Солнце, ослепительное, несмотря на то, что дело шло к вечерним сумеркам, ударило мне в закрытый живой глаз, заставив очнуться, а набежавшее спасительное облако позволило осмотреться и освоиться в дневном свете. По виду окружающего пространства можно было предположить, что находился я на территории, похожей на угольную шахту или на что-то вроде промышленного объекта со строениями в различных исполнениях, но совершенно опустевшей. Лишь частично оторвавшийся лист кровельного железа на крыше небольшого ангара громко хлопал от набегавших порывов ветра. Этот вечер в наступающей ранней осени несколько разбавил и без того унылое мое состояние, с которым я уже, кажется, смирился.
И тут, совершенно неожиданно для себя, я увидел старика, нет, не своего родного деда, а просто старика, незнакомого мне пожилого человека, который сидел на лежащей боком маленькой железной бочке, погруженный, очевидно, в свои раздумья, и чертил какие-то бессмысленные линии на песке прутиком. Я обратился к нему, и, вот чудо, он услышал меня, поднял голову и посмотрел мне в глаза, но почему-то так равнодушно и практически безучастно. Я спросил его, что он тут делает, и он ответил: «Жду» — опять же так тихо и равнодушно. Это было единственное слово, которое я от него услышал тогда. Мне кажется, прутик и рисование занимали его больше, чем мое присутствие. Более того, старик явно демонстрировал, что одиночество, в котором он пребывал, вовсе не тяготит его. Мне негде было присесть рядом, и я расположился прямо на земле возле него, не найдя себе другого занятия кроме как сматывать своими руками, вернее тем, что от них осталось, в рулончик грязные бинты, которым почему-то не было конца и края. Больше, впрочем, рассчитывая на то, что, может, мои действия как-то заинтересуют старика, и он заговорит со мной. Но этого опять не произошло, более того, старик прекратил рисовать на песке дуги и, для чего-то очертив круг, вписал в него цифру сорок. Теперь, как мне показалось, его занятие приобрело определенный смысл, потому как, перевернув прутик более жестким концом, старик принялся углублять изображение цифры в песке, поднимая при этом фонтанчики пыли.
И тут я заметил, что вокруг происходят просто невероятные вещи: мало того, что бинты вились бесконечной грязной лентой, но и рулончик в своей толщине оставался неизменным, так на предметах и строениях, окружавших нас, в различных вариантах присутствовала теперь цифра сорок. Цифра «сорок» была нарисована малярной кисточкой на железной бочке под стариком, неподалеку стоял автокран, сложенной стрелой изображая четверку, а рядом находилась огромная емкость в виде нуля. На бог весть откуда взявшемся баннере юноша, летящий на скейтборде, изображал правой рукой пальцевый веер, сложив средний палец, а левой рукой — символ «Окей», который очень хотел казаться нулем в «сороковке». Непонятно для чего, скорее всего на автомате, я пересчитал сложенные автомобильные покрышки, и их было сорок, пять штук в восьми кладках. Убрав бинтик за бронежилет, который был по-прежнему на мне, я поднялся и направился к деревянному столбу ЛЭП, попытавшись пнуть ногой, которая состояла всего-то из штанины, заправленной в рваный берц, пустую бутылку из-под водки с дурацким названием «Сороковочка». Считая сидящих на проводах птиц, я уже нисколько не сомневался, что их будет сорок, но на двадцать четвертом счете они сорвались с места и улетели. На выбранном мной столбе находилась металлическая табличка со стертыми буквами и цифрой «четыре» с вкрученным саморезом вместо нуля. Инстинктивно засунув руку в карман «полевки», я обезображенной рукой вытащил четыре карточных десятки… Эта цифра втянула меня в свою зависимость, давая понять, что я буквально принадлежу сейчас ей, нахожусь в ее границах, и выхода уже не будет. Я подумал было вернуться к старику и попробовать расспросить его о чудесах, которые происходят со мной, но нарастающий шум надолго задержал меня у опоры линии электропередач.
***
Поднимая пыль, на территорию, где находились я и странный дед, въехал БТР с развевающимся желто-синим флажком на антенне и с солдатами на «броне». Спешившись, они стали осматриваться, очевидно, чего-то опасаясь, а через минуту начали прицельно стрелять «одиночками» по предметам, которые, как ни трудно было догадаться, хоть отдаленно, но могли быть укрытиями. Первые выстрелы пришлись по сложенным покрышкам и железной бочке, на которой продолжал сидеть, не меняя своего положения и занятия, старик. Вторая пуля, предназначавшаяся бочке, навылет попала старику в ногу, взвив фонтанчик пыли из штанины, и, звякнув, прошила насквозь ржавый бок бочки, но, бог мой, старик даже не отреагировал на это… Они не видят нас!
