Номен Нескио "Я-украинский солдат. КОМА" (мистика, военная драма)
Двигаясь вдоль стены в полной тишине, нарушавшейся лишь начинающимся дождем, я вдруг отчетливо услышал трель дверного звонка, причем трель эта мне была знакома. Заглянув в первое попавшееся окно нижнего этажа, я не сразу, но разглядел сквозь грязное стекло там, в глубине темного помещения, людей, стоящих ко мне спиной перед открытой дверью и разговаривающих с кем-то по другую сторону порога. Мистика какая-то, но это была наша квартира, вернее, коридор квартиры, а с незнакомцами разговаривали мои родители! Порог был освещен, далее же таяло во мраке все то же здание с разрушенными внутренними перекрытиями и стенами, с битым кирпичом, какой-то офисной мебелью и прочим хламом, а рядом с порогом свет из прихожей выхватывал солдатский ботинок, одетый на чью-то развороченную ногу в грязном, окровавленном камуфляже.
На кирпичной кладке окна лежала моя фляжка, и, с трудом открыв ее беспалыми руками, я сделал несколько глотков. Спирт обжег губы, но ненадолго. Я оглянулся вокруг, кругом было все так же тихо, очень тихо и сумрачно, только стук дождя нарушал тишину. Я отвернулся и прижался спиной и затылком к кирпичной кладке рядом с окном, стараясь пережить увиденное, словно именно сейчас наступил момент, который я много раз представлял себе. Я вернулся в свой дом, к своим родным, в свою жизнь после войны. Положив фляжку на место, я опять посмотрел в окно и тут же в ужасе отпрянул: прямо передо мной стоял отец, только теперь они с мамой были уже на кухне, на нашей кухне и в то же время по-прежнему посреди разрушенного здания. Нас разделяло всего лишь мутное оконное стекло, покрытое каплями дождя. Мама стояла у раковины, отец еще немного побыл у окна, напряженно вглядываясь в темноту за стеклом и не видя меня, потом сел за стол, читая какую-то бумагу. Внезапно тарелка, которую мама вытирала полотенцем, выскользнула у нее из рук и, упав на пол, разбилась. Она оперлась одной рукой о стол, тяжело дыша, пытаясь удержаться на ногах, но тут стала как-то медленно сползать на пол, хватаясь за стол и повалив стопку посуды. Отец кинулся к ней, стараясь не дать упасть. Я увидел лицо мамы с перекошенным и раскрытым ртом, в котором спазмом застыл беззвучный крик. Папа усадил ее на кухонный стул, держа за плечи. Немного отпустив ее, он, одной рукой налив из графина воды в стакан, дал маме выпить. Сделав несколько глотков, она бросила стакан в висевший на стене телевизор, на экране которого какие-то мужчины в строгих костюмах жали друг другу руки на фоне нескольких флагов в большой освещенной зале и, по-видимому, были довольны друг другом. Экран, покрывшийся паутиной трещин, потух.
Крик вырвался из горла матери. Я не могу сказать, слышал ли я его, но я его видел, видел, что мама кричит, судя по напрягшимся мышцам и безумным глазам. Она то вскакивала со стула, то валилась на бок, все, что попадало ей под руку, летело на пол. Отец, как мог, старался держать ее, но все было тщетно. Волосы ее растрепались, скрюченные пальцы вонзались ему то в голову, то в одежду, в безумии она рвалась куда-то, и сдержать ее более было уже невозможно. Освободившись, мама упала на пол, ударившись о край стола, и поползла из кухни прочь, не пытаясь подняться на ноги и не обращая внимания на слетевший тапочек. Отец остался на месте, бессильно опустив руки и как-то сразу уменьшившись ростом. В моей семье появилось еще одно действующее лицо — горе. У горя было лицо моей матери и не считаться с ним было нельзя.
Но вот мама снова появилась на кухне, как-то тихо, с покрытой платком головой. В поведении ее читалось явное смирение с постигшей участью. Над левой бровью виднелась небольшая ранка с запекшейся кровью, отчего глаз и бровь немного припухли, лицо так же перекошено и не сделалось иным, поседевшие волосы на голове были в ужасном беспорядке, в трясущихся руках она держала икону и зажженную свечу. Отец хотел было подойти к ней, но мама жестом остановила его, и он, резко развернувшись, вновь уставился в окно, кажется, опять прямо на меня. Но меня он не видел, смотрел словно мимо меня, куда-то в пустоту, скорее всего, ему просто не хотелось поворачиваться и видеть то, что происходит у него за спиной.
Мама между тем соорудила на столе что-то вроде иконостаса и, уйдя в комнату, через некоторое время вернулась с фотографией в деревянной рамке, опустившись на колени перед иконой и свечей, не выпуская из рук снимка, она стала молча смотреть на лик. Молитв моя мама не знала. Она продолжала стоять на коленях, равномерно покачиваясь из стороны в сторону, бессмысленно шевеля бескровными, белыми губами что-то невнятное, непонятное, наверное, даже ей самой, одной рукой сжимая фотографию, а другой гладя ее по всей поверхности.
Тут мама, моя всегда тихая, спокойная мама, отложила фотографию и, медленно вытянув свои как-то вмиг ссохшиеся руки, взяла икону, и со всей силы ударила ею об стол. Вновь посыпались стекла, куски оклада, остатки иконы упали на пол. Потом она схватила свечу и со страшной силой буквально воткнула ее, как кинжал, в то, что когда-то было образом, иконой.
