Номен Нескио "Я-украинский солдат. КОМА"(мистика, военная драма).
Через полмесяца пленных, около двадцати человек, поздним вечером вывезли за город к блокпосту, построили перед автобусом в окружении конвоя и очередной раз провели поверку согласно списку. Весь процесс сопровождался бурной деятельностью различных людей. Это были представители Красного Креста, бесконечные иностранные наблюдатели, постоянно задававшие всякие вопросы, иногда оставаясь недовольными ответами. Солдаты конвоя, врачи со «Скорой помощи» и многочисленные телефонные звонки достаточно оживляли наступившую ночь ранней осени. Только не к месту выглядела стоявшая на ногах группа из двадцати человек, виновников этого действа, как будто их роль была здесь самая последняя.
Девушка-корреспондент с оператором делали репортаж.
— Скажите, вы подвергались пыткам или унижениям? Есть ли у вас заявления по условиям содержания военнопленных? Есть ли желание остаться? — задавала она одни и те же вопросы, обращаясь к разным солдатам и получая иногда молчаливый ответ: «Нет».
К блокпосту, ненадолго осветив присутствующих светом фар, подъехал джип и припарковался на обочине. Из машины вылезли вооруженные люди и направились к пленным.
— Командир, смотри, вроде Коба примчался, как не по нашу ли душу, — предположил Замок.
— Да вижу я. Заткнись, — ответил сквозь зубы он.
Какое-то чувство стыда завладело им при виде Кобы. Он, боевой офицер Вооруженных Сил своей страны, командир воинского подразделения, которого обстоятельства вынудили сдаться Кобе в плен, вот здесь и сейчас предстанет перед ним в спортивных штанах, в стоптанных не по размеру туфлях и куртке с чужого плеча, держа в руке простенький пакет для личных вещей с изображением фужера шампанского и большой коробки конфет, с таким в пору ходить разве что в магазин за пивом. Вот это и есть позор солдата. Военное поражение, и вовсе не там, на площади, когда он опустил перед противником автомат, сохранив еще шесть жизней своих солдат, а именно сейчас, именно здесь, на пункте обмена пленными, в этих сиротских трениках с вытянутыми коленками.
— Сейчас блатовать будет в ополченцы, — не унимался Замок. — Только не на тех напал. Я-то еще вернусь сюда, и тогда посмотрим, кто кого. Особенно ракетницу в стенку припомню. Ох, как припомню. Я тогда чуть не обделался. Надо же, как убедительно. Эй, Тюбик, пойдешь со мной мстить за ракетницу?
Командир ничего не сказал на это. Он почему-то был уверен, что еще одна встреча с Кобой когда-нибудь, рано или поздно, состоится. И сюда, на пункт обмена пленных, тот прибыл совершенно не напрасно.
— Господа пленные! Немного внимания! — обратился к ним рослый военный с палеткой в руке. — Сейчас вы отправитесь на обмен, может, кто желает остаться? Или у кого есть какие-нибудь заявления или претензии? — строй промолчал. — Ну, тогда ждем ваших представителей. А пока всем оставаться на своих местах.
Коба подошел к этому военному, поздоровался за руку и, отведя его в сторону, начал с ним о чем-то говорить. Военный, внимательно выслушав, включил прикрепленный к палетке фонарик и принялся изучать список. После сказанных Кобой слов утвердительно закивал головой. Прибыл транспорт, и началась погрузка. Пленные, взяв свои вещи, стали грузиться в салон автобуса. Коба встал рядом с дверями и наблюдал за пленными, пристально вглядываясь в каждое лицо. Он с трудом узнал в человеке, одетом в спортивные штаны и черную матерчатую куртку, недавнего своего противника по автовокзалу и, выдернув его из колонны, отвел в сторону:
— Ну что, не решил остаться? Поедешь в свою глухомань кроликов разводить или снова на танк и сюда?
— Я не знаю еще, как там все сложится, — не найдя, что ответить, произнес командир.
— Ладно, я не за этим тут, на, держи привет от террористов и ватников, так сказать, на память, — и он протянул кинжал, завернутый в плотную бумагу, обернутую скотчем, — давай! Помни войну, Пятерка! — весело произнес Коба и по-дружески хлопнул командира рукой по плечу.
