«ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ»
Пролетая высоко над прожитыми годами все прошедшие события кажутся мелкими и незначительными, лишенными объёма, жизни и смерти…
В восьмом классе, в декабре, после моего четырнадцатилетия в школе появился новый физрук. Не очень молодой с приятной улыбкой на отполированном лице он был в глазах всех учащихся и учителей, подлинным идеалом учителя физкультуры. Юрий Михайлович, двадцать раз подтягивался на турнике, доползал на спортивном канате до самого потолка, бесконечно стоял на голове, семьдесят раз отжимался от пола и всегда ходил по школе в костюме «Адидас» и красных кроссовках. Его уверенность в себе распространялась абсолютно на всё. Двойки и пятерки в дневнике, поставленные его рукой, всегда выглядели более убедительными и объективными. Кроме того, вокруг Михалыча всегда жил стойкий запах мужского одеколона, не прогоняемый ни временем, ни расстоянием; даже на словах, на оценках, на воспоминаниях о физруке оставался он - физрука уже давно нет, а запах одеколона всё ещё есть.
Через несколько месяцев работы в школе он организовал две спортивные секции - лыжную и баскетбольную. Снежные просторы вокруг школы, запестрили сверкающими линиями, непересекающихся лыжных следов. Красные, синие и зелёные флажки, очерчивали их. Мальчики и девочки в ярких шапочках, стремительно летали по лыжне, словно взбесившиеся паровозики, оторвавшиеся от своих тяжелых составов. Молодые спортсмены, активно заглатывали морозный воздух и пар ответными выдохами растворялся за их спинами. И так до темноты. А по вечерам в уютном спортивном зале, собирались самые высокие мальчишки и самые стройные девчонки нашего района. Но не только они. Как недоразумение и насмешка над баскетболом, в вечерний зал стали приходить и различные «малыши-коротыши» желающие постоянными прыжками и подтягиванием приобрести то, что в избытке имели их счастливые длинноногие сверстники. Эти маломерки как правило были усердны и настырны и не замечали презрительных насмешек, длинноногих девчонок и парней. Среди таких недоростков, прилепившихся к баскетбольной секции, был и я. В своём восьмом классе, я не был самым маленьким учеником - учились у нас ребята и помельче - но, всё же на физкультурных построениях, я всё ощутимее оттягивался в презираемый всеми левый конец. Не рос я так же стремительно, как многие более счастливые подростки. Каждый день, я пил противный на вкус «Ретинола ацетат», добросовестно дробил по вечерам ненавистную морковь, висел до остервенения на замёрзшей перекладине дворового турника - но упорно не рос. Витамин «А» выделялся из всех щелей моего молодого организма, почему- то никак не влияя на рост. Поэтому в один из декабрьских вечеров, я сидел в кабинете перед Юрием Михайловичем и скупыми словами объяснял ему причины заниматься баскетболом. Он хмурился, но слушал:
- У меня перебор парень, а ты… не подходишь пока для баскетбола, пойми - по росту не подходишь.
- Так я и хочу вырасти…
- Мест нет, понимаешь…
- Я в запасе… я в сторонке, я не буду мешать!
- Ну что с вами поделаешь… ладно приходи… только давай через месяц к концу января.
- Хорошо, спасибо! - Я вылетел из кабинета, стены и полки которого, украшали многочисленные кубки, грамоты и награды.
В последних числах января, с новыми кедами и новыми спортивными трусами, я пришёл в вечерний зал. Меня не ждали. Физрук уныло оценил мой рост и нырнул в многочисленные конспекты, разбросанные по столу:
- Тебе чего?
- Вы же сказали, прийти в конце января… вот пришёл.
- Мальчик, пойми… ты не подходишь в баскетбольную секцию по росту, - не подходишь!
- Но вы обещали… а я выросту… обязательно скоро выросту.
— Вот тогда и приходи…
Он разговаривал со мной, не отрываясь от записей в тетрадях, формально, ради звука, мелодия которого становилась всё строже и категоричней.
- Мне родители трусы специально купили! — Это был мой последний аргумент.
- Господи - которого учти нет - что же мне делать-то с вами со всеми… трусы им уже видите-ли купили!