Определенно, они не видели старика и того, что попали в него из автомата, они не видели также и меня, хотя я оставался стоять возле столба в нескольких метрах от БТРа. После того, как солдаты прекратили стрелять, двое из них, проследовав мимо меня и чуть не наступив мне на ногу, направились к растущему кусту. Срезав две тонких ветки, они вернулись к остальным, после чего привязали к тонким концам полоски бинта, предварительно очистив ветки от листьев. При помощи этой конструкции, напоминающей удочку, легче было обнаружить растяжку. О чем-то переговорив, они двинулись редкой цепью и полукругом к двухэтажному зданию, похожему на офисную контору, держа перед собой эти самые «удочки» и не опуская оружия. Выбрав каждый себе сектор наблюдения и обстрела, группа вскоре скрылись внутри, два наблюдателя остались снаружи. Я не силен был в военном искусстве, но кажется, они искали кого-то. Времени прошло около пяти-семи минут.
Внезапно окна здания осветились огнем, и глухим кашлем грохнул взрыв, усиленный бетонными стенами. Башня и пушка на БТРе пришла в движение и зашарила по этажам и крыше строения, звук взрыва сменился истошным криком, а через некоторое время группа солдат вышла из здания, неся на руках своего товарища, и направилась к БТРу. Человек, которого тащили, был ранен, очевидно, он все-таки подорвался на растяжке или «лягушке». Двигались солдаты очень быстро, но вот дело, они поравнялись со мной, и теперь мне казалось, что я вижу их словно в замедленной съемке. Звуки их шагов отдавались в моих ушах ударами большого барабана, и я даже слышал, как взмахи рук рассекают воздух, оставляя в нем ненадолго следы, похожие на след ложки в чашке со сметаной. Раненый приподнялся на импровизированных носилках из автоматов и скрюченным пальцем руки стал показывать на меня, при этом изо рта его вырвался гортанный хрип и пошли кровавые пузыри. Он смотрел мне в глаза. Совершенно бледное лицо и шею заливала кровь, шедшая обильно ртом и из ушей. Одной ноги и половины бедра у него не было, на животе расплылось большое пятно, которое покрывала какая-то грязная тряпка, зажатая рукой одного из бежавших рядом бойцов. Я последовал за солдатами и, приблизившись к ним, расположился практически рядом так, чтобы из-за спин видеть раненого.
Один из солдат, по возрасту старше остальных, очевидно командир группы, начал колоть инъекцию в целое бедро, но вряд ли все эти спасательные действия могли помочь парню, разве что вывести из болевого шока или облегчить страдания. А он все продолжал смотреть на меня, смотреть мне в глаза и так же указывал пальцем руки в мою сторону, посиневшие губы его шевелились, пытаясь произнести что-то, но получались только очень низкий хрип и кровавое бульканье, шедшее горлом. Товарищи обступили раненого и более ничего не предпринимали, осмыслив бесполезность оказания помощи. Раненого охватил озноб, силы покидали тело. Солдат, вколовший инъекцию, держал его за плечи, как вдруг, внезапно содрав со своей шеи арафатку, быстро обмотав правую руку, закрыв лицо, сильно прижал ее ко рту лежащего. Раненый попытался было, как мог, сопротивляться, но вскоре замолк, опустив руки со скрюченными окровавленными пальцами на землю. Остальные стояли, не проронив ни слова, экипаж БТРа сидел на «броне».
Старший, немного посидев, медленно поднялся с убитого, потом накрыл лицо мертвого солдата каской и, оглядев товарищей, тяжело дыша от своих действий, произнес:
— Ну, что смотрите? Что стоите, как бараны? Или, может, кто смелый, так кишки ему на место сложите или ногу пришьете? Это не я убил его, он все равно не жилец! А что было делать, смотреть, как этот кусок говна тут корчится в конвульсиях, размазывая сопли по роже, или кому- то это доставляет удовольствие? Ну, кто, сука, заблеет первый о госпитале или спасении? Это вам не на Майдане перед телекамерами с ментами кусалово устраивать. Здесь война, настоящая война, здесь в тылу обещают, а с фронта и флангов убивают. Здесь можно позавидовать барану для шашлыка, ибо его сначала режут, а уж потом отправляют на мангал, а наши, наши жарятся живьем, в танке. В танке, су-ука-а! И нечего на меня пялиться, я сделал то, что должен был сделать любой солдат на войне, солдат, а не чмо, у которого из задницы торчат мамкины пирожки. Ну а вы, стайка гомиков, наверно, боитесь запачкаться в дерьме, которое вывалилось из брюха этого урода. Захотелось ему вдруг покурить там в здании, когда надо было смотреть во все глаза под ноги, Рэмбо, б***дь. Смотреть надо было так, будто толпу голых б***дей, готовых отдаться вам прям немедленно, ищете. А мины, так это похуже всех этих давалок. А этот… покурил, наверно, уж бросил эту вредную привычку, сучоныш.
Все продолжали молчать и стояли так же неподвижно у тела.