Командир быстро убрал сверток, прижимая его под одеждой к груди, и на словно негнущихся ногах отправился к автобусу, погрузившись в свои мысли настолько глубоко, что плохо осознавал происходящее вокруг, может, даже где-то в подсознании желая вернуться туда, на площадь автовокзала, к БМП. Там все в тот момент было как-то жизненно, пусть и в условиях войны, а теперь пустота, и нет этого млеющего ожидания предстоящей встречи с родными.
— Коба, подожди! — крикнул он, очнувшись возле автобуса.
— Ну, чего тебе еще?
— Да так… Удачи тебе! — надтреснутым голосом произнес командир.
— Это называется военное счастье. Давай, грузись уже, а то отстанешь, да и мне некогда. Прощай! — как-то, может, излишне безразлично ответил Коба, махнув рукой, в которой надрывался телефон, и быстро удалился к джипу, разговаривая с кем-то.
Так же бывает, когда покидаешь школу, где еще недавно с таким нетерпением ожидал ее окончания, и вот наступает момент, когда «последний звонок» действительно является последним. Приходит осмысление того, что ты уже не переступишь порога в том качестве, в каком был все эти годы. Вот и все, там, в школе, ты теперь разве что гость… Или, скажем, когда меняешь место работы, расставаясь с теперь уже бывшими коллегами, неприятелями и друзьями. А уж оказавшись в особых ситуациях, таких как больница или как в нашем случае — в плену, где существовали свои законы, но не было унижения достоинства или религиозных чувств, вот в такой момент и наступает щемящая пустота, и нет желания мстить. Получается, что каждый по отдельности уходит одиночкой от всех окружающих, и неважно, кто это, те, с кем плечом к плечу воевал, или те с той стороны, кто держал тебя в прицеле автомата.
Вряд ли испытывал Коба в тот момент подобные сентиментальные переживания, но, без всякого сомнения, командиром украинских солдат могло овладеть некое депрессивное состояние. Рвутся нити, связывающие соратников по несчастью и их противников. Вот парадокс: там, в плену в Илловайске, пленные получили медицинскую помощь, еду, одежду и кров, а после обмена, оказавшись на своей территории, столкнулись с недоверчивыми взглядами сослуживцев, с явным или скрытым презрением, с вопросами от представителей спецслужб, и все это на всеобщем фоне победных реляций о героическом освобождении. Одним словом, был человек в плену, а уж каким и с чем он оттуда вернулся, известно только ему одному.
И вполне возможно, что где-то в Черниговской области, в своей комнатке, не зажигая света, еще не раз вспомнит командир о Кобе — достанет из укромного места свой кинжал, все так же завернутый в бумагу и скотч, осторожно прикоснется к лезвию или просто посмотрит на него. А то глубоко задумается в своем не отпускающем одиночестве, пламенем спички или сигаретным угольком обжигая пальцы, осыпая пеплом брюки и окончательно замкнувшись в себе. Но только промолчит, уходя от вопросов посторонних или недоумевающих родственников, оставит эти воспоминания и переживания лишь для себя, никого не пустит в них, снова и снова в мыслях возвращаясь на ту злополучную площадь, после которой остался жив. Разве что мать, выйдя на крыльцо, обеспокоенная долгим отсутствием, увидит сгорбленную спину сына, сидящего на ступеньках, тихо окликнув, позовет в дом к ужину, боясь прервать его мысли, подсознательно, по-матерински чувствуя, что не весь сын вернулся оттуда, что он там, все еще на войне. На той стороне. И страшно станет ей от того, что боится она дотронуться до него как раньше, прижать к себе, успокоить его и узнать наконец, что же за невидимая сила так рвет его сердце, что нет ему покоя с некоторых пор. Война — безжалостная ее соперница — теперь владеет сыном, крепко взяв его в заложники, и мать покорно примет ее условия и правила. Нет для войны крайних хат. Но мать справится, она сильная, только бы позволил он хотя бы взять его за руку, только не отводил бы взгляда и не уходил в поздний вечер на крыльцо курить одну за другой сигарету.
