Номен Нескио "День воина"
Я не писал с тех пор, когда мы, одними из первых соединений оставили Москву. Непередаваемое чувство стыда не позволяет мне подробно рассказать о нашем пребывании в древней русской столице, и я готов бы отдать многое, что бы забыть этот кошмар, скорее согласившись солгать, и говорить всем и каждому, что я ни когда не был в Москве. Говорили, что по приказу московского генерал- губернатора из тюрем намеренно выпустили преступников и, собрав их в группы, поручили поджечь город. Так это было или нет, утверждать не берусь, но после того, как мы вошли в Москву, она запылала.
А потом начался хаос, безумие и повсеместное пьянство, смешанное с грабежами и расстрелами каких-то русских. Это были какие-то мужики, но встречались и совсем молодые люди, более походившие на студентов чем на поджигателей или преступников. Но мне было совершенно не понятно, зачем надо было расстреливать женщин? Неужели только за то, что они русские?
Многотысячная масса вооружённых людей, называвшаяся ранее «Великой Армией» была неуправляема. Ничего подобного не происходило ни в одной стране, где мы успели побывать, находясь в военных походах. Я могу назвать это безумием.
Теперь же, когда благодаря маршалу Нэю, наша несчастная армия покинула Россию, появилась возможность немного описать те события, которые произошли со мной. Это был самый невероятный и непонятный по размаху поход, где ни я, ни мои товарищи не понимали ни цели, ни возможностей этой компании. Москва ещё долго пылала, освещая нам дорогу, как страшное предзнаменование нашего будущего, а тем временем русские войска стояли в местечке Тарутино совершенно непобеждённые и боеспособные. Наша армия была скорее похожа на огромный маркитанский обоз, вывозя из столицы награбленное барахло. Мы, было, повернули на юг, но после Малоярославца русские заставили нас вернуться на прежнюю дорогу, где ни до Смоленска, ни после него не было ни продовольствия, ни фуража. Сами же русские двигались параллельно, имея продовольствие и корм для лошадей. Армии Кутузова пополнялись рекрутами, боеприпасами и вооружением, в то время как некоторые наши солдаты предпочитали везти добычу, нежели тащить орудия и снаряды.
Но самое удручающее зрелище производило поле генерального сражения у села Бородино. Тела были не убраны и убитые взирали на нас страшными исклёванными глазницами. Невообразимый запах смерти от трупов людей и лошадей заполнял местность. В основном это были русские, так как своих солдат мы кое- как, но всё же похоронили. Проливные дожди нещадно размыли наспех вырытые могилы и теперь оттуда к нам тянулись руки мертвецов, на которых ещё угадывалась одежда французских солдат. Со времени сражения при реке Москве прошло чуть меньше двух месяцев. Мы старались не смотреть на это поле, но те солдаты, и наши и русские уже узнав, что такое смерть, могли бы содрогнуться от осознания того, что ждало тех, кто выжил при том сражении и теперь покидал Россию. Одичавшие собаки, словно призраки бродили по полю. Я впервые увидел со стороны, что мы делаем. Весь ужас этого безрассудства и человеческой алчности. Мы уходили, мы шли мимо, а они всё ещё наступали. Одни мёртвые отдавали команды другим, и остановить это было уже невозможно. Наступали линейно и по одному, и конные и артиллеристы. Мне казалось, что замерли они лишь на мгновение, что бы набрать воздуха и сильнее сжать оружие окоченевшими чёрными пальцами. Ещё чуть- чуть и оживёт вся эта огромная искалеченная масса людей исколотых, изрубленных, посечённых картечью и вновь двинется вперёд, умирать снова и снова. Кто погиб от первого выстрела или ядра, а кто по - прошествии многих часов, теперь было уже неважно, они все были равны между собой. А мы становились лишь свидетелями этой бойни, старательно прикрываемой ореолом романтики, и не было ни конца, ни края, ни этому полю, ни убитым солдатам двух армий, ни этой стране. Это поле, словно наше будущее, я увидел наше возможное окончание компании, такое бесславное и такое ужасное, что, собственно и произошло с началом русской зимы.
