Рассказ девятый
МАДАМ
Мне почти сорок пять лет.
«Уже почти сорок пять! Какой кошмар... Ужас... Дожить до сорока пяти и жить как студентка — не зная, что ждёт тебя завтра и что опять произойдёт с твоей страной в очередной раз. Сколько раз ты начинала всё сначала? Ну сколько? Съёмные квартиры, бессонные ночи на работе, месяц за месяцем, год за годом... Господи, ну как же я устала... И эти морщины... Сегодня в зеркале увидела две новые — глубокие такие. И прямо под глазами... Чудовищно несправедливо. Когда закончилась молодость — даже не поняла. А руки... Это не руки женщины... Где маникюр? А какой маникюр, если от вечной работы он просто отваливается сразу в первый же день? Это не руки — это позор... А ноги... Это вообще больной вопрос. Я — чудовище...» Так думала я осенним вечером, стоя на остановке в ожидании трамвая, опустив глаза и разглядывая свои заляпанные грязью ботинки.
Вскоре мне надоело моё внутреннее нытьё, я подняла глаза и упёрлась взглядом в даму неимоверно комичной наружности. Казалось, что её лепил любитель груш. Всё в ней напоминало этот фрукт — форма тела и рук, ног и даже лица. А ещё вся её одежда в изобилии была украшена рюшами. Эдакая груша в рюшах, но очень трогательная в своих стараниях быть красивой и привлекательной. Всё чистенькое, выглаженное, новенькое, сапожки с бантиками и рюшами блестят, серьги и перстни с огромными каменьями, колготочки в сеточку без зацепок — блеск! Мне сразу захотелось дать ей прозвище. Я назвала её Мадам.
У Мадам был один, на мой взгляд, существенный недостаток — невероятное количество косметики на лице и руках. Мне показалось это странным и я подошла поближе — просто потому, что по природе своей я страшно любопытна. Через несколько секунд я всё поняла — у Мадам всё лицо и руки были испещрены глубокими точечными шрамами. Косметика не помогла. Но было видно, что над макияжем Мадам провела не меньше двух часов — я работала гримёром и знаю в этом толк. Боже мой, какие брови она себе нарисовала — просто чудо! И тут я поняла, что своих бровей у неё просто нет. И ресниц тоже — нет, а есть наклеенные. И на голове — парик. А вот выражение глаз... Такие глаза бывают только у счастливых детей — сияющие и мечтательные. А ещё я поняла, что Мадам примерно столько же лет сколько и мне.
Я отвела свой взгляд от Мадам и опустила его к своим грязным ботинкам. И началось: «Даже она — с маникюром, даже у неё — чистые новые сапоги и счастливые глаза... А ты... Ты... Ну на кого ты похожа!» И так далее и тому подобное.
Через пару минут разглядывания грязи на ботинках я увидела, что в поле зрения вдруг попали те самые новенькие сапожки с бантиками и рюшами. Я подняла глаза и лицезрела нависшую тучей надо мной Мадам. Опешив, я немного отступила назад, но Мадам, придержав меня за плечо двумя пальцами-сардельками, плавно наклонившись к моему уху, пробасила голосом Фаины Раневской: «Ах, девушка... Если бы вы знали, насколько вы красивы, вы бы никогда не позволили думать о себе подобным образом... Вы восхитительно хороши!» И Мадам, медленно развернувшись, с видом парохода дальнего плаванья направилась в прибывший трамвай № 6. А в моей голове пробежало: «Откуда? Как она вообще это поняла? Она что, мысли читает?»
Мадам не оглянулась, не помахала, нет... Она грациозно вплыла в трамвай, села на первое же попавшееся место без выбора и уехала в темнеющую даль Васильевского острова. А я осталась на остановке, забыв, что мне нужен тот же самый трамвай. Зато я вдруг вспомнила, что именно в этом трамвае № 6 двадцать семь лет назад я научилась целоваться...
Катя Шатон