Я стоял сжавшись, готовый уйти, но всё же не уходящий. Закончив писать и выждав длинную паузу, физрук долго смотрел на мою непригодную для баскетбола фигуру:
- А полы после занятий мыть будешь?
- Буду! - Согласился я, не вникая ни в вопрос, ни в ответ.
- Иди переодевайся. - Из учительской я выскочил уже чуть-чуть подросший открывающейся перспективой бурного роста.
Так, по вторникам и четвергам, я стал баскетболистом. Приходя раньше всех в раздевалку, усаживаясь против зеркала и одеваясь в спортивную одежду, я искоса вглядывался в своё отражение, находя себя в нём, более мужественным, высоким и привлекательным, чем в жизни. Это отражение выпрыгивало потом в пустой зал, уже наполненный криками восторга, стуком мячей и ударами подрастающего сердца. Позже приходили более рослые и сильные ребята, они снисходительно смотрели на таких как я, не приспособленных для элитного спорта. Мы годились только на то, чтобы окружить их неторопливые тренировки ореолом услужливого внимания и почёта. Только в разминке мы были равны, в самой же игре мы использовались, как подсобная сила, - подавать мячи, проветривать зал, наливать и подавать воду настоящим спортсменам. Лишь в минуты перерывов мы выскакивали на поле и своими бросками и точными попаданиями, пытались привлечь внимание уставших игроков и тренера. Но они редко отрывались от своего внутреннего общения, лишь изредка поглядывая на скамейку с девчонками.
Баскетболисток в секцию ходило не очень много, но все они были высокими, стройными, красивыми. В облегающем трико, в маечках с короткими рукавами, с элегантно растрёпанными волосами усаживались они на противоположную скамейку и попивая воду, старались не замечать изучающих взглядов молодых спортсменов. А взгляды стреляли - из всех чувственных орудий летели к ним воспалённые пули, прожигающие даже кирпичные стены зала. Но девчонки сидели целёхонькие, никакие снаряды им были не страшны. Они снисходительно позволяли любоваться собой, оставаясь к этому абсолютно непричастными. Как рыбки в аквариуме. Как-то незаметно, все самые красивые девчонки стали дружить с самыми высокими, и красивыми парнями. На занятиях это не было заметно, но после них длинноногие парочки тайно разбредались по тёмным коридорам школы. Шушуканье и шорохи раздавались из невидимых углов, словно в каждом из них находилась целующаяся парочка. А я после очередного мытья полов выходил из зала последний. Опустив голову, боясь наткнуться на то, чего еще не очень понимал, я устало брёл по тёмным коридорам вечерней школы. Гулкие звуки шагов, освещая путь бежали далеко впереди.
Однажды вечером позвякивая ключами, я шел к выходу из школы и вдруг незнакомая рука, вынутая из темноты, остановила меня знакомым голосом:
- Валька… ты последний? Дай-ка ключи от зала.
Без раздумья я вложил ключи в раскрытую ладонь, и она исчезала, сращиваясь в темноте с невидимым телом. Девичье хихиканье обожгло и подтолкнуло меня к выходу из школы.
- Она или не она? – ошарашенно думал я. - Да нет не она, она не такая… а какая?
Входная дверь школы была уже закрыта. Заспанная вахтерша, баба Клава, обнюхивая моё лицо синим носом беззлобно ворчала:
- Чего долго? Опять небось с девками нюхаетесь… последний? - Давай ключи.
Не останавливаясь, я врал.
-Последний. Ключи у Юрия Михайловича. Извините баба Клава, мне скорее надо… понос!
Она вытолкнула меня в снежную улицу и закрывая тяжёлую дверь, беззлобно проворчала:
-Засранец! - Обидное слово, подхваченное порывом ветра, не долетело до моих ушей. Я уже летел домой, прорываясь сквозь снег, сквозь назревающие чувства - навстречу первой неосмысленной любви. Я в кого-то втюрился.
Ночью, достав чистую тетрадь я стал заполнять её витиеватыми любовными посланиями:
- «В каждой травинке дремлет любовь,
Птица в полёте к счастью стремится,
Может надежда, а может и кровь,
Жизнь или смерть - всё может случиться…»
Или:
- «Ты, убегаешь вперёд. Машет ресницами лес.