— Ну, что, пацаны, молчите? Что будем делать с этим?.. Здесь оставим или зароем, а может, мамке отправим этого трансформера? Напишем, погиб ваш парнишка, как герой, подорвал себя гранатой и еще пару сотен москалей, которые в плен хотели его взять. Гордитесь теперь своим сыном, вот вам нога, а оторванные яйца мы поищем и позже пришлем. Ну а там, возможно, улице в каком-нибудь Задрищенске присвоят его имя, ну или детскому саду, где он на горшок ходил и в песке игрался.
Старший закурил. Потом, отойдя в сторону, долго чиркал зажигалкой, зажигая огонь и гася. Окровавленная арафатка все так же была на его руке, и казалось, что он не замечает ее. Остальные стояли на месте. Тишина была жуткая. Казалось, слышно, как из резервуара зажигалки на фитиль подается газ, как трещит сигаретная бумага, съедаемая огоньком, как часто делает вдох и выдох старший. Мир замер. Тут он резко повернулся и подошел к остальным:
— Значит так, я доложу, как все было, поймал мину парень и умер от ран… Сам умер… Но если хоть одна падла раскроет свой рот, я найду и отрежу ему язык.
Он наконец обратил внимание на свою руку, смотал арафатку и бросил ее под колесо БТРа. Докурив сигарету, поднял с мертвеца каску и ни с того ни с сего наотмашь ударил по лицу стоявшего рядом рыжего солдата, отчего тот охнул и свалился на спину, а старший в мгновение оказался на нем верхом, схватив за горло, заговорил:
— А тебе, падла, я не доверяю… Откуда ты взялся у нас, говори, сука, чего ты делаешь тут у нас, чего ты все высматриваешь и вынюхиваешь, ты кто? Стучишь, козлина, как мы тут наказы президента плохо исполняем? Если сейчас ты не начнешь мне отвечать, то получится, что не один у нас подорвался. Ты понимаешь меня? Вижу, что понимаешь, гаденыш. Так кто ты такой, кто прислал тебя? Безпека? Ты оттуда?.. Говори, я сейчас тебя убью! Эй там, на «броне», дай гранату, я этому агенту сейчас в пасть ее запихаю без чеки.
Один из танкистов, подчинившись, полез было в подсумок, но другой, сидевший рядом, жестом остановил его. Старший достал пистолет и засунул рыжему ствол в рот, взведя курок. Рыжий обмяк, под ним образовалась лужа мочи. Он замычал, показывая, что хочет что-то сказать, и старший вытащил пистолет, позволив говорить.
— Прошу вас, поверьте мне. Я не сам, мне сказал вот этот… я… я не знаю его имени. Он пообещал… что три-четыре выхода с вами, и я отправлюсь домой. Но я должен ему, этому… ну, докладывать, как и что тут происходит… Моя бабушка, у меня нет родителей, она заплатила денег… И пообещали, что три или четыре… и я отправлюсь домой… Вам тут никому не верят. Поверьте, меня заставили следить за вами и даже били.
Он, этот солдат со смешными рыжими волосами и веснушками на лице, в каске, сдвинувшейся на бок, плакал, как ребенок, утирая сопли, и это делало неестественным его обмоченную одежду, снаряжение и вообще всю ситуацию. Лицо старшего посветлело, но появившаяся злорадная улыбка не обещала ничего хорошего. Он был доволен и собой, и результатом. Обведя взглядом товарищей, глухо произнес:
— Нет, ну только посмотрите, мы тут, значит, головы свои кладем, а нам, оказывается, не верят. Это как же такое может быть, кто-нибудь мне объяснит, что вообще происходит? А теперь слушай меня, гнида… Если будешь дышать, как я скажу, то очень и очень даже возможно, ты вернешься к своей бабуле сожительствовать дальше и дрочить на старшеклассниц, подглядывая за ними из-за шторки на кухне, пока бабка твоя за молочком тебе ходит. Но знай, что я буду следить за тобой… и днем, и ночью. Я не буду больше тебе ничего объяснять, я просто застрелю тебя, если даже ошибусь, подумав, что ты делаешь что-то не так, как мне нужно. Подумай об этом хорошенько. Да, и вот еще что, никуда не отходи от меня ни на шаг, я должен круглосуточно любоваться тобой и уж тем более быть в курсе того, что и кому ты будешь говорить. Ты будешь для меня записывать на диктофон всю свою жизнь и даже звуки, которые ты извлекаешь, когда тужишься, сидя на очке. Я буду вместо твоей бабки заботиться о тебе и вытирать нос, понял меня, или сразу завалить тебя прямо здесь, да, б***дь, где граната-то?
— Н-не-е-е… — проблеял рыжий, — я больше не буду-у-у…
— Есть еще такие одноразовые контрацептивы? Я все равно узнаю, скажите лучше сами и сразу, пока мы здесь, другого раза не будет. Ну же!
