Номен Нескио "Я-украинский солдат. КОМА"(мистика, военная драма.)
Затяжной прыжок с парашютом в воду, в океан. Вот где адреналин. Только представьте, закрыв глаза… Сначала самолет поднимает вас в небо, при ясной погоде картинка сверху просто не поддается описанию. Ясные синие краски неба и синяя перина океана. «Дава-а-ай, пошел!» — ну все, ты в воздухе, сориентировался в пространстве, стабилизация, и вот он, полет, только ты, небо, океан и полет… Кратковременное падение в бесконечность, в пропасть, скольжение по пирогу из воздушных потоков. Как можно это описать? А никак, да и надо ли? Это стоит только пережить. Пережить, чтобы не сойти с ума от восторга. Сумасшедшая скорость снижения… Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три… Кольцо… Парашют… Рывок вверх… Медленное планирование… Наслаждайтесь видом… Вода рядом, замок на груди… Скидывайте парашют… Вот вы врезаетесь солдатиком в воду… Погружение… Ваше тело обволакивает огромной периной из воды и пузырьков воздуха, как будто сам Бог держит вас на руках ладонями океана. Он не оставит вас, Он любит вас, вон он, смотрит сверху ярким кругом солнца, вон его брови из белоснежных облаков, вон его бесконечное небо там, на поверхности. Лягте на спину, не сопротивляясь течению, и вода охладит страшный ожег, успокоит боль в плече и в верху спины, видимо, от удара при падении, и только невесть откуда взявшийся дельфин осторожно коснется вашей спины, наблюдая за вами, готовый в любой момент прийти на помощь. Его добродушное выражение морды и полные любви глаза, милое ребячество, сопровождаемое многочисленными звуками и осторожными толчками, — предложение поиграть с ним, делают реальность настолько умиротворенной, что остается только надеяться, это не кончится никогда. Вас гладят теплые солнечные лучи, воды океана буквально вводят в эйфорию, и не было никогда ни войны, ни родителей, ни Леры, не было прошлого, никого и ничего, только настоящее, качающееся на волнах, и добрый большой дельфин. Он так любит вас. Ну разве могут быть в такой момент сомнения?
Безмятежность нарушила точка в небе, росшая с каждой секундой. Ну точка, и что, только она ну никак не вязалась с окружающим миром. Нарастающий с огромной скоростью гул превратил точку в боевой самолет, который пронесся так низко над поверхностью воды, что поднял волны с покойной глади. Что это, зачем он здесь? Плававший со мной дельфин как будто почувствовал опасность и беспокойно закружил вокруг, громко стрекоча на своем языке так настойчиво и так тревожно, то появляясь на поверхности, то уходя на глубину, он был рядом и покидать меня не собирался. Его большое и гладкое тело взвивалось на поверхности и после падения на воду мчалось в сторону от меня, живо рассекая волны и как бы намеренно привлекая к себе внимание надвигающейся опасности, а после вновь возвращаясь ко мне. Самолет исчез, но вскоре опять появился, ничего хорошего не предвещая. Дельфин, описав круг, вдруг понесся ему навстречу со всей своей крейсерской скоростью, взлетая над волнами океана подобно торпеде или самолету, решившемуся на атаку. Этот океанский добряк, еще недавно, всего несколько минут назад, плескавшийся в воде, как ребенок, по-своему любивший свой дом, семью, жизнь и этот окружающий мир, принял какое-то важное для себя, единственное решение и пошел на сближение, избрав себе в соперники большую стальную птицу, обвешанную оружием. Серебристая стрела фюзеляжа с хищным клювом мчалась так низко над поверхностью воды, что вскоре можно было рассмотреть детали корпуса и даже летчика в кабине, в летном шлеме похожего на огромную стрекозу с «глазами» черного защитного экрана. При этом самолет начал взбивать пулеметными трассами спокойную гладь океана, поднимая фонтанчики из воды и крови убитого дельфина, тело которого буквально по кускам разорвало пулеметными очередями. Дельфин погиб, погиб у себя дома, в бою, в океане, который дал ему когда-то жизнь и пищу, где, может быть, была его семья, где он был счастлив. Что двигало им, какой инстинкт, вряд ли кто может сказать или объяснить.
Ну за что, что я сделал ему, а ведь он хочет меня убить, чей это самолет, откуда он здесь? Нет опознавательных знаков, нет бортового номера. Душная волна от двигателей и поднявшаяся вода захлестнули меня, рев самолета и работающих пушек оглушил окончательно, заполнил весь мир и разрушил его. Резкая боль в плече от удара гладиусом и ожога напомнила о себе, лишив возможности удерживаться на поверхности воды, и я стал быстро погружаться на глубину, расходуя воздух и не имея сил сопротивляться.
