С точки зрения обычной психологии или с точки зрения светской культуры, человек – это есть то, что он есть, как некая данность. И поэтому все, что есть в человеке, оно имеет право на существование и это все правильно. В каком-то смысле это воплощено в выражении, хотя это выражение гораздо глубже, чем кажется с первого взгляда: «Все, что естественно, то не безобразно». То есть, раз в человеке что-то есть, оно уже правильно, оно уже имеет право на существование, поскольку это есть в человеке.
Церковный взгляд, который опирается на божественное откровение, он существенно иной, он говорит о том, что – да, что есть в человеке, он своим источником имеет Бога. Оно появилось не просто так, но точно также, как музыкальный инструмент, будучи прекрасно скроен автором этого инструмента, мастером, который сделал великолепную скрипку и натянул правильно эти струны, но мастер и музыкант – не одно и то же. И человек, который берет скрипку в свои руки и не умеет на ней играть или начинает, что еще хуже, использовать эту скрипку, например, в качестве крышки для кипящей кастрюльки – мастер здесь не виноват, что его скрипка издает совершенно другие звуки, не те, ради которых она была придумана.
Церковь свое внимание уделяет тому, что прежде чем говорить о любви к себе, надо определиться, о каком себе мы будем говорить – и вот тут уже возникает вопрос, возникает проблема: почему? Потому что с одной стороны есть слова Евангелия о любви к ближнему, под которыми подразумевается уже имеющийся некий навык, опыт любви к себе. А с другой же стороны, рядом такие же категоричные слова Христа: «Кто не отвергнется себя и не возьмет крест свой, тот не может идти за Мной, не может быть Моим последователем, моим учеником». Вот, казалось бы, взаимно исключающие фразы. Так кто есть тот самый «я», которого, с одной стороны, надо любить, а с другой стороны, наоборот, надо бежать от него, как от огня.
Базовый, экзистенциальный вопрос, обращенный к самому человеку: а ты кто?
Ты согласен со всем тем, что в тебе есть? Вот в тебе есть, например, страсть гнева, когда ты, словно оружие со спусковым крючком, стоит дотронуться пальчиком – сразу спускается и начинается расстрел всех окружающих. Это в тебе есть? Да, это в тебе есть. Это - ты. И дальше вопрос: либо ты говоришь: да, это я, это все мое. Либо говоришь: нет, это моя болезнь, это моя беда, это мое горе, с которым я сам не знаю, как справиться, и я не хочу быть этим, хотя понимаю, что не какой-то другой дядя в этот момент извергает потоки дурных, бранных слов на тех людей, к которым вроде бы ты относишься с симпатией, с любовью, и это твои близкие.
Это ты говоришь и твой язык. Но у тебя внутри что-то заклинило, и ты запустил, сам того может быть даже и не осознавая, программу на уничтожение.
У нас единственный критерий, который позволяет нам провести разделение между тем, что во мне есть, как мое и то, что во мне есть, как извращение – это сам Христос Спаситель. Он есть некий эталон человечности, некий сверхчеловек в хорошем, в правильном понимании этого слова, некая предельная тональность человечности. Почему мы постоянно заглядываем в Евангелие, почему мы постоянно сверяем самих себя в конкретных ситуациях, в каждой ситуации: а вот если бы Христос был на моем месте, он бы так поступил или как-то по-другому? Это тональность, которая есть в церкви, в отличии от мира.
Я очень удивлялся, когда в некоторых психологических книгах маститых специалистов в области психотерапии говорили о том, что во Христе каким-то удивительным образом мы видим совершенно душевно здорового человека, у которого все то, что в нас является разрушающими нас страстями, в нем предстает в первозданном и единственно правильном виде.
Тот же самый гнев: вот апостолы несут ахинею – Он расстраивается, Он скорбит. Другой обратил бы на них гнев, а почему-то Христос обращает гнев только в тех ситуациях, когда только таким способом можно произвести отделение должного от недолжного.
На тех же самых учеников однажды он посмотрел с гневом, когда к нему принесли детей, а ученики ему говорили: уберите этих недочеловеков не мешайте нам. И воззрев на них с гневом, он сказал: «Не препятствуйте приносить детей ко мне, ибо таковых есть Царствие Небесное».
