Пушкин — он такой разный… Чёрно-бело-красный. Именно эти цвета лейтмотивом проходят через спектакль (кроме красного, который, судя по контексту, подразумевается) в плане упоминания о ранении в живот. Так вот, не случайно еще Цветаева писала поэтическую прозу «Мой Пушкин». У каждого он действительно свой, и такая возможность трактовки «вширь» и «вглубь» только подтверждает гениальность поэта. Ну, для меня спектакль стал возможностью поискать символы, совпадения, может, даже не совсем всерьёз.
Мы говорим о постановке питерского режиссёра Александра Серенко по пьесе Михаила Хейфеца «Спасти камер-юнкера Пушкина». К слову, это тот спектакль, который выиграл в фестивале «Премьера одной репетиции» в прошлом году в номинации «Лучший спектакль режиссёрской лаборатории фестиваля» и быстро завоевал сердца постояльцев «Дилижанса». Актуальность постановки подтверждается и сейчас — зрители приходят на спектакль по 2-3 раза.
Какой Александр Сергеевич для режиссёра? Интересно: первое впечатление о форме — трагичность, черно-белые контрасты, но форма повествования весёлая (первая антиномичность на уровне формы и смысла). Это относится и к самому предмету — пушкинская поэзия понятна, как проза, а проза — поэтична и легка. На сцене вроде бы совершенно обычные декорации, но при этом грамотно освоенные в действии: не чёрным по-белому, а именно белым по-чёрному (белым мелом по чёрной доске) разграничены смерть и жизнь (с одной стороны — «смешные» поп и крест, на другой — «Пушкин наше всё», сродни «Цой жив!» на стенах петербургских улиц), чёрный и белый также фигурируют как противопоставление эфиопа Пушкина и «белого человека» Дантеса с белым конём. История будто насмехается над нами: поэт с эфиопскими корнями стал создателем современного русского языка (ха-ха-ха; или более ехидно и желчно — хе-хе-хе).
Здесь и эмоциональные резкие переходы и контрасты — от смеха к слезам. Между этими двумя гранями проходит жизнь героя, это почти образ маленького человека (все смотрят на героя сверху вниз: тут же контраст большого и маленького, человека и общественного давления, столпов, призванных указывать человеку, куда идти, не говоря зачем), такого обычного, но при этом ценного для этого полотна жизни, с отпечатками проходящих мимо исторических эпох. Живой человек с чувствами, сомнениями и переживаниями по мелочам.
Зачем он носит этот тяжёлый бюст с собой? (кто-то рядом прошептал: «Герой-то уж устал, вон вспотел весь»). И действительно: как сложно носить с собой то, что нам навязывает реклама или непонятные нам пропагандистские установки. Чтобы их понять, «статуя» (то мёртвое и непонятое) должна ожить. Кстати, интересно, что статуи в прямом смысле оживают в том же «Каменном госте» у самого поэта. Такая вот аллюзия.
А чтобы ожить, необходимо избавиться от навязанных догм, прорвать эту скорлупу. Так, в самом начале, когда герой еще ходит в садик, мы видим, как росток «самостояния» героя пропадает под грузом общественного давления. В школе он не повторяет «ошибок прошлого», понимая, что легче согласиться с толпой, чем пояснять свою позицию и разобраться, почему Пушкин пока что ему не мил. Но ведь для того, чтобы стать человеком, необходима самостоятельность в решениях. Пушкин и сам говорил об этом в творчестве, если бы у него самого не было самостояния, не создал бы он новую прозу для тех времен, прозрачную, понятную и ясную, не написал бы стихов, лаконичных по форме и глубоких по сути. Не стал бы новатором и «нашим всем».
На имени героя также паразитируют, используя его в своих целях, в соответствии с нуждами и понятиями среды, — мы видим это в сценах в школе, в армии. А когда книг не оказывается к книжных лавках, приходит понимание, что вместе с ними исчезли понятия о чести и достоинстве. Если в XIX веке вызывали на дуэль по моментам, порочащим честь, то произошедшее с главным героем в конце нельзя расценивать как что-то высокое и достойное — не это ли доказательство ухода прекрасного и осмысленного из нашей жизни? Смерти не может быть оправданий, но всё же.
Смерть соединяет героя и Пушкина. Место одно: Чёрная река — то, что течёт с гор вниз как олицетворение стихии жизни. Это место трагедии, «паломничества», которое остаётся неизменным символом трагизма жизни даже в меняющихся условиях. Жизнь течёт, а представления о гуманности, высших ценностях — жизни человека, о которых в том числе говорил и Пушкин, — остаются незыблемы.
Это своего рода поиск поэзии в жизни, так как прозы вполне достаточно. Герои говорят почти исключительно о стихах. Именно поэзии не хватает человеку — не в прямом, конечно, смысле: как представляется, это своеобразная метафора.
И эта деловитая, случайно возникшая неосознанная жертвенность героя — спасти поэта-Человека, совсем не та героическая, масштабная, метафоричная, а более приземлённая, реалистичная, правдоподобная: та, что за стенкой, рядом с нами, каждую минуту. Что это: стремление поэтично умереть в прозаичном мире? Слабость? Дезертирство перед неудавшейся жизнью?
В обсуждении эскиза, которое традиционно проходит после действа, из минусов зрители выделили скомканный конец и слишком быстрое развитие действия. Согласна, но при такой эмоциональной заданности впечатление, что переход от смеха к слезам был вполне оправдан, хоть и не слишком органичен. Ну а где тут органичность? Герой в конце будто проходит процесс «разгарманизации». Случайные слова героя, которые могут быть соединены в прекрасное во всех смыслах и формах стихотворение, выступают в своей эклектичности лишь предсмертным бредом. В тексте много раз говорится о гармонии, но здесь мы её не то что не теряем, будто и не находим.
У Пушкина было ранение в живот (обратим внимание на это слово с этимологической точки зрения: живот = жизнь). На фоне снега и ощущения холодной зимы эта линия приобретает еще больше трагизма. Смерть на фоне общего равнодушия. Никому дела нет друг до друга. Но главному герою есть дело до человека, жившего сотни лет назад. Ранение в живот представляется символом самой жизни, пришедшей через трагедию. Жизнь всё же побеждает! Всё будет хорошо? Или это стереотип — верить в лучшее?
Игра актёров безупречна. Мне кажется, основная претензия всё же к композиции: хочется сделать её более симметричной, чтобы линия «от ненависти до любви» прочитывалось не столько контрастно, более спрятано, аккуратно.
В общем и целом работа стала поводом порассуждать «по поводу», но не произвела сильного эмоционального эффекта, не стала для меня большим открытием и откровением.
Фото: Дмитрий Осинов