Я не помню маму вне ее болезни. Не помню вне ее постоянных видений, страхов и агрессии. Помню, как ходила по коридору, видела ее и заставляла себя ей улыбаться. Почему между нами не было связи мамы и дочки? Я не знаю. Я не разрешала себе проявлять эмоции по отношению к ней.
Потом, когда я подросла, была только злость. Злость за ту жизнь, которой мне приходится жить. Злость за необузданные инстинкты такого же, наверное, необузданного подростка.
За то, что съела все запасы продуктов и есть нам на выходных нечего. За то, что опять топает по коридору, а мне жутко и страшно от этих шагов. За то, что дома ужасно пахнет, потому что шизофрения истончает какой-то очень специфический запах. Не грязи, нет. Запах болезни.
Папу в отличие от мамы я ждала и любила. Да, дети, особенно девочки, любят сердцем, а не головой. И папа может быть тридцать тысяч раз козел, а дочка постоянно его ждёт и надеется, что он ее заметит.
Папа проявился, когда я заболела, мы зарыли топор войны. Это уже не тот прекрасный огромный мужчина, лихо приезжавший на Жигулях с арбузом. Уже не тот весёлый и находчивый папа, который переплывал озеро кролем. Это усталый, старый водитель, небольшого роста, в жизни которого случилась только водка и тусовки с друзьями. Которому как были не нужны мои мысли, так и остались не нужны. Не потому, что он плохой. А просто потому, что своих мыслей у него нет.
Ему не интересно, как прожила без него дочь все 15 лет. Он не чувствует вины за то, что ушел, не обижается на ситуацию, не прыгает выше головы, чтобы наверстать упущенное время вместе.
А самое грустное, что мне он тоже уже не нужен. И даже безумная мама с раздвоением дичности кажется мне интереснее, чем мой более чем нормальный отец.
Может, это значит, что я его простила? Подсознание, ты меня слышишь? Чужих простить проще всего.