КАРЛОС КАСТАНЕДА. УЧЕНИЕ ДОНА ХУАНА: ПУТЬ ЗНАНИЙ ИНДЕЙЦЕВ ЯКИ (Книга 1 из 12)

Феномен Кастанеды невероятен. На нашей планете еще не было писателя, который так изменил бы взгляд человечества на привычный мир. Кто он был — Карлос Кастанеда? Ученик величайшего Учителя или величайший мистификатор? Да какое это имеет значение!

Если старый Нагваль дон Хуан — его выдумка, то великий учитель — сам Кастанеда. Человек, сдвинувший точку сборки всего человечества. Нет и, возможно, не будет на Земле книг, равных по Силе и тайне книгам Карлоса Кастанеды.

Я хочу выразить глубокую благодарность профессору Клементу Мейгану, который положил начало и установил направление моим антропологическим полевым исследованиям; профессору Харольду Гарфинеклю, который дал мне модель и дух исчерпывающего исследования; профессору Роберту Этгортону, критиковавшему мою работу с самого начала; профессорам Уильяму Брайту и Педро Гараско за их критицизм и ободрение; и профессору Лоуренсу Уотсону, за его неоценимую помощь в прояснении моего анализа. Наконец, я благодарен мистеру Ф.А Гилфорду, за его помощь в подготовке рукописи.

Для меня существует только путешествие (движение) по тропам, которые имеют сердце, по любой тропе, которая может иметь сердце. По ней я путешествую и единственный достойный вызов — это пройти ее до конца. И я путешествую и смотрю, смотрю бездыханно.

Дон Хуан.

… Не может быть предпринято ничего, кроме установления начала и направления бесконечно длинной дороги. Претензии на систематическую и окончательную полноту (завершенность) по меньшей мере само-иллюзии. Совершенство здесь может быть обретено индивидуальным учеником лишь в субъективном смысле передачи им того (сообщения им о том), что он окажется способным увидеть.

Георг Зиммель.

Введение

Летом 1960 года я, в ту пору студент факультета антропологии при Калифорнийском университете в Лос-Анlжелесе, предпринял несколько поездок на Юго-запад с целью сбора информации о лекарственных растениях используемых местными индейцами. К одной из этих поездок относится начало описываемых здесь событий.

Я ожидал автобуса на станции в приграничном городишке Грейхаунд, болтая с приятелем, который сопровождал меня в качестве гида и помощника. Вдруг он наклонился ко мне и прошептал, что вон тот старый седой индеец, который сидит у окна, здорово разбирается в растениях, а в пейоте особенно. Я попросил нас познакомить.

Приятель окликнул старика, потом подошел к нему и пожал руку. Поговорив с минуту, он жестом подозвал меня и исчез, оставив меня одного со стариком, даже не представив нас. Старик остался невозмутимым. Я представился; он сказал, что зовут его Хуан и что он к моим услугам. По-испански это было сказано с отменной учтивостью. Мы обменялись по моей инициативе рукопожатием и оба замолчали. Это молчание, однако, нельзя было назвать натянутым, оно было спокойным и естественным с обеих сторон.

Хотя морщины, покрывавшие его смуглое лицо и шею, свидетельствовали о почтенном возрасте, меня поразило его тело — поджарое и мускулистое. Я сообщил ему, что собираю сведения о лекарственных растениях. По совести, я почти ничего не знал о пейоте, однако получилось так, будто я дал понять, что в пейоте я просто дока и что ему вообще стоит сойтись со мной поближе.

Пока я нес эту ахинею, он медленно кивнул и взглянул на меня, не говоря ни слова. Я невольно отвел глаза, и сцена закончилась гробовым молчанием. Наконец, после, показавшейся очень долгой, паузы, дон Хуан поднялся и выглянул в окно. Подошел его автобус. Он попрощался и уехал.

Я был раздражен своей дурацкой болтовней под его необычным взглядом, который, казалось, читал меня насквозь.

Вернувшийся приятель, услышав о моей неудачной попытке выведать что-нибудь у дона Хуана, постарался меня утешить, — старик, мол, вообще неразговорчив и замкнут. Однако тягостное впечатление от этой первой встречи было не так-то легко рассеять.

Я приложил усилия, чтобы разузнать, где живет дон Хуан, и после несколько раз приезжал к нему в гости. При каждой встрече я пытался перевести разговор на тему пейота, но безуспешно. Мы, тем не менее, стали хорошими друзьями, и со временем мои научные изыскания были позабыты или, во всяком случае, приобрели совершенно новое направление, о котором я вначале не мог и подозревать.

Приятель, который нас познакомил, после разъяснил, что дон Хуан не был уроженцем Аризоны, где мы встретились: он родился в мексиканском штате Сонора, в племени индейцев яки.

Поначалу дон Хуан был для меня попросту занятным стариком, который очень хорошо говорит по-испански и превосходно разбирается в пейоте. Однако, люди, знающие его, утверждали, что он владеет «секретным знанием», что он «брухо» — целитель, знахарь, колдун, маг.

Прошел целый год, прежде чем он стал мне доверять. В один прекрасный день он сообщил, что обладает особыми знаниями, которые передал ему «бенефактор» [1], — так он называл своего учителя. Теперь дон Хуан, в свою очередь, избрал меня своим учеником и предупредил, что мне предстоит сделать очень серьезный выбор, так как обучение будет долгим и трудным.

[1] Благодетель (англ.)

Рассказывая о своем учителе, дон Хуан часто употреблял слово «диаблеро». Этим словом, которым, кстати, пользуются только индейцы Соноры, называют оборотня, который занимается черной магией и способен превращаться в животных — птицу, собаку, койота или любое другое существо.

Как-то раз, во время очередной поездки в Сонору, со мной произошло любопытное приключение, иллюстрирующее отношение индейцев к «диаблеро». Я вел машину ночью, в компании двух друзей-индейцев. Вдруг дорогу перебежало животное, похожее на собаку. Один из моих попутчиков предположил, что это громадный койот. Я притормозил и свернул к обочине, чтобы получше рассмотреть животное. Еще несколько секунд оно стояло в лучах фар, а затем скрылось в кустарнике. Это был без сомнения койот, только вдвое больше обычного. Под конец возбужденной перепалки мои друзья сошлись на том, что животное было, во всяком случае, очень необычное, а один из них высказал предположение, что это был диаблеро. Я решил воспользоваться этим случаем и расспросить местных индейцев об их поверьях, о существовании диаблеро. Я рассказывал эту историю многим, выспрашивая, что они об этом думают. Привожу три разговора, которые иллюстрируют их мнение на этот счет.

— Как ты думаешь, Чой, это был койот? — спросил я выслушавшего историю молодого индейца.

— Кто его знает. Да нет, собака, конечно. Койот поменьше.

— А может, это был диаблеро?

— Ну, вот еще. Такого не бывает.

— А почему ты так считаешь, Чой?

— Люди воображают всякое. Бьюсь об заклад, поймай ты это животное — и оказалась бы простая собака. Были у меня как-то дела в другом городе, встал я до рассвета, лошадь оседлал. Выезжаю — вижу, на дороге черная тень, точно большая зверюга. Лошадь встала на дыбы, выбросила меня из седла, да и сам я порядком струхнул. А оказалось — это женщина, тоже в город направилась.

— Ты хочешь сказать, Чой, что не веришь в существование диаблеро?

— Диаблеро? А что это такое? Скажи-ка мне, что такое диаблеро!

— Да не знаю, Чой. Мануэль, который с нами тогда ехал, сказал, что это мог быть диаблеро, а не койот. Может, ты мне скажешь, что такое диаблеро?

— Ну, говорят, что диаблеро — это брухо, который во что захочет, в то и превратится. Так ведь каждый знает, что это враки. Старики здесь напичканы историями про диаблеро. Но от нас, от молодых, ты этих глупостей не услышишь.

— Что это было за животное, как ты думаешь, донья Лус? — спросил я женщину средних лет.

— Точно все знает один Господь, но я так думаю, что это был не койот. Есть вещи, которые выглядят как койоты, а на самом деле вовсе не койоты. Скажи, бежал он просто или что-нибудь ел?

— По большей части стоял на месте, но в тот момент, когда я его увидел, мне показалось, что он что-то ест.

— А ты уверен, что он ничего не нес в зубах?

— Трудно сказать. А что, тут есть какая-то разница?

— Да, разница есть. Если он что-то нес в зубах, то это был не койот.

— Тогда что же?

— Мужчина или женщина.

— А как они у вас называются, донья Лус?

Она не ответила. Я выспрашивал и так и сяк, но безуспешно. Наконец она сказала: «Не знаю». Я спросил, не их ли называют диаблеро. Да, ответила она, есть и такое название.

— А ты сама не знаешь какого-нибудь диаблеро?

— Знала я одну женщину. Ее убили. Я тогда была еще ребенком. Женщина, говорили, превращалась в суку, и как-то ночью забежала в дом белого, хотела стащить сыр. Белый ее застрелил из ружья, и как раз тогда, когда сука сдохла в доме белого, женщина умерла у себя в хижине. Собрались ее родственники, пришли к белому и потребовали выкуп. За ее убийство белый выложил много денег.

— Как же они могли требовать выкуп, если белый убил всего лишь собаку?

— А они сказали, что белый знал, что это не собака, ведь с ним были еще люди, и все они видели, как собака встала на задние лапы и, совсем как человек, потянулась к сыру, который лежал на подносе, а поднос был подвешен к кровле. Они тогда ждали вора, потому что сыр того белого каждую ночь исчезал. Так что белый убил вора, зная, что это не собака.

— А теперь есть диаблеро, донья Лус?

— Такие вещи под большим секретом. Говорят, что их уже нет, но я сомневаюсь, потому что кто-то из семьи диаблеро должен получить его знание. У них свои законы, и один из них в том и состоит, что диаблеро должен кому-то из своего рода передать свои тайны.

— Как ты думаешь, Хенаро, что это было за животное? — задал я вопрос древнему старику.

— Собака с какого-нибудь местного ранчо, что же еще?

— А мог это быть диаблеро?

— Диаблеро? Ты ненормальный. Они не существуют.

— Ты хочешь сказать, что теперь не существуют или вообще не существуют?

— Когда-то существовали, это да. Это всем известно. Кто ж этого не знает. Но люди их очень боялись и всех поубивали.

— Кто же их убил, Хенаро?

— Да все племя. Последний диаблеро, которого я знал, был С—. Он своим колдовством извел десятки, если не сотни людей. Терпение наше кончилось, как-то ночью мы собрались все вместе и взяли его врасплох, да и сожгли живьем.

— А давно это было?

— Году в сорок втором.

— Ты что, сам это видел?

— Да нет, но люди до сих пор об этом говорят. Говорят, от него даже золы не осталось, а ведь дрова для костра были сырые. Все, что осталось под конец, так это большая лужа жира.

Хотя дон Хуан сказал, что его учитель был диаблеро, он никогда не говорил, где получил от него знания и никогда не упоминал его имени. О своей личной жизни дон Хуан рассказывал очень мало. Он сказал лишь, что родился на Юго-западе в 1891-м, почти всю жизнь прожил в Мексике; в 1900-м его семью вместе с тысячами других индейцев Соноры мексиканские власти выселили в Центральную Мексику; в общей сложности в Центральной и Южной Мексике он прожил до 1940-го. Таким образом, поскольку он много путешествовал, его знания, возможно, сложились в результате многих влияний. И хотя сам он считал себя индейцем Соноры, я сомневаюсь, укладываются ли его познания в круг традиционных представлений сонорских индейцев. Впрочем, здесь я не собираюсь заниматься определением истоков его культуры.

Мое ученичество у дона Хуана началось в июне 1961-го. До этих пор, как бы ни проходили наши встречи, я неизменно воспринимал их с позиции наблюдателя-антрополога. Во время этих первых бесед я втайне делал заметки, чтобы потом с их помощью восстановить по памяти весь разговор. Но когда началось обучение, этот метод оказался малопродуктивным, поскольку разговор всякий раз касался слишком многих различных тем. Со временем, после упорных протестов, дон Хуан все же разрешил мне вести записи в открытую. Я хотел вообще все, что можно, фотографировать и записывать на диктофон, но тут уж пришлось отступиться.

Вначале ученичество проходило в Аризоне, а потом, когда дон Хуан перебрался в Мексику, у него в Соноре. Распорядок встреч установился сам собой — я попросту приезжал на несколько дней при каждом удобном случае. Летом 1961, 1962, 1963 и 1964 гг. мои посещения были особенно частыми и продолжительными. Теперь, оглядываясь назад, я полагаю, что этот метод ученичества препятствовал успеху моих занятий, потому что замедлял приход полной вовлеченности, необходимой мне для того, чтобы стать магом. С другой стороны, я думаю, в этом было и определенное преимущество, поскольку я оставался несколько отстраненным, а это, в свою очередь, благоприятствовало критичности оценки, что было бы невозможно в случае непрерывности моей практики. В сентябре 1965 г. я намерено отказался от дальнейшего обучения.

Через несколько месяцев после моего ухода, мне первый раз пришло на ум систематизировать мои полевые заметки. Так как собранный мной материал был довольно обширным, и включал много разнообразной информации, то я начал с попытки выработать классификационную систему. Я разделил материал на области родственных концепций и процедур и расположил эти области по иерархии субъективной значимости, то есть с точки зрения их воздействия лично на меня. Таким образом, я пришел к следующей классификации: использование галлюциногенных растений; используемые в магии рецепты и процедуры; приобретение «предметов силы» и обращение с ними; использование лекарственных растений; песни и легенды (фольклор).