***
Как долго отсутствовало мое сознание, я не знаю. В чувство привели собственный крик и волна горячего воздуха, которая буквально подняла меня и, как щепку в океане, несколько раз перевернув, опустила на землю. Что-то невообразимое творилось вокруг. Наверно, так выглядит ад, так происходит Апокалипсис. В пределах видимости дым покрывал то место, где еще недавно находилось наше расположение. Горело вокруг все, что могло гореть. Нестерпимый звон стоял в ушах, на зубах скрипел песок, боль в голове и теле не давала возможности сосредоточиться, чтобы осмыслить, что тут происходит. Зачем-то я на четвереньках пополз куда-то прочь от бывших наших позиций, пока не уткнулся, сильно ударившись головой, в столб дорожного знака.
Кто-то рванул меня за ремень и поставил на ноги:
— Живой? Давай быстро за мной! Давай, давай, поднимай свою задницу, да шевелись же! Сука, кажется, на боевой разворот пошел! Валим отсюда!
Я понемногу узнавал голос, который прорвался сквозь песок, набившийся в мои уши плотной массой. Это был наш сержант, и он, не выпуская моего ремня, потащил меня за собой через небольшую площадь к стоящему недалеко зданию. Я заплетающимися ногами, как мог, старался поспевать за ним, но без его помощи мне было сейчас не обойтись. Таким вот образом мы оказались на автовокзале, в зале ожидания, вернее в том, что от него осталось, и укрылись внутри. Нужно было некоторое время, чтобы прийти в себя, осмотреться и оценить обстановку. Рев самолетных двигателей говорил о том, что нам необходимо было быть готовыми к очередному авиационному или артиллерийскому удару.
— Что происходит? — проорал я, обращаясь к сержанту и отплевываясь от песка, которым был заполнен мой рот.
— А это ковер нам готовят, в который очень скоро упакуют торжественно. Сильно мы рассердили этих свинопасов. Значит так, изображать тут из себя героев мы не станем, и сейчас наша первейшая задача просто выжить в этой заднице, куда мы так глупо попали. Ты понял меня?
— Да, командир, понял. Что надо делать? — с готовностью отозвался я.
— Выжить надо, что же еще? Пока больше ничего. Если нас вот тут не накроет, то лучше всего попасть к ополченцам, — проговорил сержант и внимательно посмотрел на меня. — Да-да, ты не ослышался, именно к ополченцам. Ну, дадут пару раз по роже, не так уж это и страшно, чем отправиться кормить червей. Только имей в виду: места в «Небесных сотнях» уже заняты, если ты вдруг рассчитываешь красоваться на доске памятной аллеи, то остынь. А в плену нас с тобой ждет больничная палата на вражеской территории с толстожопыми телками из медицинского персонала, киселем с комочками и клеймо перебежчиков и предателей. Любишь кисель, наверно? А? С комочками.
При этом сержант даже отставил в сторону автомат, чтобы продемонстрировать руками достоинства женщин, которые, по его словам, с нетерпением поджидали нас в плену, но перспектива оказаться взятым в плен или сдаться добровольно напрочь отбила у меня охоту оценить будущие блага.
— Как это в плену? — проговорил я, совершенно ничего не понимая.
Сержант посмотрел на меня, очевидно, ожидая моего вопроса, и, не дождавшись его, спросил:
— Я чего-то не пойму, ты жить хочешь? К бабе своей, какая ждет тебя, вернуться своим ходом, на своих ногах, хочешь или нет? А? Потом обменяют, всего и делов-то. Лично я у ополченцев останусь, а там история рассудит, кто прав. Мои предки били фашистов, а нас тут скоро заставят «Хайль, Гитлер» кричать. Я солдат и хочу служить в армии, а не в этой зондер-команде. Потом все поймешь. А ты не дури, вот тебе пистолет, стреляй во всех, кто задумает убить тебя, только сразу в башку, помни, что ты на войне. Стреляй в этих контуженных из «Сектора», только не вальни москаля, а то о палате и поварихах можешь сразу же забыть. Теперь самые для нас опасные так это свои, как ни странно… Ты сколько в армии?
— Я?..
— Ну да. Ты. Или ты еще кого-то тут видишь?
— Я в армии, это, кажется, месяц… месяц, да, почти… и еще учебка. Что теперь будет? А где наши орудия? А где все?