Дулом к виску, - мой вопрос - выстрелом встретит ответ,
Как оловянный берет, падает с неба луна,
На заострённый предмет, сверху ложатся слова…»
Или:
- «Я теряю надежду. Но грусть не приблизит лицо.
Под луной, под дождём, под скрывающим всё снегопадом.
Уходя, ты ушла - разорвав бесконечность с концом.
Уходя, ты ушла - разрешая с собою остаться…»
Правда лица избранниц путались. В борьбе сна и бессонницы, поэзии и прозы - то одна, то другая, выскакивали со скамейки спортивного зала, прямо в моё оголённое сердце и оно, обжигаясь словами, вываливалось страстными чувствами на тетрадные листки. Я любил! Любил безостановочно, навсегда, с привкусом крови на губах. Правда не понятно кого; - пока я не мог точно определить кто является объектом, моих непотопляемых чувств?
Несколько следующих вечеров я полностью посвятил себя этому, но выбора сделать так и не смог. Чувство любви, словно огонь в раскалённой печке, горел внутри меня на полную мощность, но и ответное чувство должно было пылать не менее ярко. Так мне казалось разумным, но так не происходило. Каждая баскетбольная тренировка - а именно там жили мои любовные избранницы - дарила моему сердцу новую претендентку. Дома я изливал ей свои пылающие чувства на бумаге, посылая слова признания прямо в её сердце, надеясь, что они дойдут, долетят до адресата. Но так не происходило. Или посылка не долетала до сердца девушки или её сердце было глухо к моим любовным предложениям. Выискивая глаза любимой девушки на тренировках, на школьных переменах, в столовой, в актовом зале, а то и просто по дороге домой, я натыкался на равнодушное, обезличенное внимание - как ко всем.
- «Привет, Николаев… пока, Николаев… давай, Николаев».
Обижало не то, что я жил для них без имени, простой фамилией из классного журнала, обижало оборванное, не подхваченное чувство, провисшее как парус без встречного ветра, как солнце без тепла. Не находя ответных чувств, я на несколько дней впадал в меланхолию, в тёплую и приятную депрессию – конечно с крепким чаем, стихами и бессонницей. Потом перестрадав и облегчившись духовно и творчески, я искал ответа в другом девичьем сердце, в другой более приветливой душе. Любовь же, безостановочно пылавшая в моём организме, возгоралась еще сильнее предчувствием нового преклонения, новой тайно возлюбленной. Так за два месяца занятий я перелюбил всех наших спортсменок. Всех кроме Маринки Бондаренко. Она была самой маленькой баскетболисткой секции и училась в нашем, восьмом «Б» классе. Я так часто видел её на школьных уроках, что в упор не видел в спортивном зале.
Но однажды, в середине марта, когда в истеричных воробьиных криках угадывались первые очертания весны, Маринка пришла в школу, абсолютно изменившейся. Коротко подстриженные волосы одноклассницы купались в лучах утреннего солнца, и сама Марины, смотрела на всех одноклассников новой, обворожительной улыбкой. В первую же перемену, девчонки окружили и стали расхваливать преображённую одноклассницу. Мальчишки тоже искоса поглядывали на спортивные Маринкины ноги, выглядывающие из-под короткой юбки. Как будто и их изменила новая причёска.