Размышляя над тем феноменом, который я пережил, я понял, что моя попытка классификации привела не более чем к описи категорий. Таким образом, любая попытка усовершенствовать мою схему привела бы только к более сложной описи. Это было не тем, чего я хотел. На протяжении нескольких месяцев после моего отхода от ученичества мне нужно было понять, через что я прошел; а прошел я через обучения связной системе верований с помощью практических и экспериментальных методов. С самого первого занятия (сессии), в котором я принял участие, для меня было очевидным, что учение дона Хуана обладает внутренней связностью. С того момента, когда он действительно решил передать свое знание мне, он давал мне свои объяснения, следуя упорядоченным этапам. Раскрытие этого порядка и его понимание стало для меня самой сложной задачей.

Моя неспособность достичь понимания, казалось, была причиной того, что через четыре года обучения я все еще оставался начинающим. Мне было ясно, что знание дона Хуана и метод его передачи были те же, что у его «бенефактора», поэтому и трудности в моем понимании учения были, по всей вероятности, те же, с которыми в свое время столкнулся дон Хуан. Он сам отметил однажды наше сходство в качестве начинающих и несколько раз проронил, что тоже был не в состоянии понять своего учителя. Поэтому я пришел к выводу, что для любого начинающего, будь он индеец или кто угодно, магическое знание представляется непостижимым благодаря необычайному характеру испытываемых явлений. Лично для меня, как для человека западной культуры, они были столь ошеломляющими, что истолковать их в привычных терминах повседневной жизни было заведомо невозможно, и это означало, что обреченной будет также любая попытка их классификации.

Так для меня стало очевидным, что знание дона Хуана имеет смысл рассматривать лишь с его собственной точки зрения; лишь в этом случае оно будет достоверным и убедительным. Тем не менее, в попытках согласовать свои собственные взгляды со взглядами дона Хуана, я осознал, что всегда, пытаясь объяснить мне свои взгляды, он пользовался концепциями, которые были для него «разумными». Поскольку эти концепции были чужды мне, то мои попытки понять его знание, таким образом, каким понимал его он, ставили меня в другое несостоятельное положение. Таким образом, моей первой задачей было определить его порядок концептуализации (понимания, построения концепций). Работая в этом направлении, я заметил, что сам дон Хуан особую роль отводил использованию галлюциногенных растений. Именно это я положил в основание собственной схемы категорий.

Дон Хуан использовал три вида галлюциногенных растений, каждый в отдельности и в зависимости от обстоятельств: пейот (lophophora willamsii), дурман (datura inoxia, или d. meteloides) и гриб (по всей вероятности, psilocybe mexicana). Галлюциногенные свойства этих растений были известны индейцам задолго до появления европейцев. У индейцев они находят, сообразно свойствам, различное применение: их используют при лечении, при колдовстве, для достижения экстатических состояний или, скажем, просто ради удовольствия. В контексте же учения дона Хуана употребление дурмана и гриба связывается с приобретением силы, силы, которую он называл союзником. Употребление пейота он связывал с приобретением мудрости или знания правильного способа жизни.

Для дона Хуана ценность растений определялась их способностью вызывать стадии необычного восприятия. С их помощью он вводил меня в переживание последовательности этих стадий с целью раскрытия его знания и его утверждения. Я называл их «состояниями необычной реальности», т. е. такой реальности, которая отличается от повседневной. Их различие определяется смыслом, присущим этим состояниям, которые в контексте учения дона Хуана расцениваются как реальные, хотя их реальность отличается от обычной.

Дон Хуан считал, что переживание необычной реальности — единственный способ практического обучения и приобретения силы. Он передал мне впечатление, что другие части его обучения тоже имели отношение к накоплению силы. Эта точка зрения проходила сквозь отношение дон Хуана ко всему, что не было непосредственно связано с состояниями необычной реальности. Во всех моих заметках разбросаны мои ссылки на его отношение к этому. К примеру, как-то он заметил, что некоторые предметы несут в себе определенное количество силы. Сам он не испытывал к предметам силы особого почтения, но сказал, что к их помощи нередко прибегают более слабые брухо. Я то и дело выспрашивал его об этих предметах, но его они, казалось, совершенно не интересуют. Однако, однажды, он неохотно согласился поговорить о них.

— Существуют определенные предметы, которые наделены силой, — сказал он. — Таких предметов, которыми с помощью дружественных духов пользуются маги, множество. Эти предметы — орудия, не просто орудия, а орудия смерти. И все же это только орудия. Они не имеют силы учить. Собственно говоря, они относятся к разряду предметов войны и предназначены для сражения. Они сделаны для убийства, для метания.

— Что это за предметы, дон Хуан?

— Это не предметы в обычном смысле слова, скорее разновидности силы.

— А как заполучить эти разновидности силы?

— Это зависит от того, какого рода предмет тебе нужен.

— А какие имеются?

— Я уже сказал — множество. Предметом силы может быть что угодно.

— Ну, а какие в таком случае обладают наибольшей силой?

— Сила предмета зависит от его хозяина, от того, кто он на самом деле такой. Предмет силы, которым пользуется слабый брухо, — почти шутка; и наоборот, орудия сильного брухо получают от него свою силу.

— Ну хорошо, а какие предметы силы самые обычные? Какие обычно предпочитают брухо?

— Тут не может быть «предпочтения». Все это предметы силы, все одинаковы.

— А у тебя самого есть какие-нибудь, дон Хуан?

Он не ответил, только взглянул на меня и рассмеялся. Потом надолго замолчал, и я подумал, что мои вопросы, должно быть, его раздражают.

— Для этих разновидностей силы существуют ограничения, — вновь заговорил он. — Но я уверен, что это для тебя непостижимо. Требуется почти вся жизнь на то, чтобы понять — союзник, сам по себе, может раскрыть все секреты этих меньших сил, делая их, пожалуй, несерьезными. Одно время, когда я был очень молод, у меня были подобные орудия.

— Что же они из себя представляли?

— «Маис-пинто», кристаллы и перья.

— Что такое «маис-пинто», дон Хуан?

— Маленькое зернышко кукурузы с красной прожилкой посредине.

— Всего лишь одно зерно?

— Нет, у брухо их сорок восемь.

— Что делают эти зерна?

— Каждое может убить человека, если проникнет внутрь его тела.

— Как зерно проникает в тело человека?

— Это предмет силы и его сила состоит, помимо прочего, в проникновении в человеческое тело.

— Что оно делает, когда проникает в тело?

— Зерно погружается в тело, а потом оседает в груди или в кишках. Человек заболевает и, если только брухо, который взялся его лечить, не окажется сильней, через три месяца с момента проникновения зерна в его тело он умрет.

— А можно его как-нибудь вылечить?

— Единственный способ — высосать зерно, но редкий брухо на это отважится. Брухо может успешно высосать зерно, но если у него не хватит силы его оттолкнуть, оно войдет внутрь ему и убьет его самого.

— Но каким вообще образом зерно умудряется проникнуть в тело?

— Чтобы объяснить это, я должен рассказать тебе о кукурузном колдовстве, которое одно из самых сильных, какие мне известны. Его делают при помощи двух зерен. Сначала зерно прячут в свежем бутоне желтого цветка, затем, чтобы оно вошло в контакт с жертвой, нужно посадить цветок где-нибудь, где тот обычно бывает, — скажем, на тропинке, где он ходит каждый день. Как только жертва наступит на зерно или как-нибудь его коснется — колдовство совершилось. Зерно погружается в тело.

— А что происходит с этим зерном после того, как человек дотронулся до него?

— Вся его сила уходит в человека, и зерно свободно. Теперь это всего лишь зерно. Оно может оставаться там же, где произошло колдовство, или попасть куда угодно, — это уже не имеет значения. Лучше замести его под кусты, где его склюет какая-нибудь птица.

— А может птица склевать зерно прежде, чем его коснется человек?

— Таких глупых птиц нет, уверяю тебя. Птицы держатся от него подальше.

Затем дон Хуан описал довольно сложную процедуру, посредством которой обретаются такие зерна силы.

— Запомни одно: «маис-пинто» — это всего лишь орудие, это не «союзник», — сказал он. — Уясни себе эту разницу — и у тебя не будет проблем. Но если ты будешь рассматривать эти инструменты как нечто исключительное — ты будешь дураком.

— Являются ли предметы силы такими же могущественными, как союзник?

Он презрительно засмеялся, прежде чем ответить. Казалось ему сложно сохранять терпение со мной.

— «Маис-пинто», кристаллы, перья — все это игрушки по сравнению с «союзником», — сказал он. — Они нужны лишь тогда, когда у человека нет «союзника». Искать их — пустая трата времени, для тебя особенно. Что для тебя действительно необходимо — это постараться заполучить «союзника». И вот когда это тебе удастся, тогда ты поймешь то, что я говорю сейчас. Предметы силы — это детские забавы.

— Пойми меня правильно, дон Хуан, — запротестовал я. — Конечно, я хочу иметь «союзника», но мне хотелось бы вообще знать побольше. Ты ведь сам говорил, что знание — это сила.

— Нет, — отрезал он. — Сила зависит от вида знания, которым ты владеешь. Какой смысл знать то, что бесполезно?

В системе представлений дона Хуана процесс приобретения «союзника» означал исключительно использование состояний необычной реальности, которые он во мне вызывал с помощью галлюциногенных растений. Он считал, что, фокусируя внимание на этих состояниях и пренебрегая прочими аспектами знания, которое я от него получал, я приду к связному взгляду на тот феномен, который переживал.

В связи с этим я разделил эту книгу на две части. В первой представлена выборка из моих полевых заметок, имеющих отношение к состояниям необычной реальности, через которые я прошел за свое ученичество. Поскольку я расположил мои заметки в непрерывности рассказа, они не всегда следуют хронологической последовательности. Я никогда не записывал описания состояний необычной реальности ранее, чем через несколько дней после самого опыта, ожидая до тех пор, пока я оказывался в состоянии отнестись к ним спокойно и объективно. Однако мои диалоги с доном Хуаном я записывал тогда, когда они происходили, то есть сразу после каждого состояния необычной реальности, поэтому подчас они опережают полное описание самого опыта.

Мои полевые записи представляют субъективную версию того, что я воспринимал непосредственно во время опыта. Эта версия воспроизводится здесь в точном соответствии с моим изложением испытанного дону Хуану, который требовал исчерпывающего и точного воспроизведения каждой детали и подробнейшего пересказа каждого опыта.

Во время записи испытанного, пытаясь полностью воссоздать обстановку каждого состояния необычной реальности, я добавлял различные несущественные детали. Мне хотелось описать эмоциональное воздействие пережитого мной настолько полно, настолько это возможно. Мои полевые заметки так же раскрывают содержание системы верований дона Хуана. Я сжал многие страницы наших с ним вопросов и ответов в целях избежания повторений. Но в связи с тем, что мне так же хотелось точно отразить общее настроение наших диалогов, я удалил только то, что никак не способствовало моему пониманию его пути знания. Информация от дона Хуана о его пути знания всегда была спорадической, и подчас малейшее его замечание вызывало целую лавину расспросов, которые длились часами. С другой стороны, было множество случаев, когда он сам разъяснял свое знание.

Во второй части книги мною представлен структурный анализ, выведенный исключительно из информации, изложенной в первой части. Своим анализом я пытался подтвердить следующие утверждения:

1. Дон Хуан представил свое учение как систему логического мышления.

2. Эта система имеет смысл, только если изучается в свете ее собственных структурных единиц.

3. Эта система была разработана для того, чтобы вести ученика к уровню концептуализации (понимания) порядка пережитого им феномена.

Часть первая: Учение

Глава 1

Мои заметки о встречах с доном Хуаном начинаются 23 июня 1961 года. С этого дня началось мое обучение. До этого я встречался с ним лишь в качестве наблюдателя. При всяком удобном случае я просил научить меня тому, что он знает о пейоте. Каждый раз он игнорировал мои просьбы, но так как он никогда полностью не прекращал обсуждение вопроса, то я истолковывал его колебания как возможность того, что он, возможно, согласится поговорить об этом при дальнейших моих уговорах.

И вот, в эту нашу встречу, он явно дал мне понять, что может рассмотреть мою просьбу, в случае если я обрету ясность ума и цели в отношении того, о чем прошу его. Это условие было для меня невыполнимым, поскольку моя просьба относительно пейота была, собственно, предлогом установить с ним более тесный контакт. Я рассчитывал, что его знакомство с предметом предрасположит его к большей откровенности и желанию разговаривать, таким образом, дав мне возможность получить доступ к его знаниям о свойствах растений. Однако он истолковал мою просьбу буквально, и его заинтересовала цель моего желания получить знания о пейоте.

Пятница, 23 июня 1961

— Ты научишь меня тому, что знаешь о пейоте, дон Хуан?

— Почему ты желаешь учиться этому?

— Я действительно хочу знать это. Разве желание знать — не достаточная причина?

— Нет! Ты должен спросить в самом своем сердце, чего ради такому молодому человеку как ты хочется взять на себя подобную задачу обучения.

— А сам ты чего ради этому учился?

— Ты почему об этом спрашиваешь?

— А может, у меня такая же причина.

— Сомневаюсь. Я — индеец. У нас разные пути.

— Единственная имеющаяся у меня причина в том, что я хочу учиться этому, просто для того, чтобы знать. Но у меня нет плохих намерений, честное слово.

— Верю. Я курил тебя.

— А?..

— Неважно. Мне известны твои намерения.

— Ты что, хочешь сказать, что видел меня насквозь?

— Назови как угодно.

— Тогда ты будешь меня учить?

— Нет!

— Потому что я не индеец?

— Нет. Потому что ты не знаешь своего сердца. Что по-настоящему важно — это чтобы ты точно знал, почему ты хочешь вовлечься в это. Учение о Мескалито — вещь крайне серьезная. Будь ты индейцем — одного твоего желания в самом деле было бы достаточно. Но лишь у очень немногих индейцев имеется такое желание.

Воскресенье, 25 июня 1961

В пятницу я весь день был у дона Хуана. Я рассчитывал уехать часов в семь вечера. Мы сидели у него на веранде, и я решился еще раз спросить насчет обучения. Затея казалась безнадежной, и я заранее смирился с отказом. На этот раз я спросил его — может быть, существует способ, при котором он принял бы лишь мое желание учиться, как если бы я был индейцем. Он долго молчал, и я вынужден был остаться, поскольку казалось, он что-то мысленно взвешивает.