Сержант усмехнулся и, высыпав из набитых карманов в каску патроны, начал снаряжать магазин автомата. Руки его, сбитые в кровь, тряслись, патроны падали на пол, но он упорно продолжал свое дело, закусив губу зубами. А потом вдруг, подняв голову, произнес:
— Все? А кто где! Кто в карты доигрывает или партак себе колет, а кто и в карауле со своей биксой по телефону базарит. Чешет по ушам, как на заработанные после зоны бабки ей терем выстроит и будет драть ее там, как шлюху, до тех пор, пока она ему ублюдков не нарожает. Развлекается, так сказать. А вот ты, если не уяснил то, что я тебе сейчас рассказал, можешь очень быстро к ним присоединиться, только вот вид у них такой, не очень живой, они все похожи на картошку, которую забыли на раскаленной сковородке. Видел я их там… Прямое попадание в расположение, и, походу, это с самолета нас накрыли. Футболистам с блокпоста тоже досталось, точно не знаю, к ним не дошел. Я вообще у местного был, в квартале отсюда, ствол с одним «цинком» ему загнал и для себя кое-что спрятал, местный обещал сохранить. Кто знает, что дальше будет. Пока с этим по рюмке, значит, пили, смотрю, как вдруг началось все вот это б***ство… Сначала мины, снаряды, потом уже самолет, и так кучно он отработал, как будто знал, сука, куда ложить «груз», а на закуску уже наши боекомплекты рванули. Так пока к месту добрался, там уже только братская могила, ну и ты ползаешь у дороги в сточной канаве, знаки дорожные башкой своей бодаешь и мычишь, как телок. Светопреставление, одним словом.
Снаружи, непосредственно вблизи автовокзала, все стихло. В относительной же отдаленности была слышна плотная стрельба из стрелкового оружия и минометов, но нашу улицу уже не обстреливали. Дым не спешил рассеиваться, как будто не решаясь показать жуткую картину последствия налета. Прошло еще около получаса. Теперь мы уже сидели молча, как будто ждали чего-то. Что же мне надо было понять из сказанного сержантом и в чем разобраться? Сейчас для этого не было ни времени, ни подходящего места.
— Однако надо как-то выбираться отсюда, — произнес он. — Снимай нашивки. Нас и те, и другие с удовольствием в плен возьмут для обмена, если попадемся, конечно, или выйдем случайно.
— А если не снимать, то что будет? — спросил я, сам себя поражая полнейшим незнанием военных тонкостей.
— А если не снимать, то с нашивками какой-нибудь отмороженный снайпер разглядит и пристрелит. Дураков везде хватает, с обеих сторон. Или это для тебя новость? — удивленно ответил он.
Сержант поднялся со своего места и, осторожно подойдя к окнам, осмотрел улицу, там было пусто. Какие-то сомнения не давали ему принять решение, и он опять вернулся на свое место. Я стал приходить в себя, разве что очень сильно болела голова, из уха шла кровь. Много событий произошло за последнее время. Римляне, парашют, океан, дельфин, самолет, атака на наши позиции, все так явно всплыло в моем сознании без возможности осмыслить. Интересно, что бы сказал сержант, расскажи я ему о римских солдатах, а ведь тем не менее нестерпимо болели плечо и обожженная спина.
— Это где ты так приложился, что аж прожег куртку на спине? — вдруг сам заметил сержант. — Я так в бане как-то к трубе прилип, пьяный был. А ну, дай-ка, я посмотрю.
Он осмотрел осторожно рану и нажал пальцем на место рядом с ожогом, от внезапной боли у меня помутнело в глазах, и я вскрикнул.
— Походу, у тебя еще и перелом или очень сильный ушиб. Почернело все, не пойму, то ли от ожога, то ли от ушиба, еще на ухе сильный порез, шить придется, короче говоря, нужна перекись, мазь, ну и перевязка. Надо медицинскую сумку добыть, в идеале, конечно, лучше бы вместе с доктором, а пока терпи, делать нечего. Чего-то я не наблюдаю активного движения медицинского персонала в нашу сторону. А ты? Тоже не видишь? Плохо…
Я горько промолчал на шутку, все более убеждаясь, что отправлюсь за ним, куда бы он ни собрался, и, проникшись доверием, уже чуть было не рассказал, откуда у меня эти ранения. Но представив, как будет звучать рассказ о том, что здесь, в Илловайске, римский солдат с бельмом на глазу, гладиусом, который накаляется добела на лету и от дыхания, сравнимого с жидким азотом, покрывается инеем, хотел мне отрезать ухо (!!!), очень далеко отбросил желание пооткровенничать.
— Вот то-то и оно, — рассуждал сержант, не заметив моего смятения. — Надо до позиции попробовать дойти, может, там что нужного поискать, я смотрю, у тебя даже автомата нет и броника. Отчаянный ты воин, однако, ничего не скажешь.
— Командир, а может, темноты дождаться, а потом уж и на позицию? — спросил я.
— Эээ, да у тебя кошачье зрение появилось, это, видно, хорошо ты башкой об столб-то стукнулся, такое бывает, или ты там с фонариком собрался ползать, умник? Для «Мухи» или «подствольника» как раз хорошая цель. Сейчас надо попробовать, только куда ты однорукий годишься? Я один пойду. Совершенно нет никакого желания опять тебя на себе таскать.
* Предзнаменование смерти (лат.)