Пушкина, 75... Был в городе Ташкенте такой адрес.
Детская память фрагментарна. Это - хлебный магазин. В нем продавались батоны по 22 копейки, за которыми меня, шестилетнюю, посылали не раз погожими осенними деньками. Почему-то именно осень помнится, щедрая, с хороводами листвы, дорожками, усыпанными бархатом тополей и островками желудей.
Рядом с магазином - старая апа, сидящая на деревянном ящике перед низким столиком, - ветер надувает подол ее платья, треплет край тряпки, на которой лежит столь вожделенный мной товар. Бабушка продаёт курт, петушки на палочках, кручёные леденцы, горячие лепёшки. Все это очень вкусно, особенно солёный курт - традиционное узбекское лакомство из творога, высушенное до состояния мела. Мне, правда, никогда не разрешают здесь что-либо покупать. Помню себя, застывшую перед «прилавком» в нарядном платье и белых гольфах, - и мальчишку «узбечонка» - короля жизни, в сатиновых трусах, грязными руками пересчитывающего бабушкину мелочь и с чмоканьем перекатывающего языком во рту большущий курт.
Биби
Я все ещё иду мимо тенистых двориков, заросших мускусным деревом и акацией, но, завидев низкорослую, укутанную с ног до головы женщину, прячусь... Неудачно... она видит меня. Выхожу из тени и, с замиранием сердца, здороваюсь с Биби апой. Обычно она одета на старинный манер, в подобие чадры. Ее высушенное лицо спрятано за серой тканью, сверкают только угольно-чёрные слезящиеся глаза. Биби шамкает беззубым ртом... я ее боюсь. Много лет назад, когда моя мама была девушкой, у Биби от белокровия умерла внучка Барноша. Она стала сначала очень худой и бледной, а потом опухла вся и умерла - так говорят. А Бибишка сошла с ума - от горя. Она с тех пор так и ходит целыми днями враскачку на своих кривых ногах, шамкает беззубо, невнятно ругается, грозит детям сухим коричневым пальцем. Моя мама запрещает отвечать старухе: «Постой, потерпи, - она и уйдёт.» И правда, Биби сморщит лицо и мычит что-то невразумительное... Потом вся затрясётся, заплачет, и, с причитаниями, протянет руку, - погладить меня по голове. Тут уж я не выдержу и убегу. И сама зареву. Мне страшно жаль Бибишку, и всю их семью - и тетю Тамару, и дядю Петю, - как мы звали их на русский манер, и младшую дочь Гульку, они все могут сразу заплакать, если их про умершую девочку Барно спросить.
Веня
У нас зелёная калитка, а у дяди Вени Черняк - жёлтенькая. Больше у них нет ничего хорошего, потому что ещё молодая жена дяди Вени, Эличка, сидит в инвалидной коляске: у неё очень быстро прогрессирующая болезнь Паркинсона, а в соседней комнате - его злющая парализованная мать, которая всю жизнь травила свою невестку. У них есть взрослый сын, вежливый очкарик Миша, он тоже больной, худой, плохо ходит, никогда - один, даже в хлебный магазин, куда меня, шестилетнюю легко отпускают без провожатых.
Веня - инженер, работал в КБ на заводе им. Чкалова, также как и его жена. Эля была нежная и хрупкая... и пела, как птичка. Талантливый Веня организовал вокально-инструментальный ансамбль, чтобы Эличка была солисткой... Их по телевизору показывали.
А потом все закончилось... Веня и Миша остались одни. Но сначала, лет десять, Вениамин разрывался между своими своими любимыми: стирал бесчисленные простыни, кормил с ложечки жену, купал маму, сам учил по школьной программе сына, а ночами сидел и считал что-то на большом инженерном калькуляторе.