Наконец он сказал — есть вообще один способ, собственно вот какой. Прежде всего, он обратил внимание на тот факт, что я очень устаю, сидя на полу, и что правильным для меня было бы найти на полу «пятно», где я мог бы сидеть не уставая.

До этого я сидел, обхватив руками голени и прижав колени к груди. Едва он сказал это, как я почувствовал, что совершенно выдохся и спину у меня ломит от усталости.

Я ожидал объяснений, что это за «пятно», но он и не подумал ничего объяснять. Я решил, что, может быть, он имеет в виду, что мне надо пересесть, поэтому поднялся и сел к нему поближе. Он возразил против моего перемещения и ясно подчеркнул, что «пятно» — это место, где ты чувствуешь себя естественно — сильным и счастливым. Он похлопал рукой по тому месту на веранде, где сидел, и сказал — вот, к примеру, мое собственное место: затем добавил, что эту загадку я должен решить самостоятельно, причем не откладывая.

Для меня такая задача была действительно загадкой. Я понятия не имел, с чего начать, да и вообще — что именно он имел в виду. Несколько раз я просил дать мне какой-нибудь ключ или хотя бы намек насчет того, как приступить к поискам этого самого места, где я буду чувствовать себя сильным и счастливым. Я стоял на своем и доказывал, что совершенно не представляю себе, что же имеется в виду, да и как подойти к решению этой задачи. Он предложил мне походить по веранде пока я не найду «пятно».

Я встал и начал выхаживать взад-вперед; наконец почувствовал, до чего это глупо, и сел перед ним.

Он стал очень раздраженным и заявил, что я не слушаю и, похоже, не хочу учиться. Потом успокоился и объяснил мне, что отнюдь не на каждом месте можно сидеть или вообще на нем находиться, и что в пределах веранды есть одно особое место, «пятно», на котором мне будет лучше всего. Моя задача — найти его среди всех остальных. В общем, это можно понимать так, что я должен «прочувствовать» здесь все пятна, пока без всяких сомнений смогу определить то, которое мне подходит.

Я возразил, что хотя веранда и не очень велика (восемь футов на двенадцать [2]), возможных пятен на ней множество, и понадобится уйма времени, чтобы проверить каждое; а кроме того, если учесть, что он не указал мне размеров пятна, их количество вообще возрастает до бесконечности. Но спорить было бесполезно. Он встал и очень жестко предупредил, что на поиски у меня может уйти хоть несколько дней, но если я не решу эту задачу, то могу спокойно уезжать, потому что ему будет нечего мне сказать. Он подчеркнул, что самому-то ему отлично известно, где мое пятно, поэтому я не смогу его обмануть. Это единственный способ, сказал дон Хуан, засчитать в качестве достаточной причины одно лишь мое желание учиться знанию о Мескалито. В его мире, добавил он напоследок, ничто не дается даром, а уж знание и подавно.

[2] Английские меры длины (см. далее по контексту): 1 миля = 1760 ярдов = 1,6 км; 1 ярд = 3 фута = 0,9 м; 1 фут = 12 дюймов = 0,3 м; 1 дюйм = 2,5 см.

Он пошел в кусты за домом помочиться, а потом прямо оттуда вернулся в дом.

Я подумал, что задание найти это самое пятно счастья — попросту предлог, чтобы от меня отделаться, но все же встал и вновь принялся ходить взад и вперед. Небо было безоблачным, и на веранде и вокруг было хорошо видно. Расхаживал я, должно быть, примерно час или больше, но не произошло ничего такого, что указало бы местонахождение пятна. Я устал и сел на пол; через несколько минут пересел на другое место, пока таким образом систематически не проверил всю веранду. Я честно старался «почувствовать» между местами разницу, но критерий для этого у меня отсутствовал. Я чувствовал только, до чего это безнадежно, и все же не уходил. Я рационально говорил себе, что проделал этот долгий путь только для того, чтобы увидеть дона Хуана и что действительно другого выхода не было.

Я лег на спину и заложил руки под голову. Затем перевернулся и немного полежал на животе. Такой маневр я повторил по всему полу. Впервые, похоже, я наткнулся хоть на какой-то критерий. Лежать на спине было теплее.

Я снова начал кататься по полу, теперь в обратную сторону, и снова проверил весь пол. На этот раз, укладываясь ничком там, где прежде ложился навзничь. Ощущения тепла или холода были неизменными — в зависимости от моего положения, но разницы между местами не было.

Тут меня осенило: место дона Хуана! Я сел на его место, потом лег, сначала на живот, потом на спину, но и здесь не было ровно ничего примечательного. Я встал: я был сыт по горло. Нужно попрощаться с доном Хуаном, вот только не хотелось его будить. Я взглянул на часы. Два часа ночи! Я прокатался по полу шесть часов.

В этот момент на веранду вышел дон Хуан и снова направился вокруг дома в кусты. Потом вернулся и остановился в двери. Я чувствовал подавленность, мне хотелось сказать ему напоследок что-нибудь оскорбительное и уехать. Но тут я подумал, что это ведь не его вина: в конце концов я сам напросился на эту комедию. Я сказал — сдаюсь: я как идиот всю ночь катался по полу, и все еще не вижу никакого смысла в его загадке.

Он рассмеялся и сказал, что ничего удивительного, ведь я действовал неправильно, так как не пользовался глазами. И в самом деле, этого я не сообразил, поскольку сразу понял с его слов именно так, что разницу нужно «почувствовать». Я начал было опять спорить, но он меня прервал, заявив, что глазами тоже можно чувствовать, если не смотреть на вещи в упор. Если уж я за это взялся, то, может быть, стоит попробовать то, что у меня осталось, — мои глаза.

Он ушел внутрь. Я был уверен, что все это время он исподтишка наблюдал за мной, — потому что как иначе он мог знать, что я не пользовался глазами.

Я снова начал валяться по полу, поскольку это было удобнее всего. Теперь, однако, лежа на животе, я клал на руки подбородок и всматривался в каждую деталь.

Немного погодя темнота вокруг изменилась. Стоило мне сфокусироваться на точке прямо перед собой, как вся периферия поля зрения приобретала яркий однородный зеленоватый цвет. Эффект был поразительным. По-прежнему удерживая глаза сфокусированными на точке перед собой и стараясь не сбить фокус, я пополз боком, передвигаясь каждый раз на фут.

Вдруг в точке примерно посреди веранды я заметил смену оттенка. Справа на периферии поля зрения зеленовато-желтый цвет превратился в ярко-пурпурный. Я сконцентрировал на нем внимание. Пурпурный цвет посветлел, не убывая в яркости, и таким и оставался, пока я удерживал на нем свое внимание.

Я накрыл это место курткой и позвал дона Хуана. Он вышел на веранду. Меня это действительно впечатлило: я в самом деле видел смену оттенков. На него это, однако, не произвело особого впечатления, но он предложил мне сесть на это место и описать свои ощущения.

Я сел на пол; потом лег на спину. Он стоял рядом и то и дело спрашивал, как я себя чувствую; но я не чувствовал в себе каких-то изменений. Минут пятнадцать я старался почувствовать или увидеть, что ли, какую-то разницу, а рядом терпеливо ждал дон Хуан. Наконец я почувствовал, до чего мне все это опротивело. Во рту был металлический привкус. Неожиданно разболелась голова. Похоже было, я вот-вот заболею. Мысль о бесплодности любых моих усилий привела меня в ярость. Я встал.

Дон Хуан, должно быть, заметил мое глубокое разочарование. На этот раз он был очень серьезен и внушительным тоном сказал, что если я в самом деле хочу учиться, то мне придется в отношении самого себя быть непреклонным. Для тебя, сказал он, существует лишь один выбор: либо сдаться и уехать, навсегда забыв про обучение, либо разгадать загадку.

Он скрылся за дверью. Я хотел уехать немедленно, но слишком устал. К тому же смена оттенков была столь очевидной, что здесь попросту не мог не скрываться какой-то критерий, а кроме того, не исключено ведь, что я мог отметить еще какие-то изменения. Да и уезжать сейчас было уже поздно. Я сел, вытянул ноги и начал все сначала.

На этот раз, миновав пятно дона Хуана, я быстро добрался с места на место до конца пола, затем развернулся, чтобы захватить внешний край веранды. Дойдя до центра, я зафиксировал еще одно изменение в окраске, опять на периферии поля зрения. Разлитый повсюду однородный зеленовато-желтый цвет в одном месте, справа от меня, превратился в яркий зеленый [3]. Какое-то время этот оттенок держался, затем вдруг перешел в новый, не тот, который был раньше. Я снял ботинок, отметил эту точку и вновь начал кататься, пока не покрыл пол во всех возможных направлениях. Больше никаких изменений в оттенках не было.

[3] Verdigris — ярь медянка (краска), ярко-зеленый цвет

Я вернулся к точке, отмеченной ботинком, и тщательно ее осмотрел. Она находилась в шести футах на юго-восток от той, что была отмечена курткой. Рядом лежал валун. Я лег на него, пытаясь найти ключ и всматриваясь в каждую деталь, но по-прежнему не чувствовал никакой разницы.

Я решил попробовать с другой точкой. Быстро повернувшись на коленях, я собрался уже лечь на куртку, когда вдруг почувствовал необычное опасение. Более всего это напоминало физическое ощущение, как будто что-то буквально толкало меня в живот. Я моментально отскочил. Волосы на затылке встали дыбом. Ноги согнулись, туловище наклонилось, а руки со скрюченными как когти пальцами были выброшены вперед на уровне груди. Я поймал себя на этой странной позе и еще больше испугался.

Я невольно попятился и сел на камень рядом с ботинком, а затем сполз с него на пол. Я пытался сообразить, что же меня так напутало. Может быть, я перестарался и слишком устал. Уже давно рассвело. Я чувствовал себя глупо и смущенно. Однако я совершенно не мог объяснить, что вызвало мой внезапный страх; кроме того, я по-прежнему не мог понять, чего в конце концов хочет от меня дон Хуан.

Я решил сделать последнюю попытку. Я поднялся и медленно приблизился к месту, отмеченному курткой, и вновь почувствовал то же самое опасение. На этот раз я решил сделать серьезное усилие. Я уселся, потом встал на колени, чтобы лечь на живот, но никак не мог этого сделать, несмотря на мое желание. Я уперся ладонями перед собой в пол веранды. Дыхание участилось, желудок забунтовал. Меня охватила неодолимая паника, я изо всех сил боролся с желанием удрать. Тут я вспомнил, что дон Хуан, наверное, за мной наблюдает. Я медленно отполз к ботинку и прислонился спиной к валуну. Я хотел передохнуть и собраться с мыслями, но заснул.

Я услышал над собой голос и смех дона Хуана и проснулся.

— Ты нашел его, — говорил он.

Я не сразу понял, и он вновь подтвердил, что мое пятно и есть то самое место, где я заснул. Он опять спросил, как я себя на нем чувствую. Я ответил, что вроде никакой разницы.

Он предложил мне сравнить свои нынешние ощущения с тем, что я испытывал на прежнем пятне. Впервые до меня дошло, что я явно не смогу объяснить опасение, охватившее меня этой ночью. Он с вызовом приказал мне сесть на прежнее пятно. Но это место по какой-то необъяснимой причине наводило на меня страх, и я решительно отказался. Он заключил, что только дурак не увидит разницы.

Я спросил, имеется ли у этих двух пятен название. Хорошее пятно, сказал он, называется «sitio»[4], плохое — «врагом». Эти два пятна — ключ к благополучию человека, в особенности того, кто ищет знание. Просто сидеть на своем месте значит уже создавать в себе высшую силу; и наоборот, «враг» ослабляет человека и может даже быть причиной его смерти. Он сказал, что всю свою энергию, которую я столь щедро растратил за ночь, я восполнил только тем, что задремал на собственном месте.

[4] Местность, место (исп.)

Еще он сказал, что разные цвета, которые я видел на разных пятнах, обладают таким же неизменным эффектом, умножая или отбирая силу.

Я спросил, нет ли еще каких-нибудь касающихся меня пятен, и как их разыскать. Он ответил, что мест, сходных с этими, в мире множество, и находить их проще всего по соответствующим цветам.

Для меня все-таки оставалось неясным, решил ли я в конце концов эту проблему и вообще — существовала ли она на самом деле. Я был уверен, что дон Хуан всю ночь за мной подсматривал, а потом решил меня ублажить, объявив, что я, мол, уснул как раз, где надо. Однако я не мог найти логической причины подобного поведения, а когда он потребовал для пробы сесть на другое пятно, я ни за что не мог себя заставить. Существовало странное несоответствие между моими логическими выкладками и практическим опытом страха перед этим другим пятном.

Дон Хуан, в свою очередь, был совершенно убежден в моем успехе и, выполняя уговор, заявил, что теперь будет учить меня тому, что знает о пейоте.

— Ты просил меня научить тебя тому, что я знаю о Мескалито, — сказал он. — Я хотел проверить, устоишь ли ты, когда встретишься с ним лицом к лицу. Мескалито — дело более чем серьезное. Ты должен быть способен управлять своими возможностями. Теперь я вправе засчитать одно лишь твое желание учиться в качестве достаточной причины, чтобы взять тебя в ученики.

— Ты в самом деле будешь учить меня тому, что знаешь о пейоте?

— Я предпочитаю называть его Мескалито. Делай так же.

— Когда мы приступим?

— Это не так просто. Сначала ты должен быть готов.

— Я думаю, что я готов!

— Это не шутка. Тебе придется подождать, пока у тебя не останется сомнений, и тогда ты с ним встретишься.

— Мне что, нужно подготовиться?

— Нет. Просто ждать. Ты еще очень даже можешь передумать. Ты быстро устаешь. Этой ночью ты готов был все бросить, едва лишь столкнулся с первыми трудностями. Мескалито требует очень серьезного намерения.

