Сегодня я рыдала. Не хнык-хнык, а по-настоящему: “Ау-у-у-у. А-у-у-у…”
Я наткнулась на то, что шмотки не помещаются в шкаф.
Что у меня со шмотками? Та ничего. Я не фанат. Зато фанат всяких расхламлений, и недавно проводила очередное. Муж не фанат ни того, ни другого. В порыве своих расхламлений я спрашиваю, нужна ли ему еще рубашка с протертой манжетой или футболка времен института. Если он говорит “на дачу”, я киваю и убираю вещь из шкафа. Моими стараниями до дачи она никогда не доедет. Там своего г**на достаточно. Оказавшись сегодня перед шкафом, куда не лезет одежда, я не нашла ничего ненужного. Ну что же у меня, в конце-то концов, со шмотками?! Пришлось зарыдать.
И вот тут мне открылась истина. Проблема не в шмотках. Проблема в шкафу. Шкаф жил в нашей квартире до того, как квартира стала нашей. Когда мы пришли уже с вещичками, он стоял огромной фанерно-деревянной глыбой посреди пустой комнаты. И был родным братом тому шкафу, в котором моя прабабуля хранила пять пар фильдеперсовых чулок и три крепдешиновых платья. Ну еще, конечно, прекрасные шифоновые и атласные косынки, лакированные туфли с круглыми носами на толстом каблуке, тренч в бежевых тонах и обернутую марлечкой натуральную меховую шапку. Прабабуля к моему рождению уже набралась мудрости. Ей вообще не жалко было, если деточка попляшет в ее туфлях на ногах и косынке на всем остальном перед зеркалом. Мама вот свои туфли (не такие уж и лакированные. Не такие уж и каблукастые. Дурацкие свои туфли, в общем) - так вот мама свои туфли жалела. А косынок нормальных - цветастых и на всю меня - у мамы вообще не было. Бедная мамочка. Короче, с прабабулей я дружила. И со шкафом ее была в близких доверительных отношениях.
Еще такой же шкаф был у прабабулиной подруги, к которой меня иногда брали в гости. Разговор пожилых дам не представлял для меня интереса, и чтобы я не мешала, мне разрешали и в тети верином шкафу наводить шорох. В нем кроме совсем других, но тоже цветастых косынок, стояла еще кукла. Большая и очень старая. Хотя у тети Веры не было дочек, только сыночки. Я придумала, - не помню, уточняла ли у тети Веры - что эту куклу подарили ей самой маленькой. На самом деле это значило бы, что кукла сделана году в 1910. Но я рассказывала себе сказку “триста лет красавица была заточена в темном шкафу с земляничным мылом от моли и веточкой базилика от злого дракона”... Нормально мне было в свои четыре про триста лет и 1910. Это было где-то в одно время: давно.
И вдруг через 34 года мы с ним встретились, с этим шкафом. Стоит такой, вздыхает, посреди моей квартиры. Открываю дверцу - она с ключиком - и чувствую, тут тоже держали земляничное мыло и веточку базилика. И мне не надо в нем никакой Нарнии. Он сам моя сказка, моя сокровищница, сундук с пиратским золотом и лакированными туфлями. Прабабуля и тетя Вера с фарфоровыми чашечками в руках сидят за круглым столом, накрытым тяжелой бархатной скатертью. Кукла-красавица освобождена и танцует в импровизированном бальном платье из самой лучшей косынки… А мылом-то на дощатом полу можно рисовать! Письмо принцу, например. Каля-маля, каля-маля...
Ребятоньки, сказала я семье, шкаф остается. Я помыла своего друга, начистила ключики и принесла ему свежего базилика.
Его нельзя “достроить”, приставить новый модуль, заменить глубокие фанерные полки выдвижными корзинами. Ну как?! Он - для крепдешиновых платьев, шифоновых косынок, фильдеперсовых чулок и бежевого тренча. Всесезонная одежда двух взрослых людей образца 2020 и не должна в нем умещаться.
Наверное, когда-то я смогу долюбить его. Надышаться земляничным мылом. Наглядеться на прабабулю и тетю Веру. Доносить те лучшие туфли в моей жизни - круглоносые и лакированные. Долюблю - и отпущу.
Но пока я поставила напротив комод. Икеевский, без всяких сказок. В него уехало все: спортивные штанцы, сланцы, майки, свитера, скучнейшие колготки. А ему - моему другу, прабабулиному шкафу - остались легкие платья, блуза с бантом и две пары любимых туфель. Тренч у меня тоже есть, только голубой. И косынки. Только однотонные. Ну да ничего. Ему нравится.