Изменённый Маринкин образ, мгновенно погрузился без остатка в моё сердце, и я тут же отвернулся от неё, боясь своей переполненностью сломать чистоту рождающегося чувства:
- «Боже... это она! Это она!» - Дробью выстукивало взволнованное сердце. Я понял, что спасён, я понял, что погиб. Любовь приобрела реальные очертания. В новом предмете обожания, я ощутил возможность обратного чувства, и эта предполагаемая взаимность моментально наполнила жизнь новым страхом. Как будто ещё не приобретя Марину, я обязательно должен был её потерять. Это тяжелое чувство росло до очередного занятия секции…
На тренировку я пришел, как всегда раньше всех - чтобы убраться в зале, вынести баскетбольные мячи, чтобы ждать появления Марины. Но пришли ребята, пришли девчонки, пришёл тренер, началась тренировка, а Марины всё не было. Отчаянье моё переползло в какое-то новое, ещё не известное мне состояние, - обморочная пассивность и дикая гиперреактивность, попеременно скакали во мне без пауз сменяя друг друга, пока не открылась дверь и в зал не вошла она. Долгожданная, светлая, близкая и безнадёжная. Все головы мужчин повернулись в её сторону и до конца занятия, внимание их было приковано только к ней. Теперь, когда, ещё не зная об этом она уже была моя, страшный холодок поселился в моей груди. Я видел, как на неё смотрел тренер, как на неё пялились остальные спортсмены. А она ничего; играла смелее обычного, и получалось у неё лучше обычного, и тренер хвалил, и ребята хвалили, и только остальные девчонки на этом фоне немного приуныли. Самый высокий парень нашей секции - десятиклассник Мишка Стрекозкин, одарённый от природы баскетболист, после игры на весь зал крикнул ей со скамейки:
- Маринчик, а вы где проживать изволите?
Миша был эрудит, знал весь словарь Брокгауза и Эфрона, имел прекрасную память, красивые ноги, усовершенствованный английский и в придачу идеальный греческий нос. Никого, не любя, Мишка был любимцем тренера, девчонок секции и гордостью всей школы. Мишка один мог позволить себе такую откровенную смелость, - пригласить красивую девчонку на свидание при всех, не стесняясь никого. Нагло и самоуверенно.
- На Кашириных, дом 27…
- О-о, да нам по пути… я предлагаю вам Марина, сегодня собственный эскорт, до дома 27, что на улице славных казаков, братьев Кашириных…?
- Попробуйте.
Тренировка подходила к концу, как ужаленный, я вылетел из зала в раздевалку. Одеваясь, я сгорал от бессилия и ревности. Эти чувства скручивали меня в жгут, выдавливая из глаз ненавистные, не прошенные, предательские слёзы. Торопливо одевшись, я выскочил из раздевалки.
- Мальчик, куда это вы, - а кто нам сегодня полы будет мыть?
Всегда и со всеми разговаривая на «вы», Мишка ужасно злил этим всех парней школы. Но он плевать на это хотел. В его «вы», всегда было больше презрения, чем уважения, если он этого хотел и добивался. А он всегда хотел и добивался именно этого. Холодные и непроницаемые глаза Стрекозкина, подтверждали это.
Остановленный в проёме двери, я не мог повернуться в зал, но и уйти я уже тоже не мог, - передо мной, пытаясь войти в зал остановился Юрий Михайлович:
- Ты чего плачешь… обидел, что ли кто-то?
Он взял меня за руку, развернул и уже равнодушно-обречённого вывел на середину зала:
- Мужики, кто Николаева обидел…?
- Никто. Сегодня уважаемый Юрий Михайлович, все влюбляются и плачут... весна.
- Хватит тут разводить… и болтать хватит, слышишь Стрекозкин…
- Я всё прекрасно слышу…
- Тренировка закончилась, все по домам – тренер потрепал меня по плечу, - зайди ко мне в кабинет.
- Помоешь и там! - Тихо произнёс Михаил, но слух, обострённый публичным унижением, выхватил эту обидную фразу, и я моментально приобрел злейшего врага.
Ходить в баскетбольную секцию я не перестал, сжался внутри себя и стал упорнее прыгать, бегать, висеть на турнике, и мыть в одиночестве остывающий пол спортивного зала. После того вечера, Михаил с Маринкой стали встречаться почти каждый день. Возвращаясь после тренировки домой, я видел на талой тропинке, убегающей от школы, две фигурки - мужскую и женскую - высокую и не очень. Мягко подсвеченные лунным светом они удалялись, держась за руки, между садовых деревьев в тёмную даль, то сливаясь, то отслаиваясь друг от друга. Эта причуда, фосфорирующих в лунном свете фигур, расстраивала меня невозможностью собственного повторения. Хотя и я стоял между теми же деревьями, в том же лунном свете. Но, лишь как созерцатель, как поэт видел я красоту чужого счастья. Поверженный я шёл домой, брал отточенный карандаш, открывал тетрадь и… ничего не мог выразить, переполненный взаимоисключающими чувствами. Я ломал карандаш и бросал его на пол, - творчество умирало там, где жила ненависть…
Время лечит. Пролетает день, другой, неделя, месяц и забываются кровные обиды, измены, предательства. Притупляется обидная, ранящая душу обострённость слов. Страшное становится смешным, очевидное - глупым. Значения поступков, перевёрнутые временем, меняются порой до наоборот. Время успокаивает и лечит. Все действия постепенно раскладываются по своим полочкам, - предательства - к предательствам, ложь - ко лжи, а правда к правде. Просто порой надо немного успокоиться и подождать, чтобы не ошибиться и не попасть ответным действием в неверную полочку.