Глава 2

Понедельник, 7 августа 1961

Я прибыл в дом дона Хуана в Аризоне в пятницу, часам к семи вечера. С ним на веранде сидело еще пятеро индейцев. Я поздоровался с доном Хуаном и, в ожидании того, что они скажут что-то, сел. После формальной паузы один из них встал, подошел ко мне и сказал по-испански: «Buenas noches»[5]. Я тоже встал и сказал: «Buenas noches». Потом все они по очереди повторили церемонию, пробормотав «Buenas noches» и обменявшись со мной рукопожатием, или просто коснувшись своими пальцами моих, или взяв на мгновение мою руку и, тотчас, отпустив ее.

[5] Добрый вечер (исп.)

Мы опять уселись. Казалось, они просто стесняются, точно не знают что сказать, хотя все говорили по-испански.

Было, наверное, около половины восьмого, когда вдруг все встали и, по-прежнему не произнося ни звука, направились за дом. Дон Хуан сделал мне знак следовать за ними, и мы забрались в стоявший за домом старенький грузовик-пикап. Я сел сзади с доном Хуаном и двумя индейцами помоложе. Никаких сидений или скамеек не было, и пришлось усесться прямо на металлический пол, который оказался ужасно твердым, особенно когда машина свернула с шоссе на грунтовую дорогу. Дон Хуан сказал мне на ухо, что мы едем к одному из его друзей, у которого имеется для меня семь Мескалито.

— А у тебя самого разве нет, дон Хуан? — спросил я.

— У меня есть, но я не могу предложить их тебе. Это должен сделать кто-нибудь другой.

— Можно узнать почему?

— Может быть, ты будешь ему неприятен и не понравишься. В этом случае ты никогда не сможешь узнать его с любовью, как должно и придет конец нашей дружбе.

— Почему это я ему не понравлюсь? Я же ему ничего такого не сделал.

— А вовсе не обязательно что-нибудь «делать», чтобы понравиться или не понравиться. Он либо принимает тебя, либо сметает прочь.

— Но если я ему, положим, не понравлюсь, так, может, я могу сделать что-нибудь, чтобы понравиться?

Двое индейцев, наверное, услышали мой вопрос и засмеялись.

— Нет! — сказал дон Хуан, — Тогда уж никто ничего не сможет сделать.

Он повернулся ко мне в пол-оборота, и я больше не мог разговаривать с ним.

Мы добирались, наверное, не меньше часа, пока остановились наконец у небольшого дома. Уже совсем стемнело, и когда водитель выключил фары, я смог разобрать лишь смутный контур постройки.

Молодая женщина — судя по акценту, мексиканка — пыталась успокоить без конца лаявшую собаку. Мы вылезли из машины и пошли к дому. Мужчины вполголоса поздоровались с мексиканкой и вошли внутрь дома, а она все пыталась криком унять собаку.

Комната была просторная и заставленная множеством вещей. Тусклый свет очень маленькой электрической лампочки делал сцену достаточно мрачной. У стены стояло несколько стульев со сломанными ножками и продавленными сиденьями. Трое индейцев уселись на кушетку, которая была самым большим предметом из мебели в комнате. Она была очень старой, продавленной до пола и в тусклом свете казалась красной и грязной. Остальным достались стулья. Долгое время мы сидели молча.

Вдруг один из мужчин встал и вышел в соседнюю комнату. Это был индеец лет пятидесяти, высокий, крепкий и смуглый. Через минуту он вернулся с жестянкой из-под кофе. Он снял крышку и вручил банку мне. В ней было семь каких-то странных предметов, разных по плотности и размеру — одни почти круглые, другие продолговатые. На ощупь они напоминали ядро грецкого ореха или поверхность пробки, на вид — коричневатую ореховую скорлупу. Довольно долго я вертел их в руках, потирая и поглаживая.

— Это жуют [esto se masca], — сказал дон Хуан шепотом.

До этого я не замечал, что он сидит рядом. Я взглянул на остальных, но никто не смотрел в мою сторону, они о чем-то очень тихо переговаривались. Тут меня охватила острая нерешительность и страх. Я почти потерял над собой контроль.

— Мне нужно выйти в туалет, — сказал я дону Хуану. — Я немного пройдусь.

Он протянул мне банку, и я положил бутоны[6] пейота обратно. Я направился к двери, когда мужчина, вручивший мне банку, встал, подошел ко мне и сказал, что туалет в соседней комнате.

[6] Buttons — здесь: стебли-подушки кактуса, «бутончики».

Дверь туалета оказалась почти напротив. Рядом, вплотную к двери, стояла большая кровать, занимавшая больше половины комнаты. На ней спала женщина. Я постоял у двери, а потом вернулся.

Хозяин дома обратился ко мне по-английски.

— Дон Хуан говорит, что ты из Южной Америки. Есть там какой-нибудь мескал?

Я сказал, что никогда даже не слышал об этом.

Их вроде заинтересовала тема Южной Америки, и мы немного поговорили об индейцах. Потом один из них спросил, зачем я собираюсь есть пейот. Я ответил — хотелось бы знать, что это такое. Они сдержанно засмеялись.

Дон Хуан мягко подтолкнул меня: «Давай жуй, жуй» [masca, masca].

Ладони у меня вспотели, живот сжался. Банка с бутонами пейота стояла на полу возле стула. Я нагнулся, взял первый попавшийся и положил в рот. Привкус был затхлый. Я раскусил его надвое и начал жевать одну половину. Рот наполнился сильной едкой горечью и моментально онемел. По мере того, как я жевал, горечь усиливалась, вызывая невероятное обилие слюны. Ощущение в деснах и небе было такое, точно я ем солонину или воблу, от чего жевать приходилось еще усердней. Потом я сжевал вторую половину, и рот настолько онемел, что я уже не чувствовал горечи. То, что я жевал, было теперь комком волокон, вроде сахарного тростника или пережеванных долек апельсина, и я не знал, проглотить их или выплюнуть. В эту минуту хозяин встал и пригласил всех на веранду.

Мы вышли и расселись на темной веранде. Сидеть здесь было очень удобно, и хозяин принес бутылку текилы.

Мужчины сидели в ряд, прислонившись к стене. Я сидел крайним справа. Дон Хуан, сидевший рядом, поставил банку с пейотом у меня между ног. Потом он вручил мне бутылку, которую пустили по кругу, и велел отхлебнуть немного, чтобы смыть горечь.

Я выплюнул то, что осталось от первого бутона, и отхлебнул. Он приказал не глотать, а только прополоскать рот текилой, чтобы остановить выделение слюны. Со слюной это мало помогло, но хоть убавило горечь.

Дон Хуан дал мне сушеный абрикос или смокву (инжир) — в темноте я не разобрал, как, впрочем, и самого вкуса, — и велел жевать не спеша и как можно тщательней. Проглотить то, что я жевал, было сложно, казалось, оно не опускалось вниз.

Немного погодя бутылка вновь пошла по кругу. Дон Хуан сунул мне кусок жесткого вяленого мяса. Я сказал, что не хочу есть.

— Это не еда, — веско произнес он.

Процедура повторилась шесть раз. Я помню, что сжевал уже шестой бутон, когда разговор стал очень оживленным; хотя я не мог понять, на каком языке говорят, сама тема разговора, в котором участвовали все сидевшие на веранде, была чрезвычайно интересной, и я старался не пропустить ни слова, чтобы при случае и самому что-нибудь вставить. Но когда я попытался что-то сказать, то обнаружил, что это невозможно; слова бесцельно кружились у меня в голове.

Я сидел, прислонившись к стене, и слушал, что говорят мужчины. Они говорили по-итальянски, и без конца повторялась фраза о том, до чего глупы акулы. Мне казалось, что это была логически связная тема. Как-то я говорил дону Хуану, что первые попавшие в Америку испанцы называли реку Колорадо в Аризоне «El rio de los tizones (река головешек)», а потом кто-то переврал «tizones», и получилось «Еl rio de los tiburones (река акул)». Я был уверен, что именно эту историю обсуждают сейчас, и мне и в голову не приходило, что никто из присутствующих не знает итальянского.

У меня начались сильные позывы к рвоте, но не помню, рвало ли меня на самом деле. Я попросил кого-нибудь принести воды; меня мучила невыносимая жажда. Дон Хуан принес и поставил у стены большую кастрюлю, а с ней маленькую кружку, или банку. Он зачерпнул из кастрюли, протянул мне кружку и сказал, чтобы я не пил, а только прополоскал рот.

Вода выглядела странно — она была сверкающей и глянцевой, как глазурь. Я хотел спросить дона Хуана, что бы это значило, и собрался с силами, чтобы выговорить свои мысли по-английски, но тут вспомнил, что он не знает английского. Я испытал настоящий шок, а затем окончательно понял, что хотя мысли совершенно ясные, говорить не получается. Я хотел рассказать об этом странном превращении с водой, но то, что последовало, не было речью; это было такое ощущение, как будто мои не поддающиеся выговариванию мысли свободно, как жидкость, выливаются изо рта. Это было как ощущение рвоты без усилий и без спазмов диафрагмы. Это был приятный поток жидких слов.

Я выпил воды. Чувство рвоты прекратилось. К этому времени исчезли все звуки, и я обнаружил, что мне трудно фокусировать глаза. Я хотел найти дона Хуана, и когда повернул голову, заметил, что поле зрения сократилось до круглого участка перед глазами. Ощущение не было пугающим или неприятным, — напротив, это было что-то новое: я мог буквально, так сказать, подметать землю, фокусируя глаза на узком участке и затем медленно поворачивая голову в любом направлении. Когда я вышел со всеми на веранду, уже совсем стемнело, виднелось только далекое зарево от городских огней. И все же в кругу моего зрения все было прекрасно видно. Я совершенно забыл про дона Хуана, про всех остальных, вообще зачем здесь нахожусь, и с головой ушел в обследование всего, что попадется, своим сузившимся и обострившимся зрением.

Мой взор упал на шов между полом веранды и стеной дома. Следуя взглядом за поверхностью стены, я медленно повернул голову и увидел сидевшего у стены дона Хуана. Я сдвинул голову влево, чтобы взглянуть на воду. Я увидел дно кастрюли; я медленно поднял голову и увидел приближавшегося к воде обычного черного пса. Он приблизился и начал лакать воду. Я поднял руку, чтобы отогнать его от моей воды; для этого пришлось сфокусировать на нем глаза, и тут я увидел, что он внезапно стал прозрачным. Вода была сверкающей тягучей жидкостью. Я увидел, как она входит в тело собаки по ее горлу; я видел, как вода разливается равномерно по всему телу и затем истекает через каждый волосок. Я видел, как переливающаяся жидкость движется по каждому волоску и затем изливается наружу, образуя длинную светящуюся шелковистую гриву.

В этот момент я ощутил сильные судороги, и через пару секунд вокруг меня образовался очень низкий и узкий туннель, твердый и удивительно холодный. На ощупь он был как из толстой фольги. Я обнаружил, что сижу на полу туннеля. Я попытался встать, но ушибся головой о железный потолок, а туннель стал сжиматься, пока не начал душить меня. Я помню, что пополз к круглому отверстию, где кончался туннель: когда я добрался до выхода (если вообще добрался), то уже все забыл — собаку, дона Хуана, себя самого. Я был измотан; одежда вся была пропитана холодной липкой жидкостью. Я катался взад-вперед, пытаясь найти положение, в котором можно отдохнуть, в котором хоть не так страшно будет колотиться сердце. При одном из этих движений я вновь увидел собаку.

Я сразу все вспомнил, и в голове прояснилось. Я обернулся, чтобы найти дона Хуана, но не увидел никого и ничего. Видеть я мог только собаку, которая становилась переливающейся. Ее тело испускало интенсивный свет. Я вновь увидел, как по нему течет вода, зажигая его, как костер. Я добрался до воды, погрузил лицо в кастрюлю и пил вместе с собакой. Руками я упирался в землю перед собой, и когда я пил, я видел, как жидкость течет по моим венам, переливаясь красным, желтым и зеленым. Я пил еще и еще. Я пил, пока не начал полыхать; я весь горел и светился. Я пил, пока жидкость не начала изливаться из моего тела через каждую пору и выделяться наружу, подобно шелковым волокнам, так что теперь и у меня была длинная блестящая радужная грива. Я взглянул на собаку — у нее была такая же. Все мое тело наполнилось высшей радостью, и мы вдвоем побежали в направлении какого-то желтого тепла, исходившего из какого-то непонятного источника. И там мы стали играть. Мы играли и боролись, пока я не узнал все его желания, а он все мои. Мы по очереди манипулировали друг другом, как в кукольном театре. Я мог заставить его двигать ногами, вращая носками своих, и каждый раз, когда он кивал головой, я ощущал неудержимое побуждение к прыжку. Но самый коронный номер был у него, когда он заставлял меня сидя чесать ногой голову, — делал он это, мотнув головой и хлопая ушами. Это действие было для меня крайне, невыносимо смешным. Такой штрих грации и иронии, думал я, такое мастерство. Меня охватила неописуемая эйфория. Я смеялся до тех пор, пока стало почти невозможно дышать.

У меня было ясное ощущение, что я не могу открыть глаза. Я глядел сквозь толщу воды. Это было длительное, очень болезненное и тревожное состояние, будто уже проснулся, но никак не можешь пробудиться окончательно. Затем постепенно мир приобрел ясность и вошел в фокус. Поле зрения вновь стало круглым и широким, и первым пришло обычное сознательное действие — оглянуться и отыскать это чудесное существо. И здесь я испытал самую трудную фазу. Переход от моего нормального состояния прошел почти незаметно: я оставался в сознании, чувства и мысли были естественным результатом этого осознания, и сам переход был гладким и ясным. Но эта вторая фаза — пробуждение к серьезному трезвому сознанию — была поистине шокирующей. Я забыл, что я человек! Печаль, охватившая меня из-за настолько непримиримой ситуации, была настолько велика, что я заплакал.

