Лев Толстой сказал как-то, что все действия человека были продиктованы его стремлением к свободе. В глобальном плане трудно не согласиться с этим утверждением. Вся история цивилизации состоит из поисков и обретений новых ипостасей свободы.
Но каждый раз, делая новый шаг к свободе, человек обретал вместе с ней и новую несвободу. Эта несвобода была нераздельна с новым образом жизни, нераздельна с новым обретенным им пониманием свободы.
Отношение к этому всегда было двойственным. Одни - и таких было большинство - верили, что история человечества есть прогресс, а значит, вновь обретенный мир есть мир более свободный, чем миры прошлого или образ жизни иных цивилизаций. Средневековая Европа жгла ведьм в полной и искренней уверенности, что обрела свободу во Христе - и свободу высшую в мире. Мир мусульманский казался ей средоточием рабства и бесправия, в то время как она сама столетиями жила закатным светом его науки и культуры. Несвобода всегда относилась в прошлое, а будущее виделось свободным и прекрасным.
Мусульманские ученые эпохи упадка искренне считали всю науку и литературу домагометанского происхождения неразумной и относились к ней свысока, противопоставляя узости античной мысли свободу и раскованность своей. Русские литераторы века девятнадцатого, современники автономии университетов и уважительного отношения к профессорам помещали свободу в грядущий век двадцатый, даже не задумываясь, что он может подарить неведомые им пытки, зверства, лагеря, истребительные войны, презрение к культуре и науке, раздел страны на куски да пресмыкательство артистов и литераторов перед разорителями Родины.
Но были иные люди и иные воззрения. Достигнутая свобода была для этих ничем в сравнении с ныне господствующей несвободой. И вся сила их творческого разума направлялась на преодоление несвободы нынешней - неправеднейшей из несвобод. И не было меж этими двумя точками зрения моста, не было понимания, что без несвободы нет мира сего. И не было осознания неизбежности выбора меньшего из зол и смирения жизни с ним.
Экстремизм обоих позиций творил жизнь общества. И он же творил тягчайшие несвободы. Всякий борец за свободу, если он достигал своей цели, повергал в прах несвободу привычную и открывал дорогу на смену ей новой, часто более страшной для человеческого рода. И при этом он сам и ему следующие не видели новой несвободы, упиваясь лишь победою и верой в наступление царства свободы. И каждый раз непонятными были для них проклятия следующих поколений и самих своих современников, страждущих новою несвободой.
Обретение каждой новой свободы приносило несвободу ранее неведомую. Европа в эпоху рационализма сумела построить промышленность и обрела свободу от голода и нищеты, ставивших границы ее жизни в средневековье. Но платой за это стало отчуждение втянутых в процесс разделенного труда людей от результата этого труда. Исчезла свобода труда, исчезло творчество. Конвейер, ставший символом промышленной эпохи, стал и символом величайшей за всю историю несвободы. Избавление от ограничений религиозных разрушало традиционную мораль и открывало дорогу мировым войнам и тоталитаризмам. Избавление от традиционных сословных ограничений повлекло имущественное неравенство, которое было горшее неравенства сословного, ибо не было освященным традицией, а казалось делом случая, всегда несправедливого в человеческом мнении.
Те, кто освободили общество от имущественного неравенства, добились этого ценою ограничения свободы творческого самовыражения, свободы экономической активности. И опять новая, хотя и сытая, несвобода оказалась горше несвободы нищего. Избавление от этой несвободы так и не смогли найти, но и принимать ее оказалось столь тяжким, что возвращение назад к несвободе нищеты показалось выходом из положения.
Запад, обретая новые свободы, ограничивал свободы своих граждан незаметно и тихо, невидимо для глаза превращаясь в общество тоталитарное. Он эксплуатировал вечные людские страхи и желание бегства от ответственности, опутывая человека сетями добровольных самоограничений. И ужас новой несвободы разверзается сегодня на горизонте страшнейшей пропастью в его истории, пропастью сравнимой разве что с ужасами эпохи фашизма. Эта пропасть - наступление западного фундаментализма, неведомого поколению нынешнему, но уже вызревающему в душах его детей.
Фундаментализм Запада родится из протеста, и протеста справедливого. Но быстро перерастет он рамки естественного и породит явления уродливые и чуждые духу человека, которых будущие поколения будут стыдиться веками. Изначальный же протест порожден экстремизмом послевоенного поколения, навязавшего Европе и Америке тот ханжеский образ жизни, которым они живут сегодня.
Ханжество Запада есть страшнейшая форма экстремизма. Возьмите экстремизм Greenpeace и его присных, которые в своей борьбе против реальных, а чаще надуманных экологических проблем ограничивают свободу самовыражения других людей самыми тоталитарными методами. Всякая дама, одетая в лисью шубу, рискует ее лишиться, если "зеленые" борцы эту шубу порежут или зальют краской - в порядке борьбы за животный мир. Всякий журналист, без пиетета отозвавшийся об этой тоталитарной секте, немедленно попадает в компьютер кельнской штаб-квартиры и может быть уверен, что его карьере скоро придет конец согласованными услиями всех зеленых братьев.