— И Ты, Ты еще будешь проповедовать о смирении и любви, когда сам отправил на заклание своего Сына и уготовил ему жуткую смерть при этом? Ты так гордишься собой, а Сын медленно умирал там, распятым на кресте. Твой это был Сын! Он звал тебя, и Ты слышал Его, и Он знал, что Ты слышишь и видишь страдания, но дождь намочил уже безжизненные губы, пытаясь утолить жажду мертвеца, позволил толпе и солдатам натешиться муками умирающего по соседству с преступниками Спасителя, а Ты при этом, хмуря брови, сохранял благопристойный вид. Любил ли Ты его как самого себя? Ну и где же Твоя любовь к Твоим агнцам? Но то был Твой Сын, а за что же мне это? Никто из нас не просил у Тебя ни благ, ни богатства, ни здоровья… ничего не просили у Тебя, потому что знали, что Ты есть Все и Ты не оставишь нас, Ты не допустишь несправедливости, но, видно, мало Тебе крови и страданий грешников и праведных, так в чем же вина еще одной души, вовсе не стремившейся на царство и святость? Мы благодарны были Тебе за то, что Ты сделал нас счастливыми родителями тогда, девятнадцать лет назад, и благодарны Тебе были, потому как можно ли желать большего. К чему тогда Твои небесные чертоги на земле, если они не могут спасти детей, зачем Ты берешь на службу вещателей-проповедников своих идеалов с благообразными лицами, зачем через своих служителей за деньги отпускаешь грехи и благословляешь на жизнь? Ты плохой Бог, Ты вообще не Бог!!! И я не боюсь Тебя!!! Что Ты можешь мне сделать, как покарать кроме того, что уже произошло? Порази меня молнией, и это будет благодатью для меня, но Ты сначала отнял у меня самое святое и близкое, Ты отнял часть меня, и самое тяжкое то, что Ты позволяешь мне жить дальше.
— Где же ты, мой сыночек? В какой стороне ты упал на землю, подкошенный смертью, и где нашел покой? Кто оплакивает теперь тебя, кто руки сложит и закроет глаза тебе? Дай мне знак какой, и я приду к тебе, и буду рядом… всегда рядом, согрею своим дыханием твои похолодевшие руки. Что теперь мне делать в этом мире без тебя, мальчик мой. Позови меня к себе, и мы будем вместе, ты не бойся, я не подведу тебя и не стесню нисколько, только позволь мне приблизиться, Царь мой небесный! А может, зря я все это?.. зря хороню тебя, и лежишь ты в белой и светлой палате, и на поправку скоро пойдешь, а, может, запамятовал, кто ты и откуда? Ты дай знать только, и мы заберем тебя к себе в наш дом, где не будет тебе нужды ни в чем, пока не закроются наши глаза. Пусть вернут тебя нам, хоть какого. Пусть вернут.
— Ну да, что же это я хороню тебя раньше времени, так и есть, конечно же, ты просто пропал, мне же сказали, среди мертвых нет тебя, ты потерялся… ну, как в детстве, в магазине, маленький такой был совсем… плакал потом, чужие люди привели тебя домой… Не-е-ет, ты живой, живой, мой мальчик!
— Отец, что же ты стоишь? Надо собираться и ехать искать нашего сына! Вызывай такси, потом на электричке надо, наверно! Я вот только тапочек второй найду и можно отправляться, ну а дождь пройдет, мы не сахарные, не растаем. Поедем же, давай, поторопись, прошу тебя, он ждет нас, по дороге купим его любимые пряники и вишневый сок, вдруг ужин там не понравился, ну не ест он эти каши, вот и воспитатель из садика мне вчера говорила, ну никак, прям вот беда с кашами. Да, вот еще что, я соберу ему вещи… там, на полочке лежат… чистые… я погладила недавно. Как знала, что пригодятся. И дождевичек не забыть бы надо, вырос он из него, правда, рукава немного коротки стали, но что делать, там на улице дождь, я обязательно куплю новый, с Человеком-пауком, как он просил. Что же ты стоишь? Я прошу тебя! Помоги же мне!
Она, эта убитая горем женщина, моя мама, она металась по кухне, для чего-то собирая предметы, попадавшиеся ей под руки, и тут же роняя их на пол, а осколки стекла безжалостно ранили ей в кровь босую ногу, ту, что без тапочка. Отец не пошевелился и не обернулся, продолжая смотреть на улицу. Там за окном шел дождь, опять дождь, как тогда, когда я уехал из дома, только это был другой дождь, чужой, мертвый и был я там, в нем… Сложив ладони в круг, отец словно хотел разглядеть нечто в дожде по ту сторону, как будто чувствуя мое присутствие совсем рядом, щурил близорукие глаза. Пытался заглянуть в мой мир. Так мы и стояли друг против друга, разделенные миллиметрами оконного стекла и каплями дождя, который, кажется, будет идти вечно. И уже не даст проникнуть в этот дом солнечному свету, пению птиц, снежной и фееричной зиме, цветущим краскам будущей весны, простому человеческому счастью. Это был дождь из слез, он безжалостно скрывал отъезжающий от военкомата автобус.
Где-то очень далеко, но достаточно отчетливо послышался протяжный собачий вой, потом еще и еще, не переставая. Жуткая реальность, неужели Тау, или это его вой наконец-то вырвался из пасти, чего не произошло тогда, на разведке? Вой раненого зверя от безысходности и бессилия. Фляжки не было рядом, она исчезла. Я умер весь, без остатка!