Наступила весна. Тепло, опускаясь сверху, слизывало шершавым языком наросты тяжёлого снега. Вытаявшие проталины выползали из-под снега вместе с зелёными носиками, любопытной травы. Всё повторялось, как каждую весну, но невозможно повторить заново мгновение жизни. Поэтому ничего не повторялось, всё происходило в первый раз. Как в первый раз!
Весна пришла, а любовь не уходила. Осталась как заноза, невидимо и болезненно ранящая сердце. Я ходил в школу, ходил на репетиции вокально инструментального ансамбля, ходил в баскетбольную секцию, где с приятным привкусом самоистязания продолжал наблюдать, развивающиеся отношения между Мариной и Мишей. Подточенная вниманием, тренировками и весной, Маринка стала выше и стройней - похожей и на мальчика, и на девочку одновременно. От этого смешения, больше выигрывала Маринка-девочка. Одноклассница носилась по баскетбольной площадке с мячом и повадками хулигана, покрикивая на партнёрш визгливым ломающимся голосом, а я не мог смотреть на неё и не мог оторвать от неё влюблённых глаз, так мне было хорошо, и так мне было не хорошо. Я любил и ненавидел. На тренировке ненавидел, а в классе любил. В классе Марина была мягче, на ней не ощущалось присутствие Мишкиных глаз. Она запросто могла подойти на перемене и, взъерошив волосы на моей голове, спросить, заглядывая в глаза:
- Ну что Николаев, тренировка вечером Николаев, придёшь Николаев…?
Как будто, это что-то значило для неё. Мне тоже хотелось взъерошить её короткие под «каре» волосы и ответить непринуждённо:
- Конечно приду Мариночка, как же вы там без меня, без пригляда, без моего чисто вымытого пола?
Но лёгкость часто даётся труднее всего. Я лишь утвердительно мычал в ответ и избегая её взгляда поспешно уходил… догадывалась ли она о моей любви?
В середине апреля, Мишка пропустил две тренировки, не видел я его и в школе. В один из солнечных дней, грустная Марина подошла ко мне после уроков:
- Подождёшь меня возле раздевалки?
- Угу…
Всю дорогу к своему дому Марина молчала. Её тяжелый портфель висел на моём правом плече, а она висела на моём плече слева. Нагруженный и счастливый я шёл посередине. Ощущения случайного счастья передать невозможно. Каждый вздох дорогой девушки, воспринимался мной за молчаливое признание, каждое шмыганье, за поцелуй, а молчание за внутренний монолог о пламенных и скрытых чувствах ко мне. Она молчала, и я молчал, и молчания наши соединялись. Возле подъезда, поглядев в мои мокрые от солнечных брызг глаза, она спросила открыто и честно:
- Валь, ты мне друг?
- Да. - Я опустил сумки на скамейку и её холодные пальцы, тут же вплелись в мои.
-Ты знаешь где Миша живёт, отнеси ему сегодня, вот это... пожалуйста! - Марина протянула мне свёрнутую бумажку, чмокнула в щеку и взвалив портфель на худенькое плечо, скрылась в проёме подъездной двери. Холодное прикосновение холодных губ к холодной щеке, обожгло нехорошей догадкой. Всю обратную дорогу, вычеркнув из себя весеннюю красоту, я думал о бумажке в правом кармане пальто. В школьной канцелярии я, узнал адрес Стрекозкина и спеша к нему на трамвае - две остановки от моей - беспрестанно думал о записке. - «Что в ней?».
Подойдя к дому заболевшего баскетболиста, я вынул руку с влажной запиской и развернул её:
- «Пожалуйста, выздоравливай. Целую крепко, твоя М.»
