Номен Нескио "Я-украинский солдат. КОМА" (мистика, военная драма)
«Пойдем со мной», — окликнули меня откуда-то из-за спины. Я поднял голову, как будто очнувшись от забытья, светило солнце, вокруг были горы. Камни и песок покрывали землю, синее небо куполом накрывало местность, абсолютно мне незнакомую. Умиротворенный пейзаж расстилался повсюду. Такое красивое сочетание белого на земле и синего в небе. Исчезли куда-то те здания, где помнил я себя в последний раз, и стоял я теперь посреди этого незнакомого мне пространства, совершенно пустынного и тихого. Ветер едва касался лица и рук и не поднимал никакой пыли. Было неестественно тихо, не пели птицы, не шумела река, не было тех звуков, которые окружают человека, оставившего шумный город, полнейшее безмолвие вокруг. Вдалеке на высоком холме чернело засохшее дерево с искривленными ветками — одно-единственное растение в обозреваемом пространстве, как будто несшее на себе печать чего-то печального, какой-то неотвратимой трагедии.
Человек, который обратился ко мне, сидел на небольшом камне позади меня и перешнуровывал сандалий-калигу. Обернувшись, я смотрел на него как завороженный. От удивления мышцы на глазу с прилипшим веком дернулись, и раненый мой или уже убитый глаз открылся. «Это все не со мной, этого не может быть, да, это все мне кажется, очевидно был довольно крепкий "косячок" и явный перебор с дозой», — сказал я себе, потому что увидел перед собой римского солдата в коротких до икр ног штанах, в чем-то похожем на бронежилет из кожи и красной тунике. Солдат, как ни в чем не бывало перешнуровав одну калигу, принялся за другую. Вернее сказать, снял ее и, освободив ногу, принялся шевелить пальцами, разминая стопу, он то оглядывался по сторонам, то, щурясь, прикрывал глаза, а когда поднимал голову, смотря на солнце. После же снова обращался к своему занятию и совсем, кажется, не спешил обуться. На брошенном черно-красном плаще лежала фляжка в кожаном чехле, очень похожая на ту, которая была у Клима, а потом и у меня, все последнее время. Какого-либо оружия, какое я видел в фильмах о гладиаторах, при нем не было. Мой бог, так это же тот солдат, римлянин, который ударил меня мечом… это он… там, в Илловайске!.. Это он!
Только вот лицо было совершенно другое, такое светлое и какое-то благообразное, внушавшее расположение, лицо человека, которому можно довериться полностью. Посидев немного, наслаждаясь окружающим миром, римлянин хлопнул себя по коленям руками, глубоко вздохнул и обратился ко мне:
— И что, глаз твой более не страдает? Понимаю тебя, потому сам был болен и довольно долго, но излечился вскоре. Да уж, — нараспев произнес он, — то, что ты увидишь, будет удивительно для тебя, но уже неважно, как и чем ты будешь воспринимать окружающий тебя новый мир. Есть ли какая тайна у тебя? Хотя знай, если есть, здесь она теряет свой смысл. Даже не пытайся ее скрыть.
— Я в мыслях желал смерти, — ответил я, абсолютно не узнав собственный голос.
— Желал смерти невиновному, не себе равному, который не дал повода усомниться в своем соболезновании и искреннем сочувствии, безусловной преданности, так? Прекрасный пес, — произнес римлянин, показывая, что очень даже знает, о ком я говорил.
— Да, господин, — против воли вырвалось у меня, но римлянин воспринял это обращение как должное. Он поднял с земли снятую калигу, покрутил ее, внимательно осматривая подошву, подергал за ремешки, проверив их прочность, после чего снова положил обувь на землю, опять глубоко вздохнул и заговорил:
— Да-а, странные мы люди при жизни, берем на себя смелость выбирать себе богов, а то и вовсе отвергаем их. Сами решаем, кто из нас мученик, а кто в грехе, истязаем себя молитвами, плетками, всевозможными обетами и присягами… Ну а кто не убивал из нас, хоть бы и в мыслях, кто из нас в мыслях или в реальности не стоял над поверженным соперником, взирая на него, как судья, как бог? И ты решаешь, жить ему или нет, и за тебя решают его участь, а равно и твою участь, все зависит от положения большого пальца. Вниз или вверх, да или нет. Как сладок миг победы, неправда ли? И вот ты уже в термах, и прекрасные женщины растирают твое тело маслами, подносят козий сыр, разум твой блуждает в тумане. Ты герой, ты почти бог, а гладиус со следами крови на портупее так и покоится в ножнах рядом со скутумом**, и на столе заветный кожаный мешочек, скрывающий приятное глазу сияние золотых монет. И это предел мечтаний, потому что именно ты угадал с богом, ты сделал правильный выбор, и он не оставил тебя. Ведь это сейчас его руки посредством обнаженных красавиц тешат и ласкают твое тело, а симпатичные мальчики подливают напитки. И уже сам он посетил тебя, устав от праведных трудов, тоже решил погреть свои члены в горячей воде среди плавающих лепестков роз и звуков музыки. И вот ты и он, вы вместе. Солдат и бог. Неправда ли, как приятно? А что же после? А после темная улица, рваная туника, и ты в луже с разбитым лицом, и нет уже рядом прекрасных женщин и добрых друзей с горящими от любви глазами, равно как и золота нет. Donec eris felix, multos numerabis amicos!* — глубокомысленно произнес он на латинском языке, прикрыв глаза, как будто наслаждаясь его звучанием. Помолчав немного, он продолжил:
—Эх, нет, друг мой. Знал бы ты, что не нуждается Он ни в тебе, ни во мне, ни в ком бы то ни было, потому нет у него нужды как таковой. Ну а твоя потребность в Нем сама придет к тебе рано или поздно, желаешь ты этого либо отвергаешь, при жизни или уж точно после смерти, ибо мир не знает другого пути в вечность. Он, по сути своей, — это Его фигура в окружении множества зеркал, отраженная во множестве глаз, книг, всевозможных звуков, таинств имен и языков. И вот люди не придумали ничего более удобного, чем выбрать для почитания изображение и восприятие Его в одном из этих зеркал, почему-то игнорируя первооснову. Его самого как суть. Иногда наивно, а то и пафосно отказываться от одного и преклоняться перед другим. А разница лишь в том, как падает свет на изображение и куда отбрасывается тень, но самое главное, как ты желаешь Его видеть. А храмы? Чем больше в человеке греха, тем величественнее строение, ан нет бы понять, что самое место для Его дома — это душа человека. Человеческие слабости, добродетели и пороки, способности, представляемые как дар свыше, — самое большое заблуждение в мире. Жизнь, вот единственное, что дает Он, не требуя ничего взамен. Но и жизнь — это всего лишь кредит, ссуда, и совершенно неважно, как ты проживешь ее. Самое главное, как ты умрешь, с каким наследием покинешь этот мир, будет ли хотя бы один человек искренне оплакивать тебя, или тебя забудут тотчас же. Что оставишь ты после себя?