Он обвел группу взглядом, все еще держа пистолет в руке. Все молчали, кроме рыжего, который продолжал по-щенячьи жалобно скулить. Лицо его было грязным от пыли и крови из рассеченной скулы, от соплей и слез, левая сторона заплыла от удара, и под глазом образовался огромный кровоподтек. Старший все еще сидел на нем и, кажется, уже совсем не обращал на него внимания, сидел просто как на ящике или поваленном дереве. Прошло около минуты. После чего старший поднялся, громко сплюнув на землю, и отошел в сторону, повернувшись к своим товарищам спиной. Глядя на заходящее солнце прищуренными глазами, он стоял неподвижно, лишь рукой, держащей пистолет, стукал себя по бедру. Тепло, исходящее от светила, ласково грело лицо, но набежавший ветер принес с собой неприятную и сырую прохладу. Мне казалось, что старший группы просто ждал выстрела или другого действия, после которого жизнь его могла оборваться, он давал остальным шанс посчитаться с ним, давал время для принятия решения. В этот момент ему было все равно, что произойдет, но никто ничего не предпринял. Старший повернулся, с презрительной улыбкой посмотрел на своих солдат и, вложив пистолет в кобуру, скомандовал:
— И чего стоите, телитесь, давайте в стойло, мы возвращаемся на базу! Рыжего и этого жмура в «коробочку», героев из них будем делать, остальные на «броню». Молись, Рыжий, чтобы «Муха» не прилетела в БТР, — я понял, что хотел сказать старший, ведь когда в «броню» впивается выстрел из гранатомета, у сидящих внутри шансов выжить нет, в отличие от тех, кто находится снаружи.
Ну а погибший лежал с перекошенным ртом и засохшей полоской крови из уголка губ, с печатью мертвой судороги на лице. Он уже не был с ними. Рваный кусок тела и безжизненные, открытые глаза, смотревшие на всех одновременно, еще делали его как-то участником происходившего действия, но душа была, увы, уже далеко. Война для него кончилась, и теперь впереди ждал путь домой. Кем бы он мог быть, кем мог стать, кто, проводив, ждал теперь в его доме, если бы не сегодняшний вечер. Солдаты замотали труп в кусок брезента, закрепили сверток проволокой и, поместив то, что осталось от молодого парня, в БТР к рыжему солдату, покинули территорию, скрывшись в клубах дыма вперемешку с пылью и надвигающимися сумерками.
***
Все стихло, я потянулся было к фляжке, но внезапно чей-то тихий голос разорвал тишину:
— Тау, Тау-у-у! Иди ко мне. Ко мне, Тау!
Возле сложенных автомобильных покрышек стояли две бесформенные фигуры, в сумерках они абсолютно сливались с окружающей обстановкой. Бесформенность их создавалась маскировочными костюмами. Это были двое мужчин, один, вооруженный оптической винтовкой со сложенными ножками, другой — автоматом, а невесть откуда, прямо передо мной, появился большой и совершенно черный пес, который водил мордой из стороны в сторону и жадно втягивал воздух длинным носом, то издавая глухое рычание и обнажая мощные белые клыки, то вдруг жалобно воя и скуля. Постояв еще немного, пес нехотя направился к мужчинам, поджав хвост. Подойдя к хозяину, собака обернулась вокруг себя и, усевшись на задние лапы, вновь вытянула голову в мою сторону, очевидно уловив носом чье-то невидимое присутствие.
Один из мужчин, не отрываясь, смотрел в бинокль в ту сторону, куда скрылся БТР с солдатами, другой же, присев на колено, потрепал пса за холку, а после, обняв за шею, прижал к себе и стал гладить по голове и бокам. Но пес как будто не обратил внимания на действия хозяина, занятый более важным для него делом. Это поведение было не похоже на Тау, всегда готового ответить на ласку хозяина и, несмотря на то, что являлся боевым псом, не лишенного некоторой сентиментальности. Тау испытывал любовь к окружающим людям, но предан был исключительно своему хозяину, от которого пахло оружейным маслом, иногда водкой, а то и другими отвратительными запахами, когда он отправлялся на задание и возвращался обратно; хозяину, который ни при каких ситуациях не позволял ни себе, ни вообще кому бы то ни было любой вольности, панибратства или демонстрации неуважения к Тау, на что пес отвечал тысячекратной взаимностью. Но сейчас с собакой творилось что-то необъяснимое для людей.
— Да что с тобой случилось? Что тревожит тебя? Тау, Тау, друг мой, устал ты, что ли, старенький уже для войны.
Напарник хозяина по имени Саша с позывным «Окулист», не отрываясь от бинокля, произнес:
— Да сучку ему хочется. Видишь, как клювом водит, может, бегала тут недавно какая-нибудь шавка, ну и накапала. Природа, что тут поделаешь и против нее не попрешь. Тау хоть и дембель, но тоже хочет иногда побаловаться, так что нет повода переживать за пса. Вернемся, надо его в увольнение отпустить, пусть оторвется воин. Так, давай-ка перезвони эвакуатору, что он там возится, а то как бы нас тут не накрыли, да и жрать уже пора.