Всё вокруг стало прозрачным и до невыносимой ясности чётким: - весна – капель - крикливый гомон птиц - лужи под ногами - деревья в сверкающих капельках влаги - проходящие люди, несущие свои судьбы в разные стороны, – боже, зачем мне всё это! Высоко в синем небе гудел невидимый самолёт - зачем он гудит, куда он летит? Солнечное тепло, невыносимой тяжестью навалилось на грудь, так, что не вздохнуть и не выдохнуть – задохнуться бы! И мгновенно из всей этой окружающей ясности, проступило отчётливое понимание:
- «Марина, любит другого, этот другой - Мишка Стрекозкин - мой враг - возле дома которого я сейчас стою!»
Развернувшись, я побрёл к трамвайной остановке, к школе, к дому… подальше от них от всех. Больше в баскетбольную секцию я не ходил. Избегая в коридорах школы, высокой фигуры Стрекозкина, избегая Маринкиных глаз в классе. Хотя избегать-то было нечего, по счастливым глазам одноклассницы, было понятно, что Мишка выздоровел и всё у них хорошо.
Но история чувств имела своё продолжение. Любовь, поделённая на троих не всегда безжалостна только к одному. Бывают у неё и передышки, бывают и исключения…
Недалеко от нашей школы, рядом с моим домом, находился так называемый «Колхозный посёлок». Довольно большая территория, состоящая из одноэтажных домиков, избушек и ветхих развалин, непонятным образом сохранившихся недалеко от центра большого города. В посёлке проживали люди исключительно татарской национальности. Канализации не было, стояли водяные колонки и улицы были всегда грязными и неопрятными. Возле почерневших домов, зимой и летом, возились многочисленные татарчата, а около них на табуретках сидели чёрные старухи и невозмутимые старики в ярких тюбетейках. Ходить по территории посёлка, особенно в вечернее время было опасно. Могли придраться, избить, могли просто поиздеваться, преследуя прохожих гиканьем и воем. Посёлок всегда был неспокоен, правда крупных происшествий не случалось, но морду били легко.
Через посёлок лежал самый короткий путь к речке Миасс, берега которой в летнее время были усыпаны песчаными пляжами и тенистыми ивовыми укрытиями. Река в этом месте имела пологий изгиб, была глубоководной и располагающей для отдыха. Крупные кампании и отдыхали без особых проблем, но вот подвыпивших одиноких мужиков, зашедших отрезвиться в речных протоках, мог ждать и сюрприз. Ловкие пацаны из посёлка, легко заговаривали пьяненького мужика возле берега, пока другие уносили его одежду в неизвестном направлении. Долго потом у реки, раздавался крик протрезвевшего любителя природы в трусах, призывающего, то к совести, то к мести.
Наш дом располагался ближе всего к злосчастному посёлку. Со некоторыми ребятами из посёлка, я учился в одном классе, с другими был просто в приятельских отношениях, но преимуществ это не давало. В темноте, одноклассник мог тебе и по морде заехать и толпой свалив на землю, лишить кошелька, сумки или другой ценной вещи.
В седьмом классе зимним вечером, я пошёл в продуктовый магазин на территории посёлка, чтобы взять молока, заболевшему брату. А на обратном пути, на тёмном перекрёстке улиц, был вероломно сбит с ног татарской шпаной. С пустым бидоном, с синяком под глазом, без молока и зимней шапки пришёл я домой. В милицию не заявляли. Этим же вечером, батя с мужиками ходили по улицам посёлка в поисках проказников. Тщетно. Только крышка от бидона вернулась домой. Ночью, перед сном зло усмехаясь отец спрашивал:
- Лучше бы врезали сильнее, а шапку оставили - да?
- Да… и молоко тоже жалко. - Но думал я не так.
Утром следующего дня, на уроке математики повернувшись к приятелю, Булату Гайсарову - долговязому, рыжему парню, живущему в Колхозном посёлке, - я тихо спросил:
- Булат, не знаешь, кто у меня вчера вечером шапку новую снял… у вас на посёлке?
- Нет, не знаю. - Сощурив красивые, башкирские глаза, честно отвечал Булат.
- Врёшь!
- Докажи, что вру!