— Пойдем уже, наверно… Да и солнце скоро сядет. Даже и в этом мире есть своя жизнь и закон, — прервал он сам себя.
Я стоял словно в ступоре, язык так распух во рту, что невозможно было вымолвить ни слова и уж тем более о чем-то спросить. Одежда моя несколько изменилась, не было уже бронника, берцев и грязной «полевки». Не было на мне и бинтов, руки, ноги… все было на месте. Я был босым, в длинной грубой, но чистой рубашке с широкими рукавами. Инстинктивно проведя рукой по своему телу, желая убедиться в его целостности, я наткнулся на висевший слева на груди значок в виде капельки крови, какой давали раньше донорам, сдающим кровь. Но я никогда не был донором. Постойте, разве что когда-то было желание сдать кровь для какой-то девочки, которая пострадала в ДТП, и об этом говорилось в телевизионном репортаже. Да, именно так… я хотел сдать кровь, я искренне хотел помочь незнакомому ребенку, такому же ребенку, каким и я был тогда сам, но мама объяснила, что это невозможно по моему малолетству. Объясняла мне, прижав крепко к себе и гладя по спине, при этом сообщив, что очень гордится мной. Это было первое горе, которое я увидел и чем был потрясен вполне осознанно. Очевидно, что в моей жизни это был искренний порыв помочь незнакомым людям в их несчастии. Это единственная благодетель? А что я еще мог… тогда?
Римлянин обул второй сандалий, топнул по очереди ногами по земле, проверяя, будет ли ему удобно ступать, совершая свой путь, и поднялся с камня, посмотрев на меня, изобразил некое подобие улыбки, угадывая мои намерения:
— Тебя мучает вопрос, кто же я такой? Понимаю… Не спрашивай, я сам отвечу. Мое имя Гней Кассей Лонгран родом из селения Гуардалес в Каппадокии****, я центурион римского легиона экспедиционного корпуса в наших восточных провинциях. Только запомни, это последний вопрос, который ты можешь задать мне или еще кому бы то ни было… Там, куда мы придем, тебе нужно будет только отвечать. К Нему обращаться на ТЫ, ибо Он один во всем мире, хотя не думаю и даже отдаленно не могу себе предположить, что такая возможность тебе представится.
Конечно, мне бы спросить о многом: что с мамой и отцом, где сержант, а Клим, как он, простил ли меня тот старик? — но только список всех вопросов сводился почему-то лишь к одному: «Жив ли Тау? Что с ним?». Не думалось в тот момент мне более ни о ком, как о собаке, которую видел всего лишь несколько минут, даже Лера растворилась в небытие. Рука моя вдруг дернулась от желания погладить тот участок воздуха, где мог бы находиться воображаемый Тау, отчего я присел ненадолго на одно колено.
Лонгин, не торопясь, поднял фляжку с ремнем и плащ, после чего прошел мимо меня, махнув рукой вперед, произнес: «Аntrorsum», — указывая направление. Садившееся солнце освещало горизонт и нижний край неба, и там, на возвышенности, где чернело дерево, сухие и черные ветви покрывали край солнца страшными трещинами. Я оглянулся еще раз и последовал за римлянином…
* После мрака свет (лат.)
** Ску́тум (лат. scutum) — щит древнеримских легионеров (IV век до н.э — III век н.э.) ростового типа, с центральным умбоном и рукоятью для кулачного хвата.
*** Счастлив пока ты будешь, друзей насчитаешь ты много! (лат.)
**** Гай Кассий Лонгин из селения Ардалес в Каппадокии (или Гней Кассей Лонгран из селения Гуардалес в Каппадокии) — римский солдат-сотник (центурион) из стражи П. Пилата, который, проткнув своим копьем тело Иисуса Христа, излечился от катаракты с помощью брызнувшей из раны и попавшей ему в больной глаз крови.