То есть, в иной ситуации они не воспринимают слова Христа, и это то, что пробивает сразу через сердцевину, выворачивает по-другому, и самих учеников заставляя встрепенуться и понять, что: ага, он прогневался на нас не потому, что не любит, ему не нужно сделать нам больно просто для того, чтобы тем самым, как зачастую с нами бывает, показать свою власть над нами. Или то, что он наверху, а вы – такие плохие внизу и поэтому должны слушаться, благоговеть, трепетать иначе я вам снова сделаю больно.
Классическая психопатологическая их надо немножко встряхнуть, и это вовсе не значит, что он перестает их любить, когда их таким образом жестко и решительно обличает.
Кто же такой я, и кто же такой ложный я, мнимый я? Мы можем себя найти только в ситуации, когда начинаем поглядывать в сторону Христа, когда начинаем сонастраиваться Христу. Но не в плане таких, знаете, как мы очень любим, интеллектуальных моделей: вот я придумал для себя некий образ, которому должен соответствовать, который, с моей точки зрения, будет наиболее похож на то, как вел себя Христос, и я таким образом собираюсь превратиться в некого «иисусика» - это совершенно другое.
Пузырь эго
Когда мы говорим о сонастроенности Христу, мы говорим о том, что есть личный опыт причастности к тому самому Христу Спасителю, Господу нашему Иисусу Христу, который и вчера, и днесь, и во веки тот же самый. И с ним мы можем входить в реальное соприкосновение - вот это взаимодействие.
Ради этого, собственно, и существует все, что есть в церкви: и таинства, и прежде всего, таинство евхаристии. Вот к нам оно приходит или нет, напротив, я чувствую, что как-то мы совсем не в друзьях с Ним при моем таком образе жизни. Когда в этой сонастроенности человек находится, у него внутри появляется различение себя самого: вот это я – подлинный, тот самый, который был задуман Господом Богом, с определенной задумкой был приведен в этот мир, а вот это я - надуманный, мнимый, ложный, некий симулятор меня самого, который был создан, благодаря ожиданиям моих родителей, моих друзей, прочитанных книжек, усвоенным стереотипам и так далее. Вот это все большое, большое, что меня окутывает и с чем, если я соглашаюсь, предам себя и откажусь от того, ради чего Господь Бог привел меня в мир.
Здесь становится понятно, что не всякая любовь к тому, что в тебе есть, будет способствовать формированию тебя подлинного, тебя настоящего. Ты можешь очень легко начать раздувать пузырь эго – не «я», а именно эго, которое будет тебя со все сторон обволакивать, а ты будешь думать, что даааа, я такой.
Смысл христианского подвига в том, чтобы максимально уйти от этого пузыря эго, который великолепно раздувается различными духовными упражнениями: я пощусь, я молюсь, я живу строго по всем канонам церкви, я не совершаю тяжких грехов, всего прочего. Когда я прихожу на исповедь – конечно же, я буду рассказывать священнику на исповеди, какой я плохой, как я рассеянно молюсь, как мне не хватает любви и так далее. Но при этом не трудно заметить, что самое большое, самое ключевое слово во всех этих словах – это «я».
Правильно настроенная духовная жизнь – она о другом. Она о том, что этот фокус, он постепенно перемещается от самого себя, от этого «я», которое в голове сидит - куда-то в другое место. И это перемещение моего «я» в другое место и есть понятие любви. Когда человек кого-то любит, в пространстве его сверхвселенной, вдруг появляется другая планета, источник притяжения.
Отказываясь от себя, временного и отказываясь от своих интересов ветхого человека – этого самого «я», мы раскрываем внутри себя человека нового, подлинного, глубинного.
Есть такая замечательная книга современного греческого богослова «Власть и страдание» по Евангелию от Марка. Он четко прослеживает, что мы видим, как на протяжении всего Евангелия перед нами раскрываются взаимодействия двух сторон: с одной стороны, мы видим Христа, как имеющего невероятную власть, что окружающие изумляются: как, откуда он такие слова говорит с такой властью, кто тебе дал власть сию? И параллельно с этим раскрывается тайна страдания: что его огромное страдание – это оборотная сторона такой же безграничной власти.