Однажды, когда я училась в школе, мы случайно встретились с ним в городе. Веня с сыном, улыбаясь, осторожно шли нам навстречу - с Мишиной скоростью. Мама тяжело, крепко сжала мою руку... и непринужденно, даже весело заговорила с Веней... А потом мы ехали на троллейбусе, и мама, отвернувшись к окну, глотала слёзы, все повторяя, что она не понимает, откуда у человека такая выдержка и почему добрым и чистым людям выпадает столько горя...
Помню, как весной у них буйно цвели бульдонежи, которые очень любила моя прабабушка Галя. Веня подзывал меня и вручал букет белоснежных огромных цветов - «Галине Александровне отдашь!»
Непушкин
Ксения Александровна Даниелова - дворянка. Ее девичья фамилия какая-то итальянская. Она в юности была настоящей красавицей! Но потом - революция, надо как-то жить... И вышла замуж Ксения за обыкновенного человека, армянина. Эта рыжеватая с проседью старушка была очень сдержанная, даже строгая, - и я старалась не попадаться ей на глаза. Правда, она любила мою маму и давала ей читать редкие книги из своей дореволюционной библиотеки... Она называла маму, ученицу специальной музыкальной школы имени Успенского, «Мариночкой», когда видела ее, расцветала, улыбалась, они, бывало, долго и увлечённо беседовали. Ксения Александровна подарила когда-то маме старинную книгу: «Иоганн Себастиан Бах», раритет начала ХIX века, автор - моцартианец, Пётр Улыбин, просвещенный помещик, начавший с любования Бахом и закончивший его полным разгромом. Однажды мама даст эту книгу своему любимому и очень несчастливому консерваторскому преподавателю по истории музыки. Но преподаватель вскоре умрет - от астмы... А бесценная книга канет в лету.
Сын Ксении Александровны - Александр Сергеевич, «Непушкин», - как называл его мой дедушка, был совсем не похож на дворянина. Он ходил по двору в семейных трусах, а рыбу чистил... ногтями, прямо всей пятерней. Но натура у Непушкина была широкая и добрая, деликатная душа. Они с женой вырастили замечательных детей, скоромных и талантливых, - дядя Серёжа поступил в МГИМО, переехал в Москву, а тетя Оля, когда снесли наш одноэтажный 75 дом с кучей квартир, оказалась и по новому адресу нашей соседкой и занималась со мной английским языком... Потом вся их семья уверует и даже жить они станут рядом с Оптиной пустынью.
Женька
Дядя Миша Крец обитал в нижнем краю нашей улочки, там, где над широким арыком лежал железный мостик с петлями осредине. Довольно молодой мужчина, он временами сильно пил, а когда выпьет, дрался. Мой дядя Женька, - весельчак и балагур: даже на секции по самбо он умудрялся рассмешить тренера своим непритворным страхом перед спаррингом... Но из всех соседей один Женька, будучи ещё мальчишкой не боялся бушующего пьяного дядю Мишу. Женька являлся на своём облезлом велосипеде, выгонял погулять испуганно жавшихся по стенам Мишиных мальчуганов, отправлял в гости его жену Вальку, шёл в Мишкину пристройку, где долго о чем-то они беседовали, пока, присмиревший Крец не водворялся спать. Женька возвращался заполночь и нырял под пикейное одеяло на старый зелёный диванчик, который он делил с болонкой Тяпой.
Когда я стану взрослой, а у Жени будут дети - мальчик и девочка, я отдам им в трёхлитровой банке двух рыбок, которые не прижились в моем домашнем аквариуме. Рыбки, к сожалению, долго не протянут: наутро их, дохлых, Женька спустит в унитаз. Мне будет очень стыдно, но я попытаюсь как то успокоить себя, сказав, что, мол, это всего лишь рыбки, так ведь? На что рано поседевший, Женя, подняв на меня свои навыкате, голубые глаза, ничего не ответит, грустно покачав головой...