— «Тау» вызывает «Бормана», — начал говорить по рации снайпер и тут же задал вопрос, который, по его мнению, требовал немедленного разрешения: — Че за позывной такой, Борман. Пизде-е-ец! Борман, Борман, ответь Тау.
Окулист, так же не меняя своего занятия, пояснил:
— Да он не Борман, он Бродман, что ли, ну да, точняк, Бродман. Саша, Александр.
— Еврей, что ли? Еврейская фамилия какая-то, Бродман, — заключил снайпер.
— Немцы, блин, отмороженные бундас-туристы, — разъяснил напарник. — С Алтая ехали, вот и зависли у нас на своем джипе. Нравятся им острые ощущения, повоевать, пострелять и все такое, все поначалу думали, что они какие-нибудь педики, ан нет, как оказалось. Вот Борман, этот больше по бабам мастер, Алёнушки ему русские нравятся, березки и остальная сельская дребедень. А вот второй, Хельмут, он идейный, у него прадеда, летчика «Люфтваффе», еще в Испании наши сбили и в плен взяли, так потом в Союз этот фриц сам отправился и воевал в Красной армии с Гитлером на штурмовике. Может, гонит этот Хельмут – Гельмут, но звонит складно. Вот теперь и фашик с таким героическим родственником старается не отставать от предка. А «Борман» к Бродману уже тут прилип, он сначала ворчал за такую погремуху, потом рукой махнул, мол, дикий Иван, что с него взять. Ну а воюют они нормально, даже иногда в такие замесы бошки суют, жаль будет, если зацепит их. Нечего сказать, молодцы. Вызывай, давай пробуй еще.
— Борман, Борман, ответь Тау.
Рация ожила в ответ:
— Борман — Тау. Кх-х… Не орат, мы ист рядом, Тау. Кх-х…
Собака забеспокоилась, издав глухое рычание, приподнялась на задних лапах, пристально вглядываясь вглубь территории.
— Активность слева на семь часов, — шепнул снайпер.
Оба солдата быстро развернулись и присели, подняв оружие, пес так же насторожился, встав в стойку, и замер, готовый в любой момент по команде броситься на появившиеся фигуры. Рация снова зашипела:
— Борман — Тау. Не стрелят, это мы ист свой.
Три человека с оружием приблизились к разведчикам.
— Здарова, Калиныч! О, камрады или как там вас, геноссе, хайль Гитлер! — произнес Окулист. Все заулыбались, поприветствовав друг друга рукопожатиями.
Пес успокоился, по очереди обнюхал новоприбывших и сел на задние лапы, настороженно водя носом и жадно вдыхая воздух. Один из подошедших, плотный, небольшого роста мужчина с коротко стриженной седой бородкой, которого наблюдатель назвал Калинычем, обратился к разведчикам:
— Что у вас тут? — спросил он и сразу же переключился на собаку, давая возможность снайперу собраться с мыслями. — Тау, Тау, на тебе сухарик. Так, Борман, Хельмут, осмотритесь впереди. Не курить, фонарики не зажигать, рации использовать на тангетке, условными сигналами. На все про все десять минут, после сваливаем. Саша «Окулист» посмотри там, что у «Толстяка», дойди до джипа. Мы, кажется, «шпиона» на резину поймали, только этого не хватало нам сейчас.
Калиныч говорил без акцента и, вытащив из кармана какое-то лакомство, стал кормить овчарку с ладони, другой рукой гладя ее по голове и за ушами. Снайпер, закинув винтовку на спину, стал докладывать, другой солдат, его напарник с позывным «Окулист», удалился в противоположную сторону той, куда ушли немцы:
— Да что тут… тихо было сначала, мы работали целый день до полных памперсов, аж протекать стали, а потом под вечер приехали воины, пацаны совсем, ну и один растяжку зацепил в здании конторы, и на этом их операция закончилась. Растяжка не наша, я сам, как чувствовал, не пошел через здание, по пожарке на крышу залезли. Пацана они потеряли и к тому же еще митинг и потасовку устроили, вот ей-богу, ну как дети. Мы не вмешивались, смотрели просто, себя не обнаружили, да и валить их смысла не было, БТР у них был, но больше всего оттого, что жалко этих вояк. Снять с них штаны, да так и гнать ремнем по задницам до самого дома к родителям, в «Контр-Страйк» пусть рубятся. Калиныч, дай мне сигарету.
Калиныч достал пачку. Снайпер взял сигарету, помял ее пальцами и, поднеся к носу, жадно втянул ноздрями запах табака, насладившись, насколько это возможно, не подкуренной сигаретой, продолжил:
— Ну вот, о чем это я… а, да, место для корректировки подходящее есть. Вполне возможно, что точка может немного, но продуктивно поработать. Вот карта, и там же все наблюдения. Да, вот еще что, надо узнать, чей беспилотник тут кружит, засекли случайно совсем, время и место я отметил. Тау только беспокойно себя повел, может, и правда сучку хочет или зубы болят. Хотя такого еще не было ни разу. Старый уже стал. Тау, Тау.
