Номен Нескио "Я-украинский солдат. КОМА" (мистика, военная драма).
Кома. Клиническая смерть, один шаг до биологического небытия, когда зуммер на приборе очерчивает черту, через которую нет шансов переступить. Нет или почти нет. Некая точка невозврата, горизонт событий, а дальше «черная дыра» — космическое чудовище, один шаг и нет оттуда выхода. Отдельная палата. В безутешном горе родственники и близкие, сидящие в пустом коридоре, но есть надежда, что вернешься оттуда, только каким и как? Вот он поединок: смерть и врач, — а ты всего лишь безмолвное и податливое поле битвы с окопами от лезвия скальпеля и следами от дефибриллятора. С одной стороны, неизбежность, с другой — профессиональный долг. Попытка достучаться до твоего сердца, оживить, заставить его работать является к тебе звуком от бубна шамана, но так манит холодный свет среди окружившего мрака, и неведомая сила тянет именно туда. И вот кто кого. Кома — почти безнадежный билет в один конец. Получите и распишитесь.
Странное состояние быть раненым и убитым… Мне оторвало очень много рук и ног, и других частей тела, из меня и в меня лились литры теплой крови на операционных столах и на позициях, на улицах и в зданиях, везде, где падали убитые. На мне были километры бинтов и не хватало мне сколоченных гробов, не хватало просто мест, куда можно было положить меня, и флагов покрыть тоже не хватало. Мне не хватало места в операционных, в коридорах, в больничных палатах, в полевых госпиталях, украинских и российских. Мои части тела то сшивали, то отрезали. Я умирал за всех, я старался выжить за всех. Моя война кончалась. Моя война кончилась, но я был еще там, на войне, где постоянно рядом со мной разрывалась та граната. Ничего не двигалось вокруг меня, я каким-то образом ходил меж тел убитых, заглядывал в лица, и этими лицами был я.
Постоянное чувство холода, озноба сопровождало меня, и если бы не в странном чехле фляжка со спиртом, оставшаяся от сержанта… Я с трудом держал ее, потому что пальцы мои были далеко от меня после того, как произошел взрыв. Можно было радовался, что спирт не надо жевать, потому как и зубов я лишился, когда, пытаясь спастись, упал на бетонку, не успев сгруппироваться и выставить руки, ну или то, что от них осталось и называлось когда-то руками. Мало того, кусок арматуры чиркнул меня по брови и задел глаз, отчего тот стал вытекать, а вскоре веко совсем прилипло и не двигалось, перестав взаимодействовать со слезным озером. А, выпив, я уже ругал сам себя: спирт, перемешанный с кровью, отчего-то сочился из-под бронежилета, все еще одетого на мне. Фляжка со спиртом-ректификатом с сильным эфирным привкусом заменяла мне еду, в которой я вовсе не нуждался. Часто непонятным образом она оказывалась под рукой, неизвестно кем наполняемая, и я хватал металлическое горлышко беззубым ртом с распухшим языком, и сизая жидкость лилась в меня, оживляя горло, ну а потом, смачивая штаны, выливалась из-под бронежилета. Я пил спирт всегда после того, как мне являлось очередное видение, намертво впечатавшись негативом в сетчатку, оно било в мой единственный оставшийся целым глаз ослепительной вспышкой большой круглой лампы, как в операционном блоке госпиталя, и я видел склонившиеся надо мной лица в медицинских масках и белых халатах. После этих мгновений я ненадолго ощущал вкус и запах напитка. Странное ощущение появилось у меня, когда, засунув руку под бронник, я изуродованной ладонью дотронулся до чего-то неестественного, теплого, осыпанного песчинками, чего-то, похожего на змею. Но посмотреть на это что-то я не решился, и потому бронежилет теперь выполнял функцию бандажа, тем более что это вот там меня не очень беспокоило.
И опять это чувство, будто от меня отрывают куски тела мощные клювы и челюсти с зубами — десятки пуль и осколков, игл, скальпелей и спиц продолжают терзать меня; я чувствовал, как гибнут другие, именно на себе; чувствовал, как меня пытаются спасти, — иначе как тогда объяснить более чем странное состояние быть убитым и раненым, состояние одновременности этой полужизни? Я видел этих самых ополченцев или сепаратистов-террористов, разных возрастов и национальностей, мужчин и женщин, двигаясь через наши уже потерянные позиции, они осматривали меня, тыкая автоматами в тело или пиная ногами. Иногда меня поднимали раненого, иногда мертвого, а случалось, и просто оставляли лежать на месте в окружении таких же тел. Кое-кто из этих бородатых бойцов обыскивал меня, доставая документы, сотовые телефоны и другие вещи. Я видел наших солдат, правда, одеты они были как в кино и говорили на разных языках, тем не менее носили на рукавах сине-желтые повязки, но почему-то мне кажется, что до меня, разбросанного по всему полю или сгоревшего в танке, им не было дела. Но ведь это же были свои ребята… И те, и другие снимали на видео картину местности, усеянную трупами, или какой-нибудь разбитый блокпост. И те, и другие грузили меня на машины, в кареты скорой помощи, в крытые или открытые грузовики и везли в лазареты или в другие помещения с холодным светом, а то и вовсе без света. Либо просто складывали в ряд тела в пластиковых пакетах, а то и без пакетов, едва прикрыв лицо или руки со скрюченными пальцами и сломанными ногтями, как будто еще старающимися уцепиться за жизнь. И опять яркие лампы операционных, одни лица сменяют другие, врачи, военные, какие-то гражданские люди в касках, постоянно снимающие журналисты и ни одного знакомого лица. Я был частью их работы, такой обыденной, которой они, все эти окружающие, занимались давно, и мое состояние явно никого не смущало. Потом все пропадало, было просто тихо и темно, но вскоре все начиналось заново, опять лица, лица, вспышки камер и свет ламп.
Моя девушка… Наступила осень, она так же ходила в институт в компании своих подруг и друзей и не очень вспоминала про меня, правда, мы и подружиться как следует не успели. К своему стыду, она, как мне кажется, вовсе не знала, что она моя избранница, так что именно моей она была только с моей стороны, но это не мешало мне бесконечно думать о ней, о нас.