Суббота, 5 августа 1961

Позже утром, после завтрака, хозяин дома, дон Хуан и я поехали обратно. Хотя я валился с ног от усталости, но в машине уснуть не мог. Я уснул на веранде у дона Хуана только когда отъехал пикап.

Когда я проснулся, было темно; дон Хуан накрыл меня одеялом. В доме его не было. Он пришел позже и принес горшок тушеных бобов и стопку лепешек. Я невероятно проголодался. После ужина, когда мы отдыхали, он велел рассказать все, что со мной было минувшей ночью. Я пересказал, что помнил, со всеми подробностями и как можно тщательней. Когда я закончил, он кивнул и сказал:

— Ну что ж, похоже, с тобой все в порядке. Сейчас мне трудно объяснить как и почему. Но я думаю, у тебя все обошлось благополучно. Понимаешь, подчас он игрив как ребенок, а бывает попросту ужасен, устрашающ. Он либо резвится, либо предельно серьезен. Невозможно предугадать, каким он будет с тем или иным человеком, — хотя, впрочем, иногда, если хорошо знаешь этого человека, предсказать можно. Этой ночью ты с ним играл. Из всех, кого я знаю, ты единственный, у кого получилась такая встреча.

— Чем же то, что я испытал, отличается от того, что испытали другие?

— Ты не индеец, поэтому мне трудно разобраться, что к чему: но я знаю точно, что если он не принимает человека, то его отвергает, будь то индеец или кто угодно. Это мне известно. Таких я видел множество. Мне известно также, что он шутник и многих заставляет смеяться, но чтобы он с кем-нибудь играл — такого я еще не видел.

— Не скажешь ли ты мне теперь, каким образом пейот защищает…

Он тут же толкнул меня в плечо:

— Никогда не называй его так. Ты еще недостаточно видел его, чтобы его знать.

— … каким образом Мескалито защищает людей?

— Он советует. Он отвечает на любой вопрос.

— Значит, Мескалито реален? Я имею в виду — он что-то такое, что можно видеть?

Похоже было, мой вопрос его ошарашил. Он растерянно посмотрел на меня, в его взгляде было искреннее недоумение.

— Я хочу сказать, что Мескалито…

— Я слышал, что ты сказал. Разве ты не видел его прошлой ночью?

Я хотел сказать, что видел только собаку, но меня остановил его озадаченный взгляд.

— Так ты думаешь, что то, что я видел прошлой ночью, это и был он?

Он презрительно посмотрел на меня, усмехнулся и покачал головой, словно не мог поверить в это. Затем очень вразумительно спросил: A poco crees que era tu — mama’?

— Не хочешь же ты сказать, что это была… твоя мама?

Перед словом «мама» он сделал паузу, как будто хотел сказать «tu chingada madre» — идиома, которая содержит оскорбительный для матери собеседника намек. Слово «мама» было настолько неподходящим, что оба мы долго смеялись. Затем я обнаружил, что он уже спит и ничего не слышит.

Воскресенье, 6 августа 1961

Я поехал с доном Хуаном в тот дом, где принимал пейот. По дороге он сказал мне, что человека, который «представил меня Мескалито», зовут Джон. Подъехав к дому, мы увидели Джона на веранде с двумя молодыми людьми. Все они были в прекрасном настроении. Они смеялись и непринужденно болтали. Все трое хорошо говорили по-английски. Я сказал Джону, что приехал поблагодарить за оказанную помощь.

Мне хотелось узнать от них, что я делал во время галлюциногенного опыта, и я сказал, что как ни пытаюсь вспомнить, что вытворял, ничего не получается. Они смеялись и отвечать отказывались. Похоже, их сдерживало присутствие дона Хуана: они все поглядывали на него, как бы ожидая сигнала, разрешающего говорить. Видимо, дон Хуан дал такой сигнал, хотя я ничего не заметил, и Джон начал рассказывать.

Я понял, что ты «готов», сказал он, когда услышал, как ты пукнул. По словам Джона, пукнул я раз тридцать. Да нет, заметил дон Хуан, не больше десяти.

Джон продолжал:

— Ну, мы все тогда к тебе подвинулись. Ты застыл, и у тебя начались конвульсии. Очень долго ты лежал на спине и двигал ртом, как будто говоришь. Затем начал биться головой об пол, тогда дон Хуан напялил на тебя старую шляпу, и ты это прекратил. Ты трясся и хныкал, лежа на полу, и так не один час. Помню, все уже заснули, я только слышал сквозь сон, как ты пыхтишь и стонешь. Потом ты заорал, и я проснулся. Вижу — ты орешь и подпрыгиваешь. Ты бросился к воде, перевернул посудину и стал барахтаться в луже. Дон Хуан принес тебе еще воды. Ты сидел спокойно перед кастрюлей, когда вдруг вскочил и стащил с себя всю одежду, встал перед кастрюлей на четвереньки и начал пить как не в себя. Потом уселся и просто сидел, уставясь в пространство. Похоже было, что ты собрался так сидеть до самой смерти. Ну, мы все опять заснули, и дон Хуан тоже, когда ты опять вскочил, завыл и погнался за собакой. Собака перепугалась, тоже завыла и рванула вокруг дома. Тут уж всем стало не до сна. Мы вскочили, видим — ты возвращаешься с другой стороны дома, собака мчится перед тобой, лает и воет, а ты за ней гонишься. Ты, я думаю, раз двадцать обежал вокруг дома, лая по-собачьи. Я боялся, ты разбудишь всю округу. Вблизи здесь соседей нет, но твой вой можно было услышать за мили отсюда.

Один из молодых людей вставил:

— Ты поймал собаку и на руках притащил ее на веранду.

— Ага, и начал с ней играть. Ты с ней боролся, вы играли и кусались. Да уж, было на что посмотреть. Моя собака вообще-то не очень игривая, но тогда вы просто катались и ездили друг на друге как ненормальные.

— Потом вы побежали к кастрюле, и собака пила с тобой, — сказал молодой человек. — Ты вообще бегал с собакой к воде раз пять или шесть.

— Сколько это продолжалось? — спросил я.

— Часами, — сказал Джон. — Один раз мы потеряли вас из виду. Наверное, вы побежали за дом. Слышно было только, как вы там лаете и рычите. Лаял ты до того похоже на собаку, что вас невозможно было различить.

— Может, это была одна собака? — сказал я.

Они засмеялись, и Джон сказал:

— Да нет, парень, ты лаял, и еще как.

— А потом что было?

Все трое посмотрели друг на друга как бы в замешательстве. Наконец ответил, глядя на Джона, молодой человек, который до этого все время молчал:

— Он поперхнулся.

— Ага, точно, ты вроде задохнулся и начал очень странно кричать, а потом упал на пол. Мы боялись, что ты откусишь себе язык; дон Хуан разжал тебе челюсти и плеснул в лицо воды. Тогда ты начал дрожать, и по всему телу у тебя опять пошли конвульсии. Потом ты затих. Дон Хуан сказал, что все закончилось. Было уже утро. Мы укрыли тебя одеялом и оставили спать на веранде.

Тут он взглянул на остальных, которые, видно было, удерживаются от смеха. Он повернулся к дону Хуану и что-то спросил. Дон Хуан усмехнулся и что-то ответил. Джон повернулся ко мне и сказал:

— На веранде мы тебя оставили потому, что боялись, как бы ты мне весь дом не обоссал.

Все разразились хохотом.

— Что такое? — сказал я. — Неужели я…

— «Неужели ты»? — передразнил Джон. — Мы не хотели тебе говорить, но дон Хуан сказал, что можно. Ты обоссал мою собаку с ног до головы!

— Что-что?

— Ну, ты же не думаешь, что собака удирала от тебя потому, что тебя боялась? Собака удирала потому, что ты ее поливал.

Все покатились со смеху. Я попытался задать вопрос одному из молодых людей, но за общим хохотом ничего не было слышно.

Джон продолжал:

— Ну, мой пес в долгу не остался. Он тебя тоже тебя обоссал.

Тут уж все просто завыли от смеха, засмеялся и дон Хуан. Когда они как-то успокоились, я искренне спросил:

— Что, неужели это правда? Все это, в самом деле, было?

Джон ответил, все еще посмеиваясь:

— Клянусь: моя собака, в самом деле, на тебя мочилась.

На обратном пути я спросил дона Хуана:

— Неужели все, что они рассказывали, правда?

— Правда, — ответил дон Хуан. — Только они не видели того, что видел ты. Они не понимают, что ты играл с ним. Поэтому я не вмешивался.

— Но неужели весь этот спектакль со мной и собакой и как мы мочились друг на друга — правда?

— Это была не собака! Сколько тебе повторять? Только так можно понять то, что с тобой было. Только так! С тобой играл именно он.

— А ты знал о том, что со мной было, до того, как я тебе рассказал?

Он на секунду задумался.

— Нет, просто я вспомнил после твоего рассказа, какой у тебя был странный вид. По тому, что ты не был испуган, я просто подозревал, что с тобой все в порядке.

— Неужели собака действительно так играла со мной?

— Проклятье! Это была не собака!

Четверг, 17 августа 1961

Я сказал дону Хуану, что я думаю по поводу моего опыта. По сравнению с тем, как я себе рисовал обучение, событие было катастрофическим. Я сказал, что с меня хватит одной встречи. Я признал, что все это, конечно, более чем интересно, но вновь искать подобных встреч я не намерен. Я серьезно верил, что не создан для подобного рода попыток. Постэффектом употребления пейота был странный вид физического дискомфорта — какой-то неопределенный страх, какая-то тревога или меланхолия, не поддающаяся точному определению. И я в этом состоянии не находил ничего замечательного.

Дон Хуан рассмеялся и сказал:

— Ты начинаешь учиться.

— Такое обучение не для меня. Я не создан для этого, дон Хуан.

— Ты всегда преувеличиваешь.

— Это не преувеличение.

— Оно самое. Плохо только, что преувеличиваешь ты одно плохое.

— Для меня, я так понимаю, здесь вообще нет ничего хорошего. Мне страшно, а остальное меня не интересует.

— Нет ничего неправильного в том, чтобы быть испуганным. Когда тебе страшно, ты видишь вещи по-другому.

— Но меня не интересует видение вещей по-другому. Я думаю, что оставлю учение о Мескалито. Я не могу иметь дело с этим. Это действительно плохая ситуация для меня.

— Конечно плохая, даже для меня. Не ты один сбит с толку.

— Почему ты должен быть сбит с толку, дон Хуан?

— Я думал о том, что ты видел прошлой ночью. Без сомнения, Мескалито играл с тобой. Это сбивает меня с толку, потому что это был знак.

— Что еще за знак, дон Хуан?

— Мескалито указывал мне на тебя.

— Для чего?

— Поначалу мне было неясно, но ясно теперь. Он имел в виду, что ты «избранный» (escogido). Мескалито указал мне на тебя и таким образом сказал мне, что ты избранный.

— Я что, избран для какой-то цели, или как это понимать?

— Нет. Это нужно понимать так, что Мескалито сказал мне, что ты можешь оказаться тем человеком, которого я ищу.

— Когда же он тебе это сказал, дон Хуан?

— Он сказал мне это тем, что играл с тобой. Это делает тебя избранным для меня человеком.

— А что это значит — быть избранным человеком?

— Я знаю некоторые тайны (tengo secretos). Среди них есть такие, которые я могу открыть только избранному. И вот я вижу, как ты играешь с Мескалито: той самой ночью мне стало ясно, что ты и есть такой человек. Но при этом ты не индеец. Это действительно сбивает с толку.

— Ну а для меня — что это значит, дон Хуан! Что мне надо делать?

— Я принял решение, и буду учить тебя тем тайным вещам, которые составляют судьбу человека знания.

— Ты имеешь в виду тайны, связанные с Мескалито?

— Да. Но это еще не все, что я знаю. Есть тайны иного рода, которые мне нужно кому-нибудь передать. У меня у самого был учитель, бенефактор, и я также после того, как совершил нечто, стал его избранным человеком. Всему, что я знаю, я научился от него.

Я опять спросил, что же потребуется от меня в этой роли: он сказал, что потребуется только одно — учиться, учиться в том смысле, который я испытал в этих двух сессиях с ним.

Дело, таким образом, поворачивалось неожиданной стороной. Только я собрался известить дона Хуана о своем решении оставить затею с пейотом, как он сам предложил мне у него по-настоящему учиться — учиться его знанию. Я не вполне понимал, что он имеет в виду, но чувствовал, что этот внезапный поворот очень серьезен.

Я принялся отпираться, ссылаясь на то, что к этому совершенно не готов — понятно ведь, что для такой задачи потребуется редкое мужество, которого у меня нет и в помине. Я говорил ему, что склонностью моего характера было говорить о вещах, исполняемых другими. Я хотел бы просто выслушивать его взгляды и мнения по разному поводу. Я сказал — как я был бы счастлив просто сидеть здесь и без конца его слушать. Именно это для меня было бы обучением.

Он терпеливо ждал, когда я закончу. Я говорил долго. Затем он сказал:

— Все это очень легко понять. Страх — первый естественный враг, которого человек должен победить на своем пути к знанию. А ты, помимо прочего, любопытен. Это уравнит счет, и ты будешь учиться вопреки себе самому; таково правило[7].

[7] Rule (англ.) — правило.

Я еще немного попротестовал, пытаясь его разубедить, но он, похоже, и не представлял себе иного для меня выхода.

— Ты думаешь не о том и вообще не так, как следует, — сказал он. — Мескалито в самом деле играл с тобой. Вот об этом бы тебе следовало подумать, а не цепляться за свой страх.

— Неужели это было так необычно?