Калиныч, немного помолчав, спросил:
— А чего это гости к вам пожаловали вдруг?
Разведчик ответил:
— Да я сам просто решил проверить точку на их интерес. Смотрим, катаются по дороге на гражданской машине какие-то придурки, видать, у местных отняли «десятку», спилили крышу, кабриолет такой получился, развлекаются, не иначе, и, ну, я взял да шмальнул по колесу, те бежать, и ты смотри, через часа два сюда примчались какие-то «чистильщики» на броне. Хорошее тут место, но недолговечное.
Калиныч нахмурился на мгновение, подумав о чем-то, произнес:
— Да уж, это тебе не «чехи», и мы не в Чечне. Тем не менее давай-ка дальше без самодеятельности. Далеко не все у них там такие безбашенные отморозки, каких и у нас хватает.
Беседа людей Тау интересовала меньше всего, он лишь изредка поворачивал ухо, когда упоминалась его кличка. Пес лег на землю, положив морду на передние лапы, и смотрел на меня, смотрел в единственный мой целый глаз или даже как-то сквозь меня, немного нахмурив брови, сложенные домиком, и так же старательно втягивал окружающий воздух мокрым носом, отчего ноздри расширялись. Необъяснимое беспокойство тревожило его. Было очевидно, что очень ему хотелось увидеть то или даже кого он инстинктивно чувствовал. Не мог этот пес сообщить, что кроме пятерых солдат здесь есть рядом еще кто-то.
Тау забеспокоился, издав глухое рычание. Калиныч, понизив голос до шепота, произнес:
— Активность на час! Въезд!.. Так, тихо, это наши фрицы.
Две фигуры приблизились, вынырнув из сумерек.
— Всо чист ест. А-а-а, ходит туалет, Иван? — произнес подошедший солдат, немец по имени Хельмут, широко улыбаясь, он ожидал реакцию на свою, как ему показалось, удачную шутку.
Калиныч вздохнул и произнес:
— Хельмут, если ты хочешь сказать, что мы зас***ли, то туалет упоминать вовсе не обязательно.
Борман, мгновенно оценив свои возможности парировать на русском языке, который ему давался лучше, чем товарищу, стал рассуждать:
— Гу-у-ут, Иван туалет читат в газете толко. Туалет ходит не обязателно, сам говорит, ест забор пис-пис. Дикий Иваны и дикий, красивый руссишен фройляйн. Майн Мадлен ждат меня Алтай! Я хотеть ехат Путин и стараться жит руссишен. Алтай иест фатерланд, Мадлен, гу-у-ут!
— Так, хорош тут ржать. Мадлен он вспомнил, уши уже болят от твоих рассказов, — заворчал Калиныч. — Путину пока некогда, и мы тоже торопимся. Уходим! Тау, вперед! Фатерлянд, б***дь… Нашел время…
Тау опять посмотрел в мою сторону, не двигаясь с места, а потом, запрокинув голову, открыл широко пасть, как бы издавая взахлеб беззвучный и протяжный вой.
— Тау, вперед! Че за х***ня, что с псом? — недоумевал Калиныч. — Сади его на поводок, всем быстро в машину, и так загостились тут. Не нравится мне эта тишина, как в морге, а, может, уже отвыкли за лето от птичек. Так что на руках джип выкатим с территории, грузимся быстро, очень уж тихо вокруг, как на погосте.
— Толстяк, мы идем, драндулет не заводи. По твоему курсу наша активность на шесть часов, не стрелять, мы подходим.
— Кх-х-х… Толстяк принял, жду, вижу тебя, Борман. Кх-х-х…
— Это Окулист. Веду вас. У меня все чисто.
Хозяин потрепал за шею Тау и прицепил поводок, и слегка потянул к себе. Пес не двинулся с места, он так же, не отрываясь, смотрел на меня, оставаясь лежать на земле. Все ждали Тау. Я протянул ему свою руку, в ответ пес поднялся на лапы и потянулся мордой ко мне, издав тихий и жалобный вой. «Как по покойнику воет. Уходим!» — произнес Калиныч. Снайпер натянул поводок, из пасти Тау вырвался хрип, похожий на тот, когда плачем захлебывается человек, но после пес нехотя поднялся и побрел за группой, опустив хвост и морду к земле.