Доказать я не мог. Не было доказательств.
В конце апреля зацвели вербы. Ивовые берега реки, покрылись пепельно-жёлтыми сполохами, нависшими над водой. Зажужжали первые проснувшиеся шмели, романтиков потянуло к природе. В один из таких весенних деньков, когда мысли о занятиях отодвигаются на последний план, я сидел в душном классе на дополнительном занятии по математике. Закрытые окна аудитории, штурмовало нетерпеливое солнце. В школьном дворе мелькали счастливые спины учеников, уносящих тяжелые ранцы домой. Было грустно. Слова учительницы проносились мимо, не долетая до моих ушей. Иксы и игреки падали на парту, обезоруженные моей абсолютной незаинтересованностью. Сзади меня сидел школьный товарищ, Булат. Он терпеть не мог математику, знал, что она вряд ли пригодиться ему в жизни, но упёртый во всём, не мог позволить в своём аттестате оценки ниже «хорошо».
- Глянь, твою повели! - Булат толкнул меня кулаком в плечо и взглядом показал на окно.
Во дворе школы, взявшись за руки, стояли Маринка и Мишка. Я отвернулся от окна, но товарищ не отставал.
- За вербами девочку повёл. Молодец баскетболист, никого не боится… не то, что некоторые.
- Булат, а вы только нас в посёлке колотите?
- Тамара Степановна, можно я пойду, а то голова что-то разболелась?
- Ты же ещё не до решал самостоятельную, Булат…
- Можно дома сделаю и сдам на следующем уроке?
- Можно, иди.
Через несколько минут с высоты третьего этажа, я увидел его подтянутую фигуру. Булат повернулся, нашёл глазами окно математического кабинета и улыбнулся мне. В его улыбке читался вызов. Недолго думая, я собрал свои тетради:
- Тамара Степановна, мне тоже надо, голова…
- Что сегодня происходит с вашими головами… занятия у нас дополнительные, я не смею никого задерживать, если непорядок в голове, идите Валентин.
Когда я выбежал на улицу, в школьном дворе было пусто. Не раздумывая, я направился в Колхозный посёлок. Тело с пружинилось. Впрочем, всё внутри подзадоривало, подстёгивало меня к отчаянному поступку. И нахальная улыбка одноклассника, и вальяжная раскрепощённая фигура Стрекозкина, вцепившаяся своей наглой рукой в Маринину руку. На пустынном берегу реки, я сразу увидел влюблённую парочку.
Голова Марины, обрамлённая венком из верб, красовалась на фоне синей речки. Мишка стоял рядом. Порывистый и убедительный он что-то эмоционально рассказывал моей однокласснице. Его сильные руки, красиво танцевали над её головой. Она это видела, он это чувствовал. Было три часа дня, солнце припекало. Сначала Стрекозкин снял куртку, пиджак, потом с его плеч слетела рубашка. В оголённой руке заблестела сигарета. Легкий дымок, мягко облегая слова, элегантно вылетал из Мишкиного рта. Даже без слов, выглядел он неподражаемо. Я лежал за набухающей кочкой, смотрел на своего врага и мокрыми коленками чувствовал всю свою уязвимость. Ни ростом, ни руками, ни словами, ни сигаретой с фильтром, ничем я не обладал. Я не обладал этим не только сейчас, - в перспективе всей своей будущей жизни, я этим не обладал. Я был унылым и серым, как дождливый осенний вечер в непогоду.
Нехорошая, чёрная зависть заполнила меня. Я встал с коленок и повернувшись, зашагал прочь от чужого счастья. Пройдя почти половину посёлка, меня догнал надрывающийся женский крик. Вздрогнув всем телом, я обернулся и прислушался:
- Помогите… помогите!!
Крик летел от речки, примерно с того места, где несколько минут назад был я, где был Мишка Стрекозкин, где была… прерванная мысль, ещё не дойдя до сознания, была скомкана принятым решением. Я развернулся и побежал назад к речке.
- «Это Марина, это Марина! – Это, Маринин голос просит о помощи!».
