Лето 1831 года, первое семейное лето Пушкина оказалось холерным. Тогда появившаяся в Петербурге холера, по словам очевидца, «возрастая до ужасающих размеров», «напугала все классы населения…и за исключением Царского Села…распространилась по всем окрестностям столицы».
Пушкин впервые услышал о холере от своего тригорского приятеля Алексея Вульфа, который уже в конце 1826 года заявил: «…Сholera morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас…».
В 1831 году Пушкин вспомнит этот разговор с Вульфом, когда «в дальнем уезде Псковской губернии (они) вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы».
Начало страшной эпидемии поэту пришлось пережить в 1830 году в селе Болдино Нижегородской губернии, куда он отправился накануне женитьбы для устройства имущественных дел.
Спустя год, когда недавно женившийся Пушкин приехал в Царское Село, холера уже появилась в Петербурге. Первые официальные сведения о холере, крайне неопределенные и, как водится, успокоительные, были помещены в правительственном сообщении от 17 июня 1831 года в «Санкт-Петербургских ведомостях». «Город в тоске, - записал очевидец. – Почти все сообщения прерваны. Люди выходят из домов по крайней необходимости или по должности». Начались волнения. Правительство было «точно в усыплении», император уехал из столицы в Петергоф, разъехались и все члены Государственного Совета.
Жители Петербурга «предавались унынию» и до такой степени боялись холеры, что совершенно прекратили сообщения с кем бы то ни было. По воспоминаниям очевидца, в то лето на своих дачах «запирались почти герметически» многие знакомые и близкие друзья Пушкина. П.А. Плетнев, например, обосновался в Лесном на Кушелевке у Самсониевой заставы. В столицу он боялся выезжать даже за письмами Пушкина и так пал духом, что на время холеры решительно отказался заниматься даже изданием «Повестей Белкина». «Рад буду их издать; только по возвращении в город, т.е. по прекращении холеры; - писал он Пушкину 19 июня, - а теперь я удалил от себя всякое земное помышление и оттого ни о чем не думаю и не способен ничего делать».
Поспешно переехал в Царское Село вице-президент Академии художеств, скульптор и медальер Ф.П. Толстой. По воспоминаниям его дочери М. Ф. Каменской, предварительно он окропил карету внутри и снаружи хлоровой водой и повесил жене и дочерям ладонки с чесноком.
Едва заслышав о холере, «сложили, упаковались и бежали меньше чем за сутки» в Царское Село, а затем в Павловск родители Пушкина. На другой день после их отъезда, 19 июня, по дороге в Царское Село, куда вскоре должно было переехать Высочайшее семейство, были учреждены заградительные кордоны. Самый строги располагался возле Пулкова. В специально отведенных домах предполагалось пройти 14-дневный карантин. Вероятно, этот карантин имел ввиду Пушкин, когда писал Нащокину: «В Царском Селе также все тихо, но около такая каша, что Боже упаси» (21 июля).
Попытка сестры Пушкина Ольги Сергеевны, заявлявшей, что холеры она боится не больше, чем своей собачки Жанно, пробраться к родителям в Павловск, минуя кордоны, закончилась неудачей. Ее приезд был тотчас обнаружен, и при помощи полиции она была отправлена в Петербург. Больше всего пострадали Надежда Осиповна и Сергей Львович, фактически попавшие под домашний арест. Пушкин и Наталья Николаевна, приходившие в Павловск навестить родителей, вынуждены были говорить с ними через окно.
Холеру, которая, по замечанию современника, «не щадила ни здоровых, ни болезненных, ни стариков, ни молодых», считали болезнью, «заразительною». В газетах и журналах появлялись разные предостережения и наставления, где давался ряд советов, например, запрещалось «выходить из дому, не омывши все тело или, по крайней мере, руки, виски и за ушами раствором хлористой соды». В другом подобном документе предписывалось принимать меры «к ограждению самого дома, в котором был обнаружен больной холерой», самого же больного в обязательном порядке требовалось доставить в больницу.
Холерные больницы, бывшие «переходным местом из дома в могилу, куда забирали больных холерою и просто пьяных», карантины, где царили сумятица и беспорядок, вызывали открытое недовольство. «Народ ропщет, - записал 19 июня в своем дневнике литературный критик А.В. Никитенко, - и, по обыкновению, верит разным нелепым слухам, например, будто доктора отравляют больных, будто вовсе нет холеры, но ее выдумали злонамеренные люди для своих целей и т.п.».
Простой народ, становясь все «более и более дерзким», «толпился везде массами и шумел». В воскресенье 21 июня, когда во всех петербургских церквях совершались крестные ходы и молебны об избавлении от холеры, в Петербурге уже было беспокойно. В разных частях города начались волнения. Самые кровавые произошли в последующие два дня на Сенной площади. Как рассказывает о событиях 22 июня А. Х. Бенкендорф, чернь «посреди многих других бесчинств, с яростию рассвирепевшего зверя» бросилась на дом, в котором была устроена временная холерная больница. «Все этажи в одну минуту наполнились этими бешенными, которые разбили окна, выбросили мебели на улицу, изранили и выкинули больных, прикололи до полусмерти больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили несколько врачей».
Прибывший 23 июня на пароходе из Петергофа Николай I, «быв поражен видом унылых лиц всех начальников, приказал приготовить себе верховую лошадь, которая не пугалась бы выстрелов», и поехал в коляске на Сенную, где с присущей ему решительностью восстановил порядок.
Слухи о событиях в Петербурге доходили до Царского Села, вызывая обостренное внимание Пушкина. «Государь явился среди бунтовщиков», - писал поэт 29 июня П.А. Осиповой. – Мне пишут: «Государь говорил с народом. Чернь слушала на коленях – тишина – один царский голос, как звон святой, раздавался на площади». Цитируя здесь строки из письма литератора Е.Ф. Розена, Пушкин опускает его резкие слова: «чернь наша сходит с ума – растерзала двух врачей и бушует на площадях, ее унять бы картечью!».
Подобные желания Пушкину были чужды. В письме П.В. Нащокину, кратко описав бунт «в пользу холеры», собравший на Сенной «православного народу тысяч шесть», Пушкин прибавляет: «Дело обошлось без пушек, дай Бог, чтоб и без кнута» (26 июня). Через некоторое время после отъезда императора из столицы беспорядки возобновились. «Возможно, что будут вынуждены прибегнуть к картечи», - рассуждал Пушкин 29 июня в письме к П.А. Осиповой.
Прибегать к картечи однако не пришлось. Беспорядки утихли.
В написанной через пять лет «Капитанской дочке» появится знаменитая пушкинская формула: «Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный». У ее истоков стояли и холерные события в Петербурге в июне 1831 года.
Татьяна Галкина, заведующая экспозицией Музея «Дача Китаевой»