В войсках началась эпидемия. И если нас не убивали русские авангарды или партизаны, то болезни и немощи делали своё дело. Мы шли, оставляя своих товарищей лежащими на дороге, по которой ещё совсем недавно вёл нас наш Император. Я узнавал те дома, которые ранее сожгли солдаты моего полка и теперь мы были лишены хоть какого-то пристанища, что бы укрыться от непогоды и надвигающейся зимы.
Начались дожди, а после того как мы оставили Ельню пошёл снег. Я очень хорошо запомнил эту дату, 6 ноября. День, когда пошёл русский снег не похожий на снег во Франции или в Германии. Он покрывал трупы замёрзших лошадей, солдат, разбитые или брошенные орудия и повозки. Вроде бы мягкую осень быстро сменила зима, и если бы кто-нибудь мне сказал, что он знает что такое мороз, я бы наверно завидовал ему, потому что я знаю, что такое мороз в России. На марше солдаты терялись, отставали от своих подразделений. И тут и там были слышны голоса наших солдат, которые выкрикивали номер своего полка в надежде вернуться к своим товарищам и хоть как-то постараться выжить, но чаще отставшие либо прибивались к чужим частям, откуда их изгоняли не желая делиться какой-нибудь едой, другие же просто брели в стороне от организованных колонн, пока не падали от измождения, голода и холода. Я видел, как обессилевшие люди пытались снять одежду с окоченевших трупов, но в большинстве своём это было тщетно. Вскоре стали пропадать в больших количествах наши солдаты. Одни не слышали команд, когда подразделение вставало на марш, но стали частыми случаи, когда исчезали солдаты, ещё с вечера, пребывавшие среди своих товарищей. Скоро по армии поползли слухи о людоедстве. В одном из переходов, я, было, потерял силы, но вдруг заметил замёрзшую конскую кровь, что в большом количестве вытекла из страшной раны убитого животного. Пехотным тесаком вырубив кусок чёрно-красного льда я съел его и мне показалось, что это придало сил. Я сам видел как наши солдаты ели павших лошадей, а потом и своих замерзших товарищей, и так были похожи на тех обезумевших животных, что бродили по бородинскому полю. Солдаты поднимались было при приближении русских, но после вновь возвращались к своей страшной трапезе, совершенно не обращая внимания на противника. В один из дней отступления, я расположился поодаль от одного из биваков и, достав из кармана ременную застёжку из свиной кожи, стал жевать её, в какой-то момент мне даже казалось, что я чувствую вкус свинины. От костра солдат пошёл дым, а вскоре этот запах, который я ни когда не смогу забыть. Я знал, что они собираются есть. Я перебрался за дерево, чтобы не видеть их и закрыл глаза. Внезапно захрустели ветки, и я увидел этих ужасных казаков. Они были сбоку от меня сидя на больших конях. Я незаметно взвёл курок пистолета, который был у меня за пазухой. Поговорив о чём-то, они ещё раз посмотрели на сидевших солдат, и одному из казаков стало плохо, его начало рвать. После чего они развернулись и не спеша скрылись в лесу, один из казаков задержался, снял с себя походную фляжку и крикнул «Эй, мусье…, водка-а-а». Он бросил нам фляжку, развернул коня и отправился вслед догонять своих товарищей. Это действительно была водка. Началась драка, двоих солдат закололи штыками их же товарищи. Эти люди, окончательно ослабев, душили друг друга почерневшими от обморожения пальцами. А фляжка так и валялась на снегу. Я приблизился и поднял её. Один из солдат схватился за штык примкнутый к ружью, и, обнажив почерневшие зубы, кинулся на меня с каким-то визгливым рычанием, выстрелом из пистолета я убил его. В нашем положении ни звания, ни ранги уже не имели значения. Остальные продолжали лежать на снегу тяжело дыша, так как после борьбы силы окончательно оставили их лишь слабо тянули руки ко мне и просили о чём-то. Наверно они решили, что я могу ещё раз выстрелить, а на костре продолжало жариться это ужасное мясо, издавая какой-то привкус. Один солдат тихо плакал. Он смотрел в небо, выбивая зубами мелкую дробь, одной рукой прижимая к груди что-то обугленное, лицо его было в какой-то саже. А кроны деревьев страшно раскачивались над ним от сильного ветра. Наверное, он видел лишь небольшой круг тёмного и хмурого неба окружённого мрачными верхами деревьев, которые от мороза иногда издавали необычный треск. Ветер…, и снег…, снег…, бесконечный снег…. Больше ни кто не преследовал меня и я, отойдя в сторону, хлебнул водки, а после спрятал её под шинель, и невероятным усилием заставляя себя двигаться, пустился догонять обоз. Ни одного из тех солдат я больше не встречал, возможно, они примкнули к другим обозам, но я более склоняюсь к мысли, что они остались там навсегда.