Что творилось на душе этого большого и лохматого существа? Может быть, разочарование в своем предназначении, в своем умении оказывать помощь, обезвреживать, догонять, в умении воевать наконец. Он чувствовал, что кто-то рядом очень нуждается в нем, а он уходил сейчас в другую сторону, уходил, похоронив долгие часы напряженного труда и изматывающих тренировок, когда его, совсем маленького щенка из специализированного питомника, начали готовить к тяжелой работе солдата. А он не смог увидеть то, что просто в силу своих природных качеств обязан был увидеть, дать оценку и принять решение действовать. Он, боевой пес, умеющий охранять, обнаруживать и задерживать, становился безвольным и игрушечным, когда дети беспощадно трепали его за шею и морду, катались верхом и кормили противными и сладкими конфетами, здесь и сейчас просто не смог выполнить свой собачий долг. Людям простительны подобные просчеты, они не умеют так быстро бегать на четырех лапах, да и к тому же обладают слабым слухом и нулевым обонянием. Как же можно с такими данными быть солдатом, как можно не уметь есть без вилки и ложки и зачем нужно жестоко лишать себя шерсти, которая так необходима в холодное время, как можно зависеть от стреляющей палки или говорящей коробочки. «Эх, люди-люди! А ведь я подвел вас сегодня», — очевидно, так мог рассуждать Тау, направляясь к ждущему автомобилю вместе с группой разведки, и не было для него большей печали в жизни, нежели сегодняшняя операция.
***
Вот это да, столько событий произошло в одном месте, и всем я был невольным свидетелем! Сначала старик, потом обозначения цифры «сорок», солдаты на БТРе, гибель бойца, разведчики, немцы, Калиныч и наконец Тау. Вот кто единственный мог скрасить мое существование. Что же творилось в этой собачьей душе? Вот она, безусловная преданность, несмотря на вековой опыт человеческого предательства.
«Тау, Тау», — я поймал себя на мысли о том, что в какой-то мере, кажется, желал смерти этому псу в надежде на то, что он присоединится ко мне, будет сопровождать меня и вряд ли станет упрекать в чем-либо. Будет следовать за мной везде, о, как я сейчас нуждался в нем, более, чем в ком-то.
— Прости меня, Тау. Увидеть хотя бы еще раз тебя, хороший и добрый пес, живи долго, до самой своей собачьей смерти, но если вдруг так случится, что ты погибнешь, найди меня, пожалуйста, Тау!
А что же старик? А старик все так же сидел на бочке и, подняв голову, смотрел на заходящее солнце, щуря глаза, и кажется, на лице его появилась чуть заметная улыбка. Чертить прутиком цифру на песке он прекратил. Да и прутика уже не было, в руках был посох, не совсем ровный, но гладкий, в который старик упирался подбородком, глядя в небо и подставив лицо прохладному ветру. Я вернулся к нему, и теперь он смотрел на меня с интересом:
— Ну что, сынок, любопытное кино мы тут с тобой наблюдаем? Боевик да и только, неправда ли? Много странного еще с тобой произойдет за эти сорок дней, что даны каждому человеку после смерти, дабы закончить земные дела. Одно могу тебе сказать, более какого греха ты уже совершить не сможешь.
Я был рад без меры, что наконец-то могу хоть с кем-то поговорить, тем не менее не переставая думать о собаке.
— Скажи мне, старик, что вот такое происходит со мной? Ты ведь тоже… как и я? И пули тебя не берут.
— Свою пулю я уже взял, хотя можно было и пожить еще. Но вот ты распорядился со мной по- своему. Дел много осталось несделанных, крышу вот на зиму хотел перекрыть, мне сын шифер привез, наверное, растащили уже весь материал. Я ведь как в подпол-то спустился, когда обстрел начался, так еще и не выходил оттуда, а надо бы посмотреть, что да как там, ну, после налета. Жалко, хороший такой шифер был и недорого стоил, надо было прикрыть его чем-нибудь, целее был бы, что ли, да вот не успел я, эка незадача. К лету внуков своих ждал, с самого Рождества не видел их. А там у меня в саду вишня, они так любят ее, бабка моя славные пирожки с вишней печет, наверно, у соседей в погребе тоже сидит, понесла же ее нелегкая. Мои внучики такие забавные. Качельки им сделал, как просили. Эх, жалко, нет уже ни моего дома, ни сада, да и не приедут они уже, наверно, не к кому им ехать. Понимаю, что моя претензия для тебя непонятна. Ну еще бы. Мы видим друг друга вот здесь впервые, а тем не менее успели заочно познакомиться.
Старик замолчал. Губы его дрожали, и было видно, что он крепко стиснул их, чтобы успокоить дрожь. Глаза его наполнились слезами, и старик быстро прикрыл их, однако слезы потекли по желобку из морщины, пробежав по щеке, скрылись в седой бороде. Мне нечего было ему сказать в ответ, и я, стоя перед этим человеком, в бронежилете, надетом на свое истерзанное тело, с присохшим веком одного глаза, с изувеченными руками и ногами, согласился бы провалиться в преисподнюю, чем слушать эти слова, а ведь еще совсем недавно я просто мечтал о том, чтобы он заговорил со мной. После недолгой паузы его голос вновь зазвучал, обращаясь ко мне.