— Я видел лишь одного человека, с которым Мескалито играл, — это тебя. Ты не привык к подобного рода жизни; потому знаки проходят мимо тебя. Однако ты человек серьезный, только твоя серьезность направлена на то, что ты делаешь, а не на то, что происходит вокруг тебя. Ты слишком занят собой. В этом вся беда. Отсюда твоя ужасная усталость.

— А как же должно быть иначе, дон Хуан?

— Нужно искать и видеть чудеса, которых полно вокруг тебя. Ты устанешь, глядя только на себя самого; от этой усталости ты будешь глух и слеп ко всему остальному.

— Это, пожалуй, точно, дон Хуан. Но как мне перемениться?

— Подумай о чуде того, что Мескалито играл с тобой. Больше не думай ни о чем. Остальное само придет.

Воскресенье, 20 августа 1961

Вчера вечером дон Хуан приступил к введению меня в область своего знания. Мы сидели в темноте на веранде. После долгого молчания мы внезапно заговорили. Он сказал, что собирается дать мне некое наставление — в том же виде, в котором сам его получил от своего бенефактора в первый день ученичества. Дон Хуан, видимо, запомнил формулу наизусть, поскольку повторил ее несколько раз для полной уверенности, что я не пропущу ни слова.

— Человек идет к знанию так же, как он идет на войну — полностью пробужденный, со страхом, с почтением и с абсолютной убежденностью[8]. Идти к знанию или идти на войну любым другим способом является ошибкой, и кто бы ни совершил ее, доживет до того, чтобы раскаяться в своих шагах.

[8] Assurance (англ.) — Уверенность, убежденность.

На мой вопрос, почему так, он ответил, что при выполнении этих четырех требований не будет ошибок, за которые он должен будет отвечать. При этих условиях его действия теряют неумелость действий глупца. Если такой человек и терпит поражение, то он проигрывает только битву, и из-за этого не будет жалостливых сожалений.

Затем он сказал, что будет давать мне знание о «союзнике» в точности так же, как его самого учил бенефактор. Слова «в точности так же» он особенно подчеркнул, повторив их несколько раз.

Союзник, сказал он, это сила, которую человек может ввести в свою жизнь как советника, как источник помощи и сил, необходимых для совершения разных поступков — больших или малых, правильных или неправильных. Союзник необходим, чтобы улучшить и укрепить жизнь человека, чтобы направлять его действия и пополнять его знания. Союзник, в сущности, — неоценимая помощь в познании. Все это дон Хуан сказал с силой абсолютной убежденности. Видно было, что он тщательно взвешивает слова. Следующую фразу он повторил четырежды:

— Союзник заставит тебя увидеть и понять такие вещи, о которых ни одно человеческое существо не сможет просветить тебя.

— Союзник — это что-то вроде сторожевого духа?

— Нет, это не сторож и не дух. Это помощь.

— Твой союзник — Мескалито?

— Нет. Мескалито — совсем иная сила. Несравненная сила! Защитник, учитель.

— Чем же он отличается от союзника?

— Союзника можно приручить и использовать. Мескалито — нет. Он за пределами самого себя[9]. Он по собственному желанию является в каком захочет виде тому, кто предстал пред ним, будь это кто угодно — брухо или обыкновенный пастух.

[9] «He is outside oneself» (англ.)

Дон Хуан с большим пылом заговорил о Мескалито как об учителе правильному образу жизни. Я спросил, каким же образом учит Мескалито «правильному образу жизни», и дон Хуан ответил — он показывает как жить.

— Как показывает?

— Способов множество. Он может показать это у себя на ладони, или на скалах, или на деревьях, или просто прямо перед тобой.

— Это что — картина перед тобой?

— Нет. Это учение перед тобой.

— Мескалито говорит с человеком?

— Говорит. Но не словами.

— А как же тогда?

— С каждым по-разному.

Я почувствовал, что мои расспросы опять его раздражают, и больше не прерывал. Он вновь принялся разъяснять, что для познания Мескалито не существует точных шагов, поэтому учить знанию о Мескалито не может никто, кроме него самого. Это качество делает его уникальной силой, для каждого он неповторим.

Напротив, чтобы заполучить союзника, в обучении требуется строжайшая последовательность, не допускающая ни малейших отклонений. В мире много таких союзных сил, сказал дон Хуан, но сам он знаком лишь с двумя из них. И собирался привести меня к ним и к их секретам; однако выбирать между союзниками придется мне самому, поскольку я могу иметь лишь одного. У его бенефактора союзником была «трава дьявола» (la yerba del diablo). Но самому дону Хуану она не нравилась, хотя он и узнал от бенефактора все ее тайны. Мой личный союзник — «дымок» (humito), сказал дон Хуан, но в дальнейшие детали не вдавался.

Я все же спросил его, что это такое. Он не ответил. После долгой паузы я спросил:

— Какого рода силой является союзник?

— Я уже говорил, он — помощь.

— Как он помогает?

— Союзник — это сила, которая способна увести человека за его границы. Именно таким образом союзник открывает то, что человеческое существо не может.

— Но Мескалито тоже уводит тебя за твои границы. Разве это не делает его союзником?

— Нет. Мескалито уводит тебя за твои границы для того, чтобы учить: союзник — для того, чтобы дать тебе силу.

Я попросил остановиться на этом более детально или растолковать разницу в их действии. Он долго смотрел на меня, потом расхохотался и сказал, что обучение посредством разговоров не только пустая трата времени, но и глупость, потому что обучение — труднейшая из всех задач, с которыми человек может столкнуться. Он спросил, помню ли я, как пытался найти свое пятно, и как я хотел найти его, не затрачивая никаких усилий, потому что ожидал, что он предоставит мне всю информацию. Если бы я так поступил, сказал он, ты бы никогда ничему не научился. Напротив, именно узнав на своей шкуре, как трудно найти пятно, а самое главное — убедившись, что оно в самом деле существует, я получил уникальное чувство уверенности. Он сказал, что пока я остаюсь укорененным на своем «хорошем пятне», ничто не может повредить моему телу, по причине того, что у меня есть уверенность, что на этом особенном месте я нахожусь в своей лучшей форме и у меня есть сила отразить все, что может повредить мне. Если же, допустим, он открыл бы мне, где находится это место, я никогда бы не имел той уверенности, которая необходима, чтобы утвердить это знание, как истинное. Таким образом знание действительно является силой.

Затем дон Хуан сказал, что любому, кто приступает к учению, приходится выкладываться совершенно так же, как выкладывался я в поисках своего «пятна», и что границы обучения определяются самой природой ученика. Именно поэтому он не видел смысла говорить о знании. Он сказал, что некоторые виды знания слишком могущественны для той силы, которой я обладаю, что могут принести мне только вред. Он поднялся, явно давая знать, что тема исчерпана, и направился к двери. Я сказал, что все это просто пугающе и совсем не то, что я себе представлял.

В ответ он сказал, что страхи — дело обычное; все мы им подвержены, и тут ничего не поделаешь. Однако каким бы устрашающим ни было учение, еще страшней представить себе человека, у которого нет союзника или нет знания.

Глава 3

За те два года, которые пролетели между тем временем, когда дон Хуан решил обучать меня насчет союзных сил, и тем моментом, когда он определил, что я был готов учиться этому в той практической манере непосредственной вовлеченности, которую он рассматривал как обучение, он постепенно описал основные черты тех двух союзников, о которых шла речь. За это время он подготовил меня к обязательному результату всех бесед и к консолидации всего обучения — к состояниям необычной реальности. Вначале он говорил о союзных силах очень редко и лишь при случае. В моих записях первые упоминания о них разбросаны среди бесед на другие темы.

Среда, 23 августа 1961

— «Трава дьявола» [Jimson weed] была союзником моего бенефактора. Я мог бы и себе выбрать ее в союзники, но мне она не понравилась.

— Почему же она тебе не понравилась?

— Есть у нее один серьезный недостаток.

— Она что, стоит ниже других союзных сил?

— Не нужно понимать меня неправильно. Она могущественна не менее, чем самые могущественные союзники, но в ней есть нечто, что лично мне не по душе.

— Что именно, можно узнать?

— Она портит людей. Она дает человеку почувствовать вкус силы слишком рано, не укрепив его сердце, и делает его властным и непредсказуемым. Она делает его слабым в самой середине ее огромной силы.

— А можно этого как-нибудь избежать?

— Можно преодолеть, избежать нельзя. Всякий, кто берет ее себе в союзники, должен заплатить эту цену.

— Как же это преодолеть, дон Хуан?

— У «травы дьявола» четыре головы: корень, стебель с листьями, цветы и семена. Каждая голова особенная, и именно в этом порядке должен узнавать ее каждый, чьим союзником она становится. Самая важная голова — это корни.

Через корни покоряется сила «травы дьявола». Стебель и листья — это голова, которая лечит болезни; если знать, как ею пользоваться, это будет просто подарок человечеству. Третья голова — цветы; с ее помощью можно сводить людей с ума, или делать их покорными, или убивать их. Тот, у кого в союзниках «трава дьявола», сам никогда не пользуется ее цветами; по этой же причине он не употребляет стебель и листья, разве что в тех случаях, когда сам чем-нибудь болен: но вот корни и семена принимаются всегда, семена особенно: они — ее четвертая голова и самая могущественная.

Мой бенефактор говорил, что семена — это «трезвая голова», единственная часть, которая укрепляет человеческое сердце. Он обычно говорил, что трава дьявола была жестокой с теми, кому покровительствовала. Она стремилась убить их и обычно делала это до того, как они приходили к секретам трезвой головы. Существуют, впрочем, рассказы о таких, которые разгадали секреты трезвой головы. Достойный вызов человеку знания!

— Твой бенефактор разгадал эти тайны?

— Нет.

— А ты сам кого-нибудь встречал, у кого это получалось?

— Нет. Но такие люди были в те времена, когда это знание было важным.

— Может, ты знаешь тех, кто встречал таких людей?

— Нет, не знаю.

— Может, твой бенефактор знал из них кого-нибудь?

— Да, бенефактор знал.

— Почему же сам он не добрался до секретов «трезвой головы»?

— Приручить «траву дьявола» и сделать своим союзником — задача из труднейших. Со мной, например, она никогда не становилась одним целым, — возможно, потому, что я никогда не был особым ее поклонником.

— И все же, хотя она тебе не нравится, ты до сих пор можешь использовать ее как союзника?

— Могу. Но лучше этого не делать. Возможно, у тебя будет иначе.

— Почему ее так называют?

Дон Хуан сделал жест безразличия и пожал плечами; потом сказал, что это ее временное имя (su nombre de leche). Есть и другие, но они не использовались, потому что произнесение имени очень серьезное дело, особенно если человек учится приручению союзной силы. Я спросил, почему произнесение имени — дело столь серьезное. Он сказал, что имена хранятся в резерве, на тот крайний случай, когда придется призывать помощь, в минуты крайнего потрясения или жестокой нужды, и заверил меня, что рано или поздно такое случается в жизни каждого, кто ищет знание.

Воскресенье, 3 сентября 1961

Сегодня во второй половине дня дон Хуан принес домой два свежевыкопанных растения datura.

Началось все с того, что он неожиданно перевел разговор на «траву дьявола» и заявил, что мы отправляемся в холмы на ее поиски.

Мы поехали в ближние горы. Там я достал из багажника лопату и отправился за доном Хуаном в один из каньонов. Довольно долго мы пробирались сквозь кустарник, густо разросшийся на мягком песчаном грунте. Дон Хуан остановился у небольшого растения с темно-зелеными листьями и цветами в виде больших белесоватых колокольчиков.

— Вот, — сказал дон Хуан.

Он сразу же принялся копать. Я хотел помочь, но он яростно мотнул головой, чтобы я не мешал, и продолжал окапывать растение по кругу, так что получилась яма в виде конуса, отвесная по внешнему краю и горкой поднимающаяся к центру. Выкопав яму, он опустился перед стеблем на колени и пальцами обмел у комля мягкую землю, обнажив примерно четыре дюйма большого раздвоенного корневого клубня, по сравнению с которым стебель был значительно тоньше.

Дон Хуан взглянул на меня и сказал, что растение — мужская особь, так как корень раздваивается как раз в том месте, где соединяется со стеблем. Затем он поднялся и пошел что-то искать.

— Что ты ищешь, дон Хуан?

— Нужно найти палку.

Я начал осматриваться, но он меня остановил.

— Не ты! Ты садись вон там, — он указал на груду камней футах в двадцати отсюда. — Я сам найду.

Вскоре он вернулся с длинной сухой веткой и, пользуясь ею как палкой, осторожно расчистил землю вокруг раздвоенного корня, обнажив его на глубину примерно двух футов. По мере того, как он копал, почва становилась все плотнее, так что под конец уже не поддавалась.

Он сел передохнуть. Я подошел к нему. Мы долго молчали.

— Почему ты не выкопаешь лопатой? — спросил я.

— Лопатой можно поранить растение. Пришлось поискать палку, принадлежащую этому месту, чтобы в случае, если я ударю корень, вред не был бы таким, как от лопаты или вообще чужого предмета.

— А что это за палка?

— Годится любая сухая ветка дерева паловерд (paloverde). Если не найдется сухой, придется срезать свежую.

— Другие деревья не подходят?

— Я ясно сказал — только паловерд и никакое другое.

— Почему, дон Хуан?

— Потому что у «травы дьявола» очень мало друзей, и в этой местности паловерд — единственное дерево, которое с ней в согласии. Единственная вещь, которой можно цепляться за нее (Lo unico que prende). Случись тебе поранить корень лопатой — и «трава дьявола» для тебя не будет расти, когда ты пересадишь ее, но если ты повредишь ей такой палкой, то, вполне возможно, растение ничего не заметит.

— А что теперь с корнем?

— Его нужно срезать. И делать я это буду без тебя. Ступай разыщи другое растение и жди, когда я тебя позову.

— Моя помощь не требуется?

— Ты можешь помогать мне только тогда, когда я прошу тебя!

Я отошел и стал высматривать другое такое растение, борясь с искушением тихонько вернуться и подсмотреть. Немного погодя он пришел ко мне.