Совершенно не скрываясь, русские конные отряды подъезжали к нашим стоянкам, наблюдая за нами с расстояния в несколько шагов. Мы были в отчаянии, мы даже слышали, как они негромко переговаривались между собой. Ужасные бородатые лица с заострёнными палками и кольями, в странных одеждах и мохнатых шапках, появлялись между деревьев при лунном свете, говоря что-то на распев низкими басами. И я иногда завидовал тем, кто покинул этот мир, и оставалось лишь закрывать глаза, чтобы не видеть этого ужаса, не встречаться взглядами с этими людьми, и спасти своё зрение от колющего снега, что безжалостно засыпал нас с неба. Бородачи неспешно разворачивались и исчезали в чаще леса, и я молил Бога, что он продлил мне моё жалкое существование на какое-то время, но вскоре эти страшные люди появлялись вновь. А мы шли, кутаясь в тряпьё, отдаваясь воле провидения и судьбы, а они провожали нас взглядами. Они ненавидели нас.
В одном селении, кажется это название Черея, один из солдат нашего подразделения, погнался за одичавшим котом…. Увидев людей, это бедное животное направилось было к нам в надежде на то, что его покормят и приютят, но словно почувствовав опасность, повернул назад, а тот солдат хотел схватить его, наверно, чтобы съесть, а осознав тщетность своих усилий, выстрелил из ружья, но промахнулся. Пуля отскочила рикошетом от ствола брошенного орудия, под которым скрылся кот, и попала в кивер какого-то младшего офицера проходившего мимо, чудом не ранив его. Этого солдата попытались арестовать, но сразу же, отпустили. Это были зловещие знаки судьбы, страшная неотвратимость, словно расплата за нашу дерзость вторгнуться в Россию. Ничего подобного не было в Европе, такого просто не могло быть. Мы совершенно не готовы вести боевые действия в этой варварской стране. Мы легко выигрывали одно сражение за другим, мы переходили границу, давали генеральное сражение, противник просто сдавался, и его войско распускалось, либо оно вливалось в состав Великой Армии согласно условиям капитуляции. Это была совершенно не война, а более походило на парад войск императора Наполеона. Но кто бы знал…, кто бы знал, что нас ожидало после того как мы перешли Неман, всё говорило о том, что наша участь будет ужасна.
Нас убивал голод, убивали партизаны, мы убивали друг друга за любое количество еды. Мы оставляли обозы и бросали свои орудия, лишь бы побыстрее покинуть эту проклятую страну. Арьергардные части маршала Нея, не приняв условия русских о сдаче в плен, стали переправляться через Днепр по первому льду. Сойдя с одного берега числом около четырёх тысяч на противоположный берег вышло около восьми сотен.