Это своего рода ключ, символ Христа Спасителя: с одной стороны – безграничная, абсолютнейшая власть, как апостол Павел говорит: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе», а с другой стороны – такое же безграничное страдание.
И когда мы говорим о сошествии Христа во ад – это не просто как: давайте, мы сходим прошвырнемся по аду, посмотрим, как там дела творятся. Это вещи, о которых уже разум отказывается что-то понимать. На кресте Он переживает состояние абсолютной богооставленности: «Боже мой, зачем ты меня оставил!» И это еще, оказывается, не предел, и после смерти он отправляется в ад, и через это воскресает, и выводит с собой всех остальных. Сложно, конечно, о таких вещах говорить, мы не можем нырнуть в то состяние, как Иисус себя воспринимал, ощущал изнутри, мы делаем жалкие попытки представить, посмотреть, как это могло бы быть, но совершенно понятно, что воскресение, как апостол пишет, это было действие Бога Отца.
Да, он знал на каком-то рациональном уровне, на уровне предзрения этих взаимодействий божественных и человеческих свойств, что он воскреснет. С другой стороны, когда вы, в общем-то, знаете, что, конечно, поступите в институт, но при этом результаты экзамена вам совершенно неизвестны, надо иметь очень много веры, чтобы не впасть в нервозность.
Аскетика нас приучает к каким-то утеснениям, воздержаниям.
Здесь и нечего мудрить, есть прекрасный ответ апостола Павла: «Никтоже плоть свою возненавиде, но питает и греет ю». То есть, нет такого безумца, который бы сознательно ради того, чтобы причинять страдание плоти, ее бы мучил. Мы мучаем плоть нашу настолько, насколько она является препятствием. О спортсмене же никто не говорит, что он мучает свою плоть. Да вы что, он ее холит и лелеет, потому что знает, часто это тот самый ишак, тот самый инструмент, без которого он ничего не добьется, но он не дает этому ишаку господствовать над ним, ездить туда, куда он хочет. Он должен быть послушным, управляемым, в прекрасной форме. Для этого его, конечно же, надо любить, чесать за ушком, кормить правильно, давать соответствующую нагрузку, чтобы он работал на вас, а не вы на него.
Это одна из роковых ошибок, которые зачастую формируются в нашем сознании, когда мы читаем жития святых, все эти потрясающие по глубине и силе подвиги. Почему? Потому что мы их считываем только лишь внешними. Когда преподобный Серафим Саровский говорит: «томлю томящего мя» - это же говорит только об одном – о том, что его противодействие плоти, этой плотскости, этой ветхости нашего тела было ровно такое, какое требовал внутренний импульс его движения к Богу.
Бессмысленно томить томящего мя, когда я не знаю, зачем это надо. В противном случае, когда я слышу подобное рассуждение, мне хочется достать из кармана молоток и гвозди и предложить великому проповеднику воздержания и умерщвления плоти просто регулярно вбивать себе гвозди в пальцы – просто прекрасный способ умерщвления плоти. Никаких желаний не будет.
А почему же вы так не делаете, раз само по себе причинение боли и страдания имеет некий предельный духовный смысл? Это выглядит безумием, я понимаю. Но почему выглядит безумием – потому что оно бесцельно.
Само по себе причинение боли ради причинения боли никогда не было добродетелью.
Он становится добродетелью только тогда, когда является преодолением, как препятствия. Мы двигаемся по направлению к Богу, и вот на нашем пути встал условно, зов плоти, мы в него уткнулись и понимаем, что, не преодолев его, мы никуда дальше не двинемся. И дальше мы оказываемся перед выбором: либо предать себя, отказавшись от этого движения к Богу и согласиться, что да, я слишком высоко задрал планку, это не мое, либо набраться мужества и пройти через эту боль высвобождения от того, что сжимает, что не дает раскрыться, ради той высокой цели, которой для тебя является раскрытие тебя самого.