— Теперь поищем даму, — сказал он.

— Как ты их различаешь?

— Женская особь выше и больше выдается над землей, так что похожа на небольшое деревце. Мужская шире, разрастается у самой земли и напоминает куст с густой листвой. Когда мы выкопаем даму, ты увидишь, что у нее корневище раздваивается довольно далеко от стебля — в отличие от мужской особи, где вилка начинается сразу.

Мы довольно долго искали, пока он наконец сказал:

— Вот она.

Затем он повторил всю процедуру выкапывания, и когда очистил корень, я убедился, что все так и есть. Пока он резал корень, пришлось снова куда-нибудь отойти.

Когда мы вернулись домой, он развязал сверток, в который положил растение datura. Сначала он взял растение более крупное — мужское — и обмыл его в большом железном лотке. С крайней осторожностью он очистил от грязи корень, стебель и листья, а потом отделил корень от стебля, разломив их там, где они соединялись, по круговому надрезу, сделанному ножом с зубчатым лезвием. Он взял стебель и разложил на отдельные кучки все его части — листья, цветы и усеянные шипами семенные коробочки. Все, что было засохшим или испорченным червями, он отбрасывал, оставив лишь то, что было целым. Связав двумя бечевками две ветви корня, он сломал их пополам, сделав сперва поверхностный надрез в месте соединения, и получилось два куска корня одинаковой длины.

Потом он взял кусок дерюги и положил на него сначала два связанных вместе куска корня, сверху — аккуратно сложенные листья, потом цветы, потом семенные коробочки, потом стебель. Он сложил дерюгу и концы связал узлом.

Ту же процедуру он повторил со вторым растением, женским, только на этот раз, когда черед дошел до корня, он не разломил его пополам, а оставил целой вилку, напоминавшую перевернутую букву игрек. Потом он сложил все части в другой кусок дерюги. Когда он закончил, было уже темно.

Среда, 6 сентября 1961

Сегодня к вечеру мы вернулись к теме «травы дьявола».

— Я думаю, пора нам снова за нее взяться, — вдруг сказал дон Хуан.

После вежливой паузы я спросил:

— Что ты намерен с ней делать?

— Растения, которые я выкопал и срезал, — мои, — сказал он. — Это все равно как если бы они были мной; вот с их-то помощью я и буду учить тебя, как делать «траву дьявола».

— Как ты будешь делать это?

— Трава дьявола разделена на порции; каждая порция различна; у каждой свое особое действие и каждая требует особого подхода.

Раскрытой левой ладонью он отмерил на полу расстояние между большим пальцем и безымянным.

— Это моя порция. Твоя порция — то, что ты отмеришь собственной рукой. Теперь, приступая к завоеванию травы, ты должен начать с первой порции корня. Однако поскольку к траве привел тебя я, то вначале ты должен принять мою порцию.

Он вошел внутрь дома, принес один из свертков, сел и его развязал. Я заметил, что это мужская особь. Еще я заметил, что там только один кусок корня вместо тех двух, которые были вначале. Он взял его и поднес его к моим глазам.

— Вот твоя первая порция, — сказал он. — Я даю ее тебе. Я для тебя ее отрезал: я отмерил ее как мою собственную; теперь даю ее тебе.

У меня мелькнула было мысль, что вот сейчас придется грызть этот кусок корня как морковку, но он упаковал его в маленький белый хлопчатобумажный мешочек.

Он пошел на задний двор, там сел, скрестив ноги, и круглым камнем принялся толочь корень в мешочке. Вместо ступки был приспособлен плоский камень. Время от времени он мыл оба камня, а воду собирал в небольшую деревянную миску. Размалывая корень, он непрестанно что-то напевал, тихо и монотонно. Когда корень в мешочке был истолчен в однородную массу, он положил мешочек в миску с водой, туда же положил каменные ступку и пестик, долил воды и отнес к забору, где оставил в деревянном корыте.

Он сказал, что корень должен мокнуть всю ночь, оставаясь снаружи, чтобы напитаться воздухом ночи (el sereno).

— Если завтра будет ясный солнечный день, — сказал он, — это будет превосходный знак.

Воскресенье, 10 сентября 1961

Четверг 7 сентября выдался очень ясным и солнечным. Дон Хуан был очень доволен хорошим знаком; несколько раз он повторил, что «траве дьявола» я, видно, понравился. Корень мок всю ночь, и около десяти утра мы пошли на задний двор. Он взял миску из корыта, поставил ее на землю и сел перед ней. Взявшись за мешочек, он потер его о дно миски, потом вытащил из воды, отжал все содержимое и вновь сунул в воду. Процедура повторилась еще трижды. Затем он в последний раз тщательно отжал мешочек, бросил его в корыто и оставил миску на солнцепеке.

Мы вернулись через два часа. Он принес с собой кухонный чайник с кипятком желтоватого цвета. Осторожно наклонив миску, он слил верхнюю воду с оставшегося на дне густого осадка, залил его кипятком и вновь выставил на солнце.

Эта процедура повторилась тоже трижды, с интервалами больше часа. Наконец он слил всю воду и поставил миску под таким углом, чтобы дно освещалось вечерним солнцем.

Когда через несколько часов мы вернулись, уже стемнело. На дне миски был слой клейкой субстанции, напоминавшей недоваренный крахмал, белесый или светло-серый. Ее набралось бы с чайную ложку. Я выбрал крупицы земли, которые ветер набросал на осадок. Он засмеялся:

— Земля здесь не может повредить.

Когда вода закипела, он налил около стакана в миску. Это была та же вода с желтоватым оттенком. Из осадка образовался похожий на молоко раствор.

— Что это за вода, дон Хуан?

— Отвар плодов и цветов из каньона.

Он вылил то, что было в миске, в старую глиняную чашку, похожую на цветочный горшок. Питье было еще очень горячим, поэтому он сперва на него подул и попробовал на вкус, а затем протянул мне:

— Теперь пей!

Я механически взял чашку и залпом выпил. На вкус питье слегка отдавало горечью. Примечательным был запах: пахло тараканами.

Почти сразу я начал потеть. По телу разлился жар, кровь прилила к ушам. Перед глазами появилось красное пятно, и мышцы живота стали судорожно болезненно сокращаться. Немного погодя, хотя я уже совсем не чувствовал боли, стало холодно, и я буквально обливался потом.

Дон Хуан спросил, нет ли у меня перед глазами черноты или черных пятен. Я ответил, что вижу все красным.

Я стучал зубами от приступов накатывавшей волнами неконтролируемой нервной дрожи, исходившей откуда-то из центра груди.

Потом он спросил, не страшно ли мне. Его вопросы показались мне бессмысленными. Я сказал, что конечно страшно. Но он опять спросил, боюсь ли я «травы дьявола». Я не понял, о чем он говорит, и ответил «да». Он засмеялся и сказал, что ничего я не боюсь. Он спросил, все ли еще я вижу красное. Я только и видел стоявшее перед глазами громадное красное пятно.

Немного погодя мне стало лучше. Нервные судороги постепенно прошли, оставив лишь чувство приятной разбитости и невероятную сонливость. Глаза слипались, хотя издалека все еще доносился голос дона Хуана. Я заснул, но всю ночь чувствовал себя погруженным в глубокий красный цвет. Даже сны были красные.

Проснулся я в субботу около трех пополудни. Я проспал почти двое суток. Все было как при обычном пробуждении, если не считать того, что слегка болела голова, был расстроен желудок и я чувствовал острые прерывистые боли в кишечнике. Дон Хуан дремал на веранде. Он мне улыбнулся.

— Все в порядке, — сказал он. — Единственное, что имеет значение, это то, что ты видел все в красном.

— А если бы не в красном?

— Тогда ты бы видел черное, а это плохой знак.

— Почему плохой?

— Когда человек видит черное, это значит, что он не создан для «травы дьявола». Его будет рвать зеленым и черным, пока не вывернет наизнанку.

— Он умрет?

— Не думаю, что кто-нибудь умрет, но болеть будет долго.

— А что с теми, кто видит красное?

— Их не рвет, и корень дает им ощущение удовольствия, а это означает, что они сильны и вообще их натура склонна к насилию — как раз то, что любит «трава дьявола». Именно этим она соблазняет и увлекает. Плохо только то, что под конец, в обмен на силу, которую она дает, они становятся ее рабами. Но это уже не в нашей власти. Человек живет только затем, чтобы учиться, а уж учится ли он хорошему или плохому — зависит лишь от природы его судьбы.

— А теперь что я должен делать, дон Хуан?

— Ты должен посадить саженец[10] (brote) из второй половины первой порции корня. Половину ты принял в прошлый раз, и теперь вторую нужно посадить в землю, чтобы она выросла и принесла семена прежде, чем ты всерьез возьмешься за задачу приручения этого растения.

[10] Shoot (англ.) — Росток, отросток.

— Как я буду приручать ее?

— Ее приручают через корень. Тебе нужно будет шаг за шагом изучить все тайны корня, каждой его порции. Эти порции ты и будешь принимать, чтобы изучить тайны «травы дьявола» и завоевать ее силу.

— Что, каждая порция готовится так же, как ты готовил первую?

— Нет, каждая по-своему.

— Как действуют порции?

— Я уже говорил, каждая учит особому виду силы. То, что ты принял позавчера, еще ничего не значит. Это может каждый. Но только брухо может принимать более глубокие порции. Я не могу сказать тебе, как они действуют и что при этом происходит, потому что еще не знаю, примет ли она тебя. Нужно подождать.

— Когда же ты мне скажешь об этом?

— Как только вырастет и принесет семена твое растение.

— Если первую порцию может принимать кто угодно, то для чего же она используется?

— В разбавленном виде она годится для всяких человеческих дел: для стариков, которые совсем обессилели, для молодых людей, которые ищут приключений, или, скажем, для женщин, которые хотят страсти.

— Ты ведь говорил, что корень используется только для обретения силы, а выходит, что и для других целей. Не так ли?

Он пристально посмотрел на меня, и под этим взглядом мне стало неуютно. Ясно было, что он рассердился, но я не понимал почему.

— «Трава дьявола» используется только для обретения силы, — сухо сказал он наконец. — Старик, который хочет вернуть себе молодость, человек, который хочет убить другого человека, молодежь, которая ищет преодоления голода и усталости, женщина, которая хочет разгореться страстью, — все они мечтают о силе. И «трава дьявола» даст им ее!

— Ну как, нравится она тебе? — спросил он после паузы.

— У меня странный прилив сил, — сказал я.

Я заметил это еще при пробуждении, и до сих пор ничего не изменилось. Это было очень необычное ощущение неудобства, какой-то неусидчивости: все тело двигалось и вытягивалось с необычной легкостью и силой. Руки и ноги чесались, плечи вроде раздались, мышцы спины и шеи распирало, хотелось потереться или потолкаться о деревья. Я чувствовал, что если ударю в стену, она обвалится.

Мы больше ни о чем не говорили, просто сидели на веранде. Я заметил, что дон Хуан засыпает. Он пару раз клюнул носом, затем просто вытянул ноги, лег на пол, подложил руки под голову и заснул. Я встал и пошел за дом, где сжег избыток энергии, очистив двор от мусора. Когда-то дон Хуан вскользь заметил, что неплохо бы убрать мусор за домом.

Позже, когда он проснулся и пришел на задний двор, я был уже более расслаблен.

Мы сели есть, и за едой он раза три спросил меня, как я себя чувствую. Поскольку это было редкостью, я наконец не выдержал:

— Почему тебя так волнует мое самочувствие, дон Хуан? Ты ожидаешь, что я буду плохо себя чувствовать после питья?

Он засмеялся и стал еще больше похож на зловредного мальчишку, который подстроил какой-то подвох и про себя ждет не дождется, когда он сработает. Со смехом он сказал:

— Да нет, не очень-то ты похож на больного. Недавно ты даже нагрубил мне.

— Ничего подобного, — возмутился я. — Я вообще не помню этого.

Я возмутился совершенно искренне, потому что в самом деле не помнил, когда даже раздражался на него.

— Ну вот, ты уже ее защищаешь, — сказал он.

— Кого это?

— «Траву дьявола», кого же еще. Ты говоришь как влюбленный.

Я хотел запротестовать еще более яростно, но остановился.

— Я действительно не осознавал, что защищаю ее.

— Ясное дело. Ты даже не помнишь того, что говорил, верно?

— Нет, не помню. Должен признать.

— Вот такая она и есть — «трава дьявола». Она подкрадывается к тебе как женщина, а ты ничего не замечаешь. Ты весь поглощен только тем, что благодаря ей чувствуешь себя прекрасно и полон сил: мышцы налиты энергией, кулаки чешутся, подошвы горят желанием кого-нибудь растоптать. Когда человек становится с нею близок, его действительно переполняют неистовые желания. Мой бенефактор говорил, что «трава дьявола» удерживает тех, которые хотят силы, и избавляется от тех, кто не умеет совладать с нею. Однако в те времена сила была более обычна; ее искали куда более жадно. Мой бенефактор был могущественным человеком, а его бенефактор был, по его словам, еще более одержим преследованием силы. Но в те дни имело смысл быть могущественным.

— Ты думаешь, что в наши дни нет смысла в силе?

— Сила — это как раз то, что тебе сейчас нужно. Ты молод; ты не индеец: стало быть, «трава дьявола», возможно, будет полезной в твоих руках. Да и тебе самому она как будто по вкусу. Ты буквально чувствуешь, как она наполняет тебя силой. Все это я испытал на себе. И все же она не нравилась мне.

— Можно узнать почему, дон Хуан?