В местечке городка Гажете (прим. Гжатск), я увидел многочисленные трупы русских солдат с одинаковыми ранами на головах. Их было наверно более тысячи. Одни были убиты ударами прикладов, другие выстрелами. Это были пленные русские, которых сопровождали баденские стрелки. Мы остановились. Наши солдаты стали снимать шинели с русских, а с иных просто отрезали рукава, что бы одеть на ноги поверх ботинок спасаясь от нестерпимого холода. Ехавший на коне генерал Арман де Коленкур так же остановился, рассматривая убитых и наконец, произнёс: «Зачем надо было убивать их? Разве мы не оставляем русским своих пленных и раненых, в надежде на милосердие? Или эта жестокость и есть европейская культура, которую мы собрались принести в дикую Россию? Как после этого они должны относиться к нам? Господи, ты только посмотри, в кого мы превратились». Он, произнёс это смотря, как наши оборванные солдаты с остервенением стягивали одежду с трупов, совершенно не обращая внимания на кровь и что-то густое, лежавшее комочками рядом с разбитыми головами.
Дойдя до Борисова, мой полк был в числе счастливчиков, которые успели переправиться через Березину. Возводившие переправу сапёры, стоя в ледяной воде по грудь, они умирали на наших глазах от переохлаждения. Потом был приказ, сжечь обе переправы оставив на другом берегу тысячи наших солдат и уцелевшие обозы.
В конце ноября поползли слухи, что добравшись с гвардией до местечка Сморогонь, наш император оставил нас, и спешно выехал во Францию, поручив командование Мюра, но вскоре и он покинул нас. Армия стала совершенно неуправляемой, да и это нечто уже трудно было назвать именно армией. Мы шли дальше, и берег реки Неман в районе местечка Ковно, теперь был в сто крат желаннее, нежели когда-то стены Москвы и Кремля.
Если не считать императорской гвардии, то Россию покинули при оружии боеспособные солдаты числом около полутора тысяч, остальные около двадцати пяти тысяч человек, представляли из себя жалкое, совершенно ничтожное зрелище. Это всё, что осталось от шестисот тысяч войска переправившегося через Неман ещё полгода назад.
Я был счастлив, что родился французом, я гордился своим императором, но вот то, что я переправился через Неман, считаю подарком судьбы и теперь, пусть с некоторой опаской, но могу себе позволить оглянуться назад.
То место где я был, трудно назвать европейской страной.
Россия - это территория где даже сама природа сражается против того, кто рискнул прийти туда с оружием.
Ползут слухи, что наш император собирает новые войска и желает сатисфакции. Очевидно, что он не совсем представляет, нынешнее более чем плачевное состояние его Великой армии.
В городке я набрёл на местный костёл и зашёл туда, не смотря на разницу вероисповедания. Мне было всё равно. Местный ксендз стал браниться и прогонять меня, но от чего-то, мне стало так необходимо там остаться и в качестве аргумента я достал пистолет. Я мог бы убить его, но он тут же смирился и разрешил приходить, когда не было службы и даже как-то дал немного хлеба. Мы объяснились, ксендз немного говорил по-французски. Я стоял на улице, неподалёку от костёла и терпеливо ждал, когда кончится служба, и прихожане разойдутся. Там на улице было холодно, но я ждал, а потом долго сидел внутри костёла, вызывая недоумение у служек и самого ксендза. Это было самое приветливое место на земле и во всём мире. Потом я поделился этой новостью со своими новыми знакомыми, с которыми меня свела судьба оказаться на одном постое, одни посмеялись надо мной, а один из офицеров, артиллерийский лейтенант, вызвался сопровождать меня. Мы несколько сдружились с ним, и он рассказывал мне, как ему удалось покинуть Россию. Когда взорвали переправу, он всё ещё находился на русском берегу и долго в одиночестве скитался в поисках любой возможности покинуть проклятый русский берег. Потом лежал в прибрежной ледяной воде, спрятавшись в камышах, ожидая, когда пройдут русские, боясь даже развести костёр. От голода лейтенант попытался употребить в пищу тушку мёртвого ежа, но не смог. Каким образом ему удалось добраться до Польши, он не сказал. От него постоянно исходил неприятный запах и товарищи сторонились его. В один из дней он сказал мне, что обморозил ноги и у него кажется начиналась гангрена. На третий день я не обнаружил его и отправился один. Когда я зашёл в костёл кто-то окрикнул меня. В пустом здании голос отозвался громким эхом. И тут я увидел этого лейтенанта. Он находился на возвышении, под самым потолком, на балконе для хоров. Я спросил его от чего он пришёл один.