Нет идеального представления о том, как должно быть. Христианство, оно о присутствии Бога здесь и сейчас, в данный момент. Он никуда не исчез, Он не испарился, Он ни на каких-то других планетах, Он здесь. Единственное, что Он от нас хочет – чтобы мы постоянно поднастраивались ему, чтобы мы доверяли ему, чтобы мы разрешали ему задавать нам тональность нашей жизни. И тогда этот вопрос исчезает. Либо мы настроены, и мы чувствуем, что в нашей жизни играет эта божественная музыка, либо мы расстроены, мы чувствуем, что чего бы не касались, везде сплошная фальшь.
Мы не всегда себя настраиваем. Уныние
Реальный пример из жизни: Ваня, что-то ты давно не играл, давай-ка позанимайся на скрипке. Он говорит: папа, да я бы и позанимался, да только она расстроена и учительницы нет рядом, чтобы ее настроить. Посмотрите, какая прекрасная, замечательная отговорка. Так и мы зачастую любим находиться в состоянии расстроенности, потому что это великолепное оправдание не делать то, к чему мы на самом деле призваны. В унынии есть исключительнейшая сладость.
Юродивый
Роман «Лавр» Водолазкина. Почему он в качестве примера, очень яркого, избирает именно образ юродивого? Потому что у юродивого происходит парадоксальный сдвиг фокуса жизни с себя самого в область тех, кого он любит. На примере юродивых начинаешь понимать, почему христианина не должна занимать тема: насколько я хороший или насколько я плохой, потому что и там, и там есть «я», в плюсе или минусе, все равно это «я». Это мое «я» является главным препятствием между мной и Богом.
Какая тебе разница, хороший ты, плохой, ты делай то, что от тебя Бог хочет, будь сонастроен ему. Например, человек садится за фортепиано и начинает думать, какая у меня рубашка, какой галстук, насколько сейчас мои волосы хорошо уложены, а вот не наступил ли какой-нибудь паршивец мне на мои лаковые ботинки и не оставил ли там след, а сейчас все будут смотреть на мои ботинки. Вы же понимаете, никакой музыки не будет.
Святослав Рихтер: "когда играешь музыкальное произведение, если думаешь о пассаже, как сейчас его сыграть, он не получится, если думаешь о музыке, то пассаж сам собой получится».
Гленн Гульд. Это был эгоистический поступок, когда он таскал с собой эту табуретку? Я думаю, что нет. Потому что он понимал, что ему для того, чтобы была музыка нужно закрыть вопрос. Ему комфортно сидеть на этой табуретке, все. И то, что она не презентабельна, что странно – ему абсолютно все равно, ему важна музыка.
Все лучшее в нас – не наше
Надо однажды очень честно, искренне, до самой глубины осознать простую вещь, что все, что у нас есть лучшее, оно вовсе не наше. Когда человек осознает все лучшее в себе принадлежащим Богу, он внутри себя начинает радоваться этому. Потому что радость – это желание того, что есть в тебе.
Восторг о том, как отражается в нас божественное - это не то же самое, как попытка тапком поймать солнечный зайчик, который такой удивительно красивый, вот я его сейчас схвачу, он будет моим. Как только ты попытаешься его присвоить, сделать его собственностью, он исчезнет и перестанет отражаться. А ты можешь смотреть на него и кричать: Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Через тебя пробило, через тебя проснулось, раскрылось и ты сам видишь: ничего себе, надо же. Я тут, оказывается, где-то рядышком был. Но тут парадокс в том, что чем тебя меньше рядышком было, тем сильнее оно раскрывается.
Замечательный образ у Ивана Ильина, подлинная религиозность по сути – это подлинная святость, это состояние предельной прозрачности. Когда божественное не сталкивается с чем-то искажающим, извращающим, коверкающим этот божественный свет.
Это нормально, когда святой умирает и совершенно искренне говорит: братья, я не знаю, положил ли я вообще начало покаянию, чем я вообще тут занимался. Он не воспринимает себя как абсолютного автора всей своей жизни. Он умалялся для того, чтобы дать Богу возможность действовать в нем - это то, что в предельном выражении говорит апостол Павел: уже не я живу, я живу не моим эго, а живет во мне Христос, он во мне действует. И я, как маленький ребенок, стою рядом с восхищенными глазами, наблюдая, как папа вместо меня вытачивает что-то на станке, мое задание в школу: ничего себе, а я завтра это принесу в школу и все скажут: вот это да, неужели ты сам все сделал.
