, костры весело дымили, а развернутые палатки радовали глаз. Неожиданно появился всадник:
– Старик сказал, – важно и размеренно, явно подражая чабану со скалы, произнес он, – вы здесь остановились. Он сказал, тут медведиц ходит, в ауле вчера женщину задрал. Не бойтесь, старик сказал собак надо привести и ишака на тот берег поставить.
Всадник подхлестнул коня и скрылся. Меньше, чем через час, на противоположном берегу реки появилась маленькая отара овец и стреноженный ишак, а наш лагерь окружили огромные среднеазиаты с челюстями, словно жернова. Они молча ходили на расстоянии метров десяти от людей, а ночью смешно сопели, засовывая под тент палатки нос, и смачно хрумкали забытыми там сухарями. Ишак противно взревывал, от чего все вздрагивали, особенно под утро, видимо, понимал, что стал потенциальной добычей для медведицы-людоедки…
Человек – он и есть Человек…