- Всё что я имел, я потерял,- ответил он,- мне не с чем прийти домой, да и незачем.
Затем, прямо на моих глазах он перелез через перила и я заметил на его шее верёвку, привязанную к деревянному столбику, а потом этот ужасный звук то ли от того, что хрустнуло дерево или это сломались шейные позвонки. Он так и висел, раскачиваясь как маятник ужасных часов, что отсчитывали время и вскоре замер, а сверху на потолочной росписи, истязаемый Иисус тащил свой огромный крест. Я был совершенно один и, подойдя к углу, где висели иконы, снял самую маленькую и спрятав под шинель, вышел прочь. Стало понятно, что я больше не смогу приходить сюда, ксендз скорее предпочёл бы погибнуть, чем терпеть меня в своём храме. Это было очевидно.
Возвращаясь на наши временные квартиры, я увидел, как через улицу, дверь таверны, что была на противоположной стороне, распахнулась, и оттуда буквально вылетел французский солдат, а следом его рваная шинель. Несколько человек, очевидно местных крестьян и хозяин в белом фартуке так же высыпали на улицу. На лице солдата была кровь, лёжа в снегу и грязи, он протягивал этим людям руку и просил: «Прошу вас, господа. Всего лишь один стаканчик. Возьмите мои награды. Всего лишь стаканчик. Я был в Москве». Люди переглянулись. Один из обывателей всё же взял награду из руки солдата и, осмотрев её, приставил к заду, чем вызвал хохот своих товарищей, а затем швырнул её обратно, намеренно целясь в лицо этого несчастного. Хозяин вытер о передник руки и, махнув крестьянам, вернулся обратно в таверну. Люди постояли и вскоре тоже последовали за хозяином. А солдат так и остался лежать на улице. Этот человек, в рваном мундире императорской армии, с разбитым лицом, держа в почерневшей руке боевую награду, плакал, но ни кто из проезжавших или проходивших не остановился, не помог ему. К своему стыду и я не помог ему, а лишь постарался побыстрей уйти.
Ожидания момента, когда нас отправят домой, было невыносимым. В нас не стреляли, но мы продолжали погибать Этот поход в Россию - печальная история….
Декабрь 1812 года, Польша, местечко Лоздей.
г. Бунслау. Польша. 20 января 1813г.
Душевное опустошение и нестерпимая боль в ногах. Был доктор. Помолчал и ушёл. На носилках меня перенесли в соседний барак, откуда уже не выносили мёртвых. Нас почти не кормили. Я видел, как остатки наших войск уходили дальше.
Мне кажется, что я умер.
P.S.: Скоро до нас дошли слухи, что на 13 января 1813года, русская армия перешла через Неман.
Лейтенант пехотного полка без знамени и армии Огюстен Жозеф де Шагор.
На последней странице дневника неровным почерком была сделана надпись на польском языке.
Я, пан Михал Воевудский, смотритель лазарета, принимая на себя обязанности душеприказчика, беру на хранение тетрадь французского офицера и три позолоченные ложки чайного сервиза в качестве платы. И свидетельствую о том, что все предметы переданы мне добровольно, по просьбе пана французского офицера. Тетрадь буду хранить, покуда спрос станет, как просил пан француз.
Через два часа после передачи, он скончался.
Мир его праху.
28 января 1813 год. г. Бунслау.