Разными путями попадает солдат домой после войны. И независимо от того, овеяно ли славой его имя или же носит он клеймо пленника, а то еще хуже, предателя, мать в своем большинстве примет его в любом случае. Постарается отгородить от осуждения там, за стенами дома. Он пришел, он вернулся, но судьба вот так распорядилась, и нет никакой силы повлиять или изменить ход событий. И, как в детстве, осторожно присев на край кровати, она погладит сына по голове, чувствуя, что не прежний уже это сон, далеко не из детства.
Пакет с вещами так и остался лежать на земле, на том месте, где командир, может так статься, последний раз в своей жизни увидел человека с оперативным позывным «Коба».
***
— Чиуить-тиуить… эу-эу… раз – ра-а-аз… хэ-э-эй… у-у-у-а-а-а… А прикольно так, смотри, какую тему я нашевелил. Всегда мне вот было интересно, как они это делают, на дискотеке. Ты слышишь меня, Иван, на дискотеке видел такую технику? Ты это, вот что, в броннике ходи всегда, не снимай пока, мало ли что, ну и спи тоже в нем.
Это был сержант. Он сидел верхом на поваленном платежном терминале, абсолютно живой и здоровый. В одной руке у него был микрофон, в который он произносил это вот «раз-раз», и звук с многократным эхом вырывался из невидимых огромных колонок, а пальцем другой руки крутил вперед и назад блестящий диск на каком-то проигрывателе, воспроизводя эффект, как в диджейских композициях.
— Я вот чего тут сижу-то? Никак не могу тебя разбудить, крепко ты так отрубился, вот и включил эти штуки, надо же мне было чем-нибудь заняться, пока ты тут дрыхнешь. Крепкий же у тебя сон однако, ну прям как у младенца. Мне нужно было тебе просто про бронежилет сообщить, ну и попрощаться. Я сейчас пойду, мне по делу надо. А ты тут побудь пока, отдохни, в себя приди. Ладно, давай, отдыхай. Чиуить-тиуить… Ваще-е-е тема… А пить захочешь, вот фляжка, и для дезинфекции сгодится, если что. Бери, не с***ы, у меня еще есть, я не пропаду, да, и вот еще что… про телку… ты это… ну, извини, в общем… очень даже может быть, что ты и прав, приеду к тебе на свадьбу и торжественно извинюсь, при всех, прямо там, мне не в падлу…
Фляжка… фляжка, чехол из кожи, ремешок… видел я именно ее уже когда-то, но мое состояние не давало сосредоточиться. Я было собрался ему ответить, но кашель и спазм горла помешали мне. Я захлебывался кашлем. Рот был полон крови, от кашля и рвотного позыва она выплескивалась из повернутой на бок моей головы брызгами с остатками зубов…
Опять темно, тихо. Время остановилось. Я так лежал очень долго, и казалось, что мощные клювы большой стаи ворон и острые зубы множества собак постоянно рвут на мне одежду, кромсают тело, руки, ноги и лицо, сопровождая свой пир довольным или даже восторженным клекотом и рычанием. Чувствовал, как куски плоти отрываются от меня, но страданий такие лишения не приносили, это больше было похоже на ощущение при стрижке волос. Действия есть, а боли нет, поэтому я даже не пытался сопротивляться. Я просто смотрел куда-то вверх, смотрел в никуда.
Что же это, смерть, меня убили, я погиб? Но зачем? Неужели вот так все и происходит? Но я не хочу. Мне рано. Я помню все, как произошло, однако сержант… да нет же, он погиб, и я тому свидетель, но я же вот только что видел его с микрофоном, и приехать ко мне он обещал, и извиниться. Опять же Клим, без сомнения, это был он, его голос и вот это сельское выражение «стренемся». Эх, сержант, зря не позволил мне с тобой выйти. Все не так должно было случиться, мы ошиблись в расчетах… медсестры, поварихи и кисель с комочками. Я отдохну немного и поднимусь, обязательно поднимусь и найду своих товарищей. Надо сообщить командованию, что произошло, что я знаю, что помню и видел. Только отдохну немного, отлежусь. Что-то не так со мной, кажется.