— Понимаешь, какая тут штука? Я, сынок, тот, к кому ты пришел сюда, пришел со своими друзьями, на танках, с пушками… Понимаешь? Я и есть вот эти бабки и старики, заваленные в подвалах и валяющиеся на улицах, и все еще держащие в руках пакеты с крупой и хлебом, я и есть эти несчастные дети, не добежавшие, не доехавшие до укрытия или раздавленные в рухнувших укрытиях и подвалах. Я и есть вот эти пассажиры в машинах, автобусах, я пешеходы, не дошедшие до спасительного места. Я и есть все погибшие от твоего визита к нам, но, как видишь, с тобой говорю, и винить тебя ни в чем не собираюсь. Да и пойду я уже скоро… И ты иди, иди и жди, за тобой придут, всему свое время. Иначе не будет. Позволь предложить тебе мой плащ- палатку? Правда, вряд ли что-то уже в этом мире может нанести вред твоему здоровью. Возьми, да и уж дождь скоро случится… холодный такой, неуютный, самый раз мертвецов оплакивать. А тебе, парнишка, еще предстоит, так сказать, пожить, если можно так определить твое состояние. Но и те, кто не умер, в тебе еще, находятся в коме. Ты солдат, и ты все еще пока на войне.
— Я вижу, тебе собачка понравилась? Да-а… славный пес, верный друг. Нет, сынок, даже не мечтай, даже если и погибнет Тау, к тебе он не явится, нет там животных, куда попадает человек после смерти, ибо они твари божьи и есть абсолютно безгрешны и в делах, и уж тем более в мыслях. Так что оставь всякие надежды, тебя не спасут, не оживят, и никто не придет к тебе, а уж Тау тем более.
— Да, старик, я желал и желаю смерти Тау. Но это, может, просто от безысходности, пойми меня, очень прошу.
Старик понимающе закивал головой:
— Ну вот видишь, ты желаешь смерти тому, кто единственный из живых как-то увидел, почувствовал тебя, проникся душой к твоему состоянию, а вряд ли можно себе представить, что Тау способен пожелать смерти тебе. Да он скорей сам умрет, чем позволит тебе пострадать. Он не станет вызывать подкрепление или спрячется в убежище от опасности, нет, он пойдет один и до конца, он сделает то, зачем пришел. Ну а если вдруг не сможет помочь, то от горя на могиле или на обочине дороги, ожидая твоего возвращения, закончит свой собачий путь в этом мире. А твой путь на земле закончен, как и мой. Мы с тобой тут за всех и встретились, ты пришел с той стороны, а я здесь жил. Одна у нас с тобой родина была когда-то.
Вот оно что. Цифра «сорок». Сорок дней… Ну да, конечно, так и есть. Вот почему я вижу ослепляющую лампу и лица врачей, скрытые в масках, они пытаются спасти меня, вот что значат видения протяженностью в фотовспышку, вот почему я чувствую солнце, ветер, дождь, предметы, вкус и запах спирта, я еще как-то живу. Я в коме. Живу в коме и мир мой в коме. Это во мне еще кто-то из солдат не скончался, это его еще пытаются спасти, вот почему я хожу без ног, держу предметы без рук, вот почему остальные не видят меня.
Старик, после произнесенной, словно приговор на суде, речи зашелся кашлем и сплюнул на землю. То, чем он сплюнул, было похоже на большую металлическую пломбу. Б***дь!!! Он выплюнул сплющенную пулю от патрона… Я, опустившись на колени, беспалыми руками попытался поднять этот кусочек металла и положить его на то, что осталось от ладони, чтобы рассмотреть, но своими действиями лишь окончательно зарыл в песок. Наконец, собрав все силы и уже двумя «обрубками», я зачерпнул горсть песка с этой «пломбой» и почувствовал, что у меня получилось. Пересыпая с ладони на ладонь, я таким образом просеивал песок, пока не добрался до интересующего меня предмета, но только вместо сплющенной пули из свинца на моей обезображенной ладони лежал значок донора в виде капельки крови. Я видел вот именно такой у своего отца. А пули не было… И этого старика уже не было, только за ржавой бочкой лежал старый плащ-дождевик.
Мне пришлось набросить его на себя, потому что держать в руках без пальцев было очень неудобно. Солнце почти опустилось, и закапал дождь, дополняя мрачную картину наползавших вечерних сумерек. Куда же идти мне? И старик исчез, я даже не успел спросить прощения у него.
Я направился к зданию, куда днем заходили солдаты, где прогремел взрыв, убив молодого парня, оно будто бы манило, как будто звало меня к себе своими далеко не приветливыми и пустыми окнами, частично лишенными стекол. Я остался совсем один и даже перестал думать о Лере, о родителях. Тау не выходил у меня из головы. Я даже попытался было придумать ему смерть, легкую и мгновенную, упиваясь надеждой, что Тау найдет меня, а я буду ждать его здесь, но слова старика напоминали о невозможности осуществления моего желания даже самым чудесным образом, и это делало мое состояние еще более унылым. Опять вот один… можно было даже посмеяться над мыслью о самоубийстве, потому что глупее ничего и выдумать нельзя.