Гепатит
В шесть лет я пошла в школу, где сразу подхватила гепатит и попала в больницу, впервые оказавшись без мамы и папы. Отец бегал с баночками еды в инфекционку, и, хотя вовнутрь никого не пускали, он, через решетку первого этажа передавал их мне и заставлял при нем съесть хотя бы половину порции: больничную еду я не ела совсем. Каждый раз в конце такого «обеда» я горько плакала. Маму видеть не могла совсем - от жгучей тоски по ней у меня приключалась форменная истерика.
После выписки еще месяц я училась дома и в школу пошла ближе к декабрю. Родителям порекомендовали найти для меня чьи-то, аккуратно заполненные прописи, чтобы мне было легче начать писать - прямо поверх чужих букв. Папа работал в издательстве «Шарк» (Восток): очевидно, там для меня на ризографе и сделали пару «прописей». Все в них было хорошо, за исключением пустого места: в моем понимании писать я должна была сама, и не в этих, уже исписанных, до меня, тетрадках, а в красивой, новенькой прописи с красной обложкой, которой обладали все мои одноклассники, и которую к моменту моего возвращения «в школу», они уже полностью освоили.
Это была огромная обида, которую мне не кому было адресовать: долгожданная красная пропись была куплена поздно и так осталась у меня незаполненной, хоть я и носила ее исправно в рюкзаке до конца первого класса. Моя учеба в школе, можно сказать, не задалась... И сейчас, когда мне в руки попадают такие тетрадки моих детей, сердце сжимается. Но поделать ничего нельзя. Не садиться же, в самом деле, сорокалетней тетке - выводить крючки и элементы. Увы. в глубине моей души застыла разочарованная девочка, бледная и одутловатая, с герпесом на лице, после инфекционной больницы, держащая в руках злополучные тетрадки, серые после ризографа, заполненные кем-то, не таким, как я, - очень усидчивым и аккуратным.
Слива
Год выдался урожайным. Яблоня наша, не слишком ухоженная, вымахала выше крыш и без числа роняла перезрелые свои плоды. Приходили муравьи, осы и мушки дрозофилы, и роились, грызли все это подгнившее великолепие. Бабушка бы все равно сняла яблоки, даже если б ей пришлось забираться за ними на стремянку. Но дедушка ей запретил, и вот почему: неделей раньше она решила обобрать сливу, залезла на крышу навеса для автомобиля, а шифер проломился, и она упала...
Я стояла поодаль и все видела, - как тяжело и грузно бабуля вскинула руки, почувствовав, что крыша трещит, и как, словно в замедленной съёмке, она приземлилась на ноги, и повалилась на спину. Она лежала и стонала, а я не могла сдвинуться с места.
—Анечка, ну что же ты? Пойди... позови дедушку...- побелевшими губами попросила она.
Помню, как потом бабуля лежала в гостиной на тахте, под белым пледом, и позвала меня. Покачала головой, спросила с укором, почему же я тогда сразу не кинулась к ней, почему?
Это, наверное, самое сложное воспоминание о наших дворах... Ведь я и сейчас не могу ответить на тот бабушкин вопрос.
Большой двор
Вечерами здесь сладко пахнет тёплой пылью. Иду на свой страх и риск - мне нельзя покидать наш дворик, особенно сейчас, когда нет-нет, и протарахтит в наших краях машина. Уже слышно, как шумно и вольно бегают по «большому двору» казаки-разбойники, упруго бьется о сетку ракетки волан, соревнуясь с полетом летучих мышей, восторженно вопят малыши, играя в догонялки. Низко проносятся стрижи, обещая ночной дождь. Возможно, прогремит гроза, обернёт крыши и палисадники в упругую шуршащую упаковку тёплого ливня, подарив утру предосеннюю прохладу. Это конец этого дня, лета, детских снов под ровный шум голландки.
Скоро здесь все снесут, закатают в стекло и бетон новостроек, изменят вековой рельеф улочек и тропинок...
А пока я стою посреди большого двора, огромного, как земной шар, полного детей, ветра и птиц, впервые - одна. И надо мной - высокое Ташкентское небо...