А чего стоит расовое помешательство? Свобода выражать свое реальное отношение к представителям других рас сегодня на Западе закрыта полностью. Безобидное высказывание неудовольствия неграми в США сразу же влечет обвинение в принадлежности к Ку-клукс-клану. Любое вызывающее поведение, зверства, преступления негров как бы освещены общественным мнением. Общество практически лишено иммунитета против них.
Ни один мужчина сегодня в США не может вступиться за девушку, которую собирается насиловать негр. Даже если ему это удастся, то в полиции его действия будут объяснены исключительно расовой нетерпимостью с соответствующим судебным преследованием затем. Причем полицейские все прекрасно понимают, но за беднягу никогда не вступятся. Если они не дай бог не дожмут его судебное преследование, то их самих вскоре обвинят в попустительстве распоясавшемуся расисту.
Сегодняшняя Германия страдает от гигантского притока неевропейских иммигрантов, чуждых этой стране по культуре, обычаям, образованию и воспитанию граждан. На долю весьма малочисленных этнических групп (например, марокканцев) приходится львиная доля всех преступлений в стране. Но любой разговор о том, чтобы не то что выслать, а только лишь ограничить въезд для этой этнической группы в этой стране невозможен. Всякий, кто начнет его, будет обвинен в расизме и назван недобитым фашистом.
Обвинение целой этнической группы в том, что она - источник преступности оказывается расизмом. А ведь это утверждение очевидно, если учесть, что понятия о преступлении, чести и совести в Марокко совсем иные, чем в Германии и исполнение Германских законов для марокканца противоестественно. Но принимать это во внимание германские политики боятся.
Аналогична ситуация в отношении прозападных политиков в России к чеченской этнической группе. Чеченская этика рассматривает всех неверных как врагов и ставит их вне закона. Любое преступление против неверных есть доблесть. Призывать их жить по нашим законам глупо. Для них естественно будет предложить вам жить по законам их гор.
Поэтому там, где две нации соприкасаются, не может не быть зверских преступлений. И нет иного способа этот источник преступности искоренить, кроме проведения последовательного апартеида, уничтожения неконтролируемых каналов соприкосновения кавказцев с индоевропейцами.
Но любая попытка даже в самой мягкой форме такой апартеид провести встречает зверскую травлю со стороны прозападно ориентированных политиков. Они требуют отношения к чеченцам как к полноценным гражданам, принося этому требованию в жертву нас, беззащитных перед их насилием. Элементарная высылка кавказцев из Москвы вызывает возмущенный крик прессы. Любая попытка поддержать его ставит журналиста под удар. Нет, не удар чеченцев - плевали они на ваши публикации. Под удар "демократической прессы" и ее скорых на оргвыводы единомышленников из органов власти.
Все это влечет дикий затаенный страх нормальных граждан. Страх показать свое истинное отношение к делу. И этот страх, накапливаясь, прорываясь глухими всхлипами в семье, накапливается в детях, прорастает в них ненавистью к новой страшной несвободе. И в новом поколении этот затаенный гнев взрастет страшными плодами и отольется в жестокую борьбу за свободу.
И вновь падут ограждения несвобод, но напор ненависти не останавливается с их падением. И эта ненависть взрастет в зверский расизм, неприятие всяких прочих ограничителей и их символов. И тогда резню негров, кавказцев, марокканцев, экологов и всех иных, против кого мы сегодня бессильны, не сможет остановить никто.
Политика, о которой идет речь, изобретена в шестидесятые годы американцами, и с тех пор активно проводится в этой стране и всеми силами навязывается другим странам и народам. Она носит название "политическая корректность". Будучи жесточайшим из тоталитарных орудий, эта политика сегодня обеспечивает самый зверский контроль за умами журналистов, интеллигенции, политиков и простых граждан. За честность, за проявление своего естественного отношения к чему-либо, за выражение малейшего безобидного предрассудка можно поплатиться карьерой, положением в обществе, работой.
Мы только недавно избавились от своего тоталитаризма - архаичного, смешного, но все же сдавливавшего свободу мысли и слова. Но сегодня нам навязывают новый тоталитаризм. Навязывают исподволь, конкретно, профессионально. Навязывают, финансируя из-за бугра всех добровольных помощников-тоталитариев, кидающихся на активную травлю всякого, кто допустит отступление от линии "политической корректности". Навязывают, всячески третируя всякого, кто "прокололся" по их понятиям.
И все же у нас новый тоталитаризм не пустил глубоко своих корней. Мы еще можем противопоставить ему - всем миром - свое неприятие. Давайте просто будем честны с собой, не будем стесняться своих предрассудков и обижаться на предрассудки других. Давайте спокойно обсуждать их и принимать жизнь такой, какова она есть. И давайте устроим обструкцию всем этим добровольным тоталитариям, которые с воспитательными целями бьют нас за несоответствие американским идеалам.
Это - единственный путь не попасть в ловушку, в которую попали уже европейцы, да и сами американцы. Нам проще - нам нечего стесняться, как немцам, полякам или украинцам: слава богу, ни Гитлера, ни Бандеры у нас не было. И если нам удастся не поддаться на искус нового тоталитаризма - тогда через поколение нам не придется расплачиваться волной нового экстремизма, как всем, кто на эту удочку попался.
2