Догма троичности
Не просто так в христианстве ключевая догма – это догма троичности божества. Там, где есть это удивительное взаимодействие трех лиц при единой природе, при том, что все эти три лица, они остаются собой. Что такое оставаться собой мы тоже не знаем, но мы знаем только то, что именно это позволяет им любить друг друга: Отец любит Сына в Духе Святом и это бесконечное взаимообщение, взаимопроникновение, взаимообогащение, является источником бытия всего мира и всех тех сторон, того самого света, который есть и в каждом человеке и отражается во всем творении.
Поэтому я предложил бы подумать над таким вот проявлением, что в конечном счете каждый из нас оказывается включенным в этот бесконечный процесс любви лиц Святой Троицы. Каждому из нас ничего Богу нового сказать не может, но мы можем приобщиться к тому бесконечному и безграничному божественному свету, любви, ради чего Бог нас сюда приводит.
Как преодолеть границы, которые замыкают нас в собственном «я».
Не надо ничего преодолевать. Парадокс в том, что можно настолько зациклиться в борьбе со своим эго, что бросить все силы своего эго на борьбу со своим эго.
Это препятствие, еще одна ловушка, в которую можно попасть. Надо впустить Бога, надо открыться для Бога. Сказать: Господи, что с собой делать, я не знаю. Но я готов быть тебе послушным и не слишком сильно тебе мешать из меня лепить то, что ты считаешь нужным вылепить. Где-то мне будет больно, где-то мне будет радостно, где-то мне будет вообще полный восторг, и я это принимаю. В этом и есть ключевое отличие христианина от человека светского. Христианин живет доверием и преданностью. Все, что с ним происходит в каждый момент его жизни, он принимает из рук любящего отца, лепящего то самое произведение, которое он считает нужным.
Воля Божия и старцы
Могут фантазии старцев восприниматься как воля Божия? Здесь мы сталкиваемся со специфическим понятием «воля Божия», которая почему-то оказывается в отрыве от реальной жизни. Бог действует здесь и сейчас, весь мир движется в этом направлении, которое все-таки задает ему Бог.
В чем же, собственно, воля Божия?
Для этого существует церковь, для этого существуют заповеди, Евангелие, молитва. Это все то, что нас настраивает. Первично – это настроенность: когда вы в правильной тональности - вы споете правильно, когда вы в неправильной тональности - вы даже по самым гениальным нотам не сможете ничего хорошего исполнить. Именно об этом ведь слова преподобного Серафима: Стяжи мирный дух. Что такое мирный дух? Это правильный настрой. И тогда вокруг тебя спасутся тысячи.
Чувства и душа
Чувства – это следствие, это не причина. Любовь – это добродетель воли. Любовь - это прежде всего желание блага другому, желание блага тому, кого ты любишь. В этом смысле желание блага самому себе – это и есть желание быть собой, как это ни странно звучит.
Евангелие: «Кто хочет душу свою сберечь, тот ее потеряет, а кто потеряет душу свою во имя Мое, тот ее обретет».
Здесь мы сталкиваемся с проблемой перевода, потому что представление в еврейском народе о душе и наше представление о душе – это совершенно не тождественные вещи. И понятие, в этом смысле существования души как отдельной сущности в отрыве от тела – это все-таки гораздо более эллинистическая традиция, нежели чем арамейская.
Мы знаем, что в той же самой сирийской традиции ничего подобного нет. Человек умер, его душа где-то там находится в каком-то состоянии особом, пока тело не воскреснет и при этом сохраняет свое самосознание. Она может общаться, что-то вспоминать и так далее – это наша традиция. Так что если говорить о том, о какой же душе идет речь, не надо на нее экстраполировать наши современные, точнее, эллинистические платонические представления о душе, там речь шла о жизни. Душа как синоним жизни.
Речь о некоей жертвенности в отношениях с другими. О том, чтобы не пытаться ухватиться, удерживать то, что все равно неизбежно проходит.
Учитесь любить себя!
по материалам радио "Вера"