За несколько минут я долетел до берега. Небо было таким же безоблачным, но казалось потемнело, как перед грозой. Двое рослых парней не из нашей школы, но которых я знал, держали Марину за руки, не давая ей сдвинуться с места, а один поменьше, с ворохом одежды убегал в сторону от посёлка. Я бросился к реке:
- Отпустите её, отпустите гады!
Увидев меня, парни толкнули плачущую Марину на землю и стали неторопливо убегать по берегу реки. Я подлетел к любимой однокласснице, когда они уже скрылись за кустами. Марина сидела на земле и закрывая руками лицо беззвучно рыдала.
- Успокойся Марина, они ушли… они ушли! - Она повернулась на голос узнавая и не узнавая меня.
- Николаев… ты?
- Я – я. - Очищая её брюки от налипшей грязи я вдруг вспомнил о Стрекозкине:
- Марин, а где Мишка-то? - Я огляделся вокруг. Нас окружал пустынный берег.
- А он, а он! - Посмотрев на стремительные волны, полноводной реки, одноклассница вновь заплакала.
- Утонул!?
- Нет! - Подойдя ко мне одноклассница уткнула холодный нос, в моё разгорячённое лицо.
- Нет... а где он?
- Убежал… он на скрипке играет, ему пальцы беречь надо…!
- Как убежал… Куда? - Силы стали потихоньку возвращаться в моё онемевшее тело. - Куда ему бежать-то? Я же из посёлка я прибежал!
- Он через речку убежал, там мелко…
- Как, через речку! - Стремительное, полноводное тело реки, мерцало холодом и глубиной.
Представив себе убегающего, по пояс обнажённого Мишку Стрекозкина по реке, я засмеялся во весь голос, а когда вспомнил о сигарете, торчащей в Мишкиных губах, о его танцующих над Мариной руках, то ломая все преграды невозможности случившегося, смех полился из меня беспрерывным, скачущим потоком.
Не в силах остановиться, я смеялся всё сильнее и сильнее. Ноги мои подогнулись и надрываясь я свалился на мокрые коленки, прямо к ногам оторопевшей одноклассницы. Смех мой был настолько заразительным, что вскоре засмеялась и она. Опустившись на землю рядом со мной, увлекаемая моим истеричным хохотом, Марина захохотала ещё сильнее и громче меня.
- Ха-ха-ха - ой не могу… а он без рубашки, что ли убежал… уплыл, то есть?
- Ха-ха - да… а ты откуда знаешь…?
- Ха-ха - видел…
- Ха-ха… что, видел…
- Что рубашку его… эти унесли… хулиганы…
- Тогда, чего спрашиваешь… раз видел.
- Мишку то, голым я не видел…
Долго смеялись мы с Мариной, на берегу весенней речки, облитые радостным апрельским солнцем. Не было никого в это время на свете счастливее меня и не было никого на земле несчастнее моей одноклассницы. Руки наши соприкасались кончиками пальцев, головы соприкасались кончиками волос, а взгляды сливались синевой - и никогда больше противоположные чувства, не были так близки друг к другу, и никогда больше соединяющий весёлый смех, не разъединял так сильно. Сплетённые этими противоположностями мы стали друзьями, так и не став возлюбленными. Возвращая ещё любимую Марину к её дому, к дому своему я уже подходил свободным от любви к ней. Не понимая, не принимая и конечно не соглашаясь с этим. Весна разгоралась и иногда это почти напоминало лето.
В начале мая я записался в новую секцию. Я стал заниматься боксом, чтобы уметь защищать себя и свою любимую девушку, конечно, когда такая появится. С Булатом мы, как-то незаметно сдружились. Однажды летом сидя на берегу речки, я спросил его:
- Булатик, а ведь это ты тогда Стрекозкина грабанули?
- Ты же видел, что не я - зачем говоришь?
- Ребят то ты направил.
- Точно знаешь?
- Нет.
- Тогда и не говори так…
- Я так предполагаю, Булат.
- Дед мой, как-то говорил мне: - «Самое приятное - сделать то, о чём все думают, - что ты никогда этого не сделаешь.» - А я думаю, ровно наоборот - то есть, почти так же - понял Валь?
Ничего я тогда не понял. Просто гордился немножко дружбой с Булатом.
Восьмой класс заканчивался, впереди было долгое лето, свободное от тяжёлой и страшной любви.