— Не нравится мне ее сила! От нее более нет пользы. В те времена, о которых мне рассказывал бенефактор, в самом деле имело смысл ее искать. Люди совершали неслыханные дела, их почитали за их силу, боялись и уважали за их знание. От бенефактора я слышал о делах поистине невероятных, которые случались в старину. Но теперь мы, индейцы, больше не ищем силу. В наше время индейцы используют «траву дьявола» разве что для притираний. Листья и цветы идут вообще неизвестно на что. Говорят, к примеру, они прекрасное средство от нарывов. Ее же силы они больше не ищут — той самой силы, которая действует как магнит, тем более мощный и опасный в обращении, чем глубже ее корень уходит в землю. Когда доходишь до глубины в четыре ярда — а говорят, такое случалось, — то находишь основание и источник силы неисчерпаемой, бесконечной. Очень немногим это удавалось в прошлом, сегодня — никому. Видишь ли, сила «травы дьявола» больше не нужна нам, индейцам. Незаметно мы потеряли к ней интерес, и теперь сила больше не имеет значения. Я и сам не ищу ее, но когда-то, когда я был молод как ты, я тоже чувствовал, как меня от нее просто распирает. Я чувствовал себя как ты сегодня, только в пятьсот раз сильнее. Ударом руки я убил человека. Я мог швырять валуны, огромные валуны, которые двадцать человек не могли сдвинуть с места. Однажды я подпрыгнул так высоко, что сорвал верхние листья с верхушек самых высоких деревьев. Но все это было ни к чему! Разве что на индейцев страх наводить. Только на индейцев. Остальные, которые ничего про это не знали, отказывались верить. Они видели только сумасшедшего индейца или как что-то скачет по верхушкам деревьев.

Мы долго молчали. Нужно было что-то ему сказать.

— Было совсем иначе, когда в мире еще были люди, — заговорил он, — люди, которые знали, что человек может превратиться в горного льва или птицу, или просто летать. Так что я больше не пользуюсь «травой дьявола». Зачем? Чтобы пугать индейцев? («Para que? Para anustar a los indios?»)

И я увидел его печаль, и почувствовал глубокое сочувствие. Мне хотелось что-нибудь сказать ему, пусть даже банальность.

— Может быть, дон Хуан, это участь всех, кто хочет знать.

— Может быть, — тихо сказал он.

Четверг, 23 ноября 1961

Подъехав к дому дона Хуана, я не увидел его на веранде. Это было странно. Я громко кликнул его, и из дому вышла его невестка.

— Он внутри, — сказала она.

Оказалось, что две-три недели назад он вывихнул лодыжку. Он сам сделал себе гипсовую повязку, пропитав полосы из тряпок в кашице, изготовленной из кактусов и толченой кости. Материя, туго обернутая вокруг щиколотки, высохнув, превратилась в легкий и гладкий панцирь. Повязка получилась твердой как гипсовая, но гораздо удобнее и не такая громоздкая.

— Как это произошло? — спросил я.

Ответила его невестка, мексиканка из Юкатана, которая за ним ухаживала:

— Да просто случайность. Он упал и чуть не сломал себе ногу.

Дон Хуан засмеялся, затем подождал, пока она ушла, и сказал:

— Случайность, как бы не так! У меня есть враг поблизости. Женщина, зовут Ла Каталина. В момент моей слабости она меня толкнула. Я и упал.

— Зачем это ей понадобилось?

— Убить меня хотела, вот и все.

— Она была здесь с тобой?

— Да!

— Зачем же ты ей позволил войти?

— Ничего я ей не позволял. Она сама влетела.

— Как это?

— Она — черный дрозд. И надо признать, у нее это здорово получается. Она застала меня врасплох.

— Она уже давно и не раз пыталась со мной покончить. И на этот раз едва не получилось.

— Ты сказал, она — черный дрозд? То есть она что птица?

— Опять ты со своими вопросами. Она — черный дрозд! Точно так же, как я — ворона. Кто я — человек или птица? Я — человек, который знает, как становиться птицей. Касательно же Ла Каталины, она дьявольская ведьма. Ее намерение убить меня настолько сильно, что все труднее от нее отбиваться. Птица ворвалась прямо в дом, и я ничего не мог поделать.

— Ты можешь становиться птицей, дон Хуан?

— Могу! Но об этом как-нибудь в другой раз.

— Почему она хочет тебя убить?

— Это старая проблема между нами. Я вышел из повиновения и, похоже, придется с нею покончить, пока она меня не прикончила.

— Ты собираешься прибегнуть к колдовству? — спросил я с надеждой.

— Тьфу, дурень. Какое тут колдовство поможет? У меня другие планы! Когда-нибудь, я ими с тобой поделюсь.

— А что, твой союзник не может тебя от нее защитить?

— Нет! Дымок только говорит мне, что делать. Защищать себя я должен сам.

— Ну, а Мескалито? Может быть, прибегнуть к его защите?

— Нет! Мескалито — учитель, а не сила, которую можно использовать в личных целях.

— А «трава дьявола»?

— Говорю тебе, я должен защищать себя сам, следуя при этом указаниям дымка, моего союзника. И в этом смысле, насколько мне известно, дымок может что угодно. Какие бы проблемы ни возникли, дымок тебе все расскажет, и при этом укажет не только что делать, но и как. Из всех доступных человеку это самый замечательный союзник.

— Лучший союзник для каждого?

— С каждым у него по-своему. Многие его боятся и ни за что не станут к нему прикасаться, и вообще предпочитают не связываться. Дымок не для всех, как и все остальное.

— Что это за дым, дон Хуан?

Дымок — это дым предсказателей!

В его голосе явственно прозвучало благоговение, чего я до сих пор за ним не замечал.

— Для начала приведу слова моего бенефактора, когда он начал учить меня этим вещам, — хотя в то время я, так же как ты сейчас, не мог его понять по-настоящему. «Трава дьявола — для тех, кто жаждет обладания силой. Дымок — для тех, кто хочет смотреть и видеть». И я считаю, что в этом дымок не знает себе равных. Как только человек вошел в его область, ему подвластна любая другая сила. Это великолепно! Разумеется, для этого требуется вся жизнь. Годы потребуются только на то, чтобы как следует узнать две его главные части: трубку и курительную смесь. Трубку я получил от своего бенефактора, и после многих лет ласкового с ней обращения она стала моей. Она вросла в мои руки. Вручить ее, например, тебе, будет серьезной задачей для меня и большим достижением для тебя — если, конечно, у нас что-то получится. Трубка будет в напряжении оттого, что ее держит кто-то другой; и если один из нас сделает ошибку, то не будет никакой возможности предохранить трубку от разрушения под воздействием ее собственной силы или от выскальзывания из наших рук и раскалывания, даже если она упадет на кучу соломы. Если это когда-нибудь случится, то, значит, конец нам обоим, особенно мне. Непостижимым образом дымок обратится против меня.

— Как он может обратиться против тебя, если он твой союзник?

Мой вопрос, видимо, прервал поток его мыслей. Он долго молчал.

— Благодаря сложности состава курительная смесь — опаснейшее вещество из всех, которые мне известны. Без нужной подготовки ее не может сделать никто. Она смертельный яд для всякого, кроме того, кому покровительствует дымок! Трубка и смесь требуют любовнейшего отношения, и тот, кто намерен с ними учиться, должен подготовить себя, ведя строгую и скромную жизнь. Действие дыма столь устрашающе, что лишь очень сильный человек способен устоять даже против слабой затяжки. Вначале все представляется пугающим и запутанным, зато каждая следующая затяжка проясняет все вокруг и вносит все большую ясность. И внезапно мир открывается заново. Невообразимо! Когда это происходит, дым становится союзником этого человека и решает любой вопрос, позволяя ему попасть в непостижимые миры. Это главное в дымке, его величайший подарок. И делает он это, не принося ни малейшего вреда. Я называю дым настоящим союзником.

Мы, как обычно, сидели на веранде, на хорошо утрамбованном и тщательно подметенном земляном полу. Вдруг он встал и направился в дом. Вскоре он вернулся с узким свертком и вновь уселся.

— Это моя трубка, — сказал он.

Он наклонился ко мне и показал трубку, которую вытащил из чехла зеленой парусины. Длиной она была дюймов девять-десять. Черенок был из красноватого дерева, гладкий, без резьбы. Чубук был тоже из дерева, но в сравнении с черенком выглядел значительно более массивным — отполированный до блеска, темно-серого цвета, почти как кусок угля.

Он поднес трубку к моим глазам. Я подумал, что он протягивает ее мне, и хотел было ее взять, но он мгновенно отдернул руку.

— Эту трубку дал мне мой бенефактор, — сказал он. — В свою очередь я передам ее тебе. Но сначала ты должен сойтись с нею поближе. Каждый раз, как ты будешь сюда приезжать, я буду давать ее тебе. Начнешь с прикосновения к ней. Держать ее будешь вначале очень недолго, пока вы не привыкнете друг к другу. Затем ты положишь ее к себе в карман или, скажем, за пазуху, и только со временем можно будет поднести ее ко рту. Все это нужно делать постепенно, очень медленно и осторожно. Когда между вами установится связь [La amistad esta hecha], ты начнешь ее курить. Если ты последуешь моему совету и не будешь торопиться, то дым, возможно, станет и твоим любимым союзником.

Он подал мне трубку, не выпуская из рук. Я протянул к ней правую руку.

— Обеими, — сказал он.

Я обеими руками на очень короткое мгновение коснулся трубки. Он ее не выпускал, так что я не мог ее ухватить, а мог лишь коснуться трубки. Затем он сунул трубку в чехол.

— Первый шаг — полюбить трубку. На это нужно время!

— А она — может меня невзлюбить?

— Нет, трубка не может тебя невзлюбить, но ты должен научиться любить ее, чтобы к тому времени, когда начнешь курить, трубка помогла тебе не бояться.

— Что ты куришь, дон Хуан?

— Вот это.

Он расстегнул воротник и показал скрытый за пазухой небольшой мешочек, висевший на шее на манер медальона. Он вынул кисет, развязал и очень осторожно отсыпал себе на ладонь немного содержимого.

Смесь по виду напоминала мелко истертые чайные листья разной окраски — от темно-коричневой до светло-зеленой, с несколькими крупицами ярко-желтого цвета.

Он всыпал смесь в кисет, завязал его, затянул ремешком и спрятал за пазуху.

— Что это за смесь?

— Там много всякого. Добыть все составляющие — предприятие очень нелегкое. Приходится отправляться очень далеко. Грибочки (los honguitos), необходимые для приготовления смеси, растут только в определенное время года и только в определенных местах.

— Эти смеси разные в зависимости от того, какая нужна помощь?

— Нет, существует только один дым, и нет никакого другого.

Он ткнул пальцем в мешочек за пазухой и поднял трубку, которая была зажата у него между колен:

— Эти двое — одно. Одного нет без другого. Эта трубка и секрет смеси принадлежали моему бенефактору. Они были переданы ему точно так же, как он передал их мне. Смесь трудно приготовить, но легко восполнить. Ее секрет — в ее составляющих, в способе их сбора, обработки и самого смешивания. Трубка же — на всю жизнь. Она требует самого тщательного ухода. Она прочная и крепкая, но ее следует всегда беречь от малейшего удара и сотрясения. Держать трубку надо только в сухих руках и никогда не браться потными, а курить лишь в совершенном одиночестве. И никто, ни один человек на свете никогда не должен ее видеть, разве что ты сам намерен ему ее передать. Вот чему учил меня мой бенефактор. И именно так, сколько себя помню, я обращаюсь с трубкой.

— А что случилось бы, если бы ты ее потерял или сломал?

Он очень медленно покачал головой и взглянул на меня:

— Я бы умер.

— У всех магов такие трубки?

— Не у всех такие, как у меня, но я знаю некоторых, у кого есть.

— А ты сам можешь сделать такую же, дон Хуан? — допытывался я. — Предположим, у тебя бы ее не было. Как бы тогда ты передал мне трубку, если бы захотел сделать это?

— Если бы у меня не было трубки, то я не мог бы ее тебе передать, даже если, положим, захотел бы. Я дал бы тебе что-нибудь другое.

Видно было, что он чем-то недоволен. Он очень осторожно положил трубку в чехол, внутри которого, вероятно, был вкладыш из мягкой материи, потому что трубка, хотя и плотно проходила, легко скользнула внутрь. Он направился в дом ее спрятать.

— Ты на меня не сердишься, а, дон Хуан? — спросил я, когда он вернулся. Он, казалось, удивился вопросу.

— Нет! Я никогда ни на кого не сержусь! Ни один человек не может сделать ничего достаточно важного для этого. Ты сердишься на людей, когда чувствуешь, что их поступки важны. Ничего подобного я давно не чувствую.

Вторник, 26 декабря 1961

Время пересадки «саженца», как называл корень дон Хуан, не было установлено, хотя предполагалось, что в приручении этого растения силы это будет следующий этап.

Я прибыл к дону Хуану в субботу, 23 декабря, сразу после полудня. Как обычно, мы некоторое время сидели в молчании. День был теплый и пасмурный. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как он дал мне первую порцию.

— Время вернуть «траву дьявола» земле, — вдруг сказал он. — Но сначала нужно установить для тебя защиту. Ты будешь хранить и защищать ее. И никто, кроме тебя, не должен ее видеть. Поскольку устанавливать защиту буду я, я тоже увижу ее. Хорошего в этом мало, поскольку, я уже говорил, я не поклонник «травы дьявола». Мы с ней не едины. Но моя память проживет недолго, я слишком стар. А вот ты должен беречь ее от чужих глаз, поскольку до тех пор, пока кто-то будет помнить об увиденном, сила защиты повреждена.

Он пошел к себе в комнату и вытащил из-под старой соломенной циновки три узла из дерюги. Потом вернулся и сел на веранде.

После долгого молчания он развязал один узел. Это была женская особь datura из тех, которые он тогда выкопал. Все сложенные им листья, цветы и семенные коробочки высохли. Он взял длинный кусок корня в виде буквы игрек и завязал узел.

Корень высох и сморщился, а стержни вилки более разошлись и искривились. Он положил его на колени, открыл свою кожаную сумку, вытащил нож и поднес корень к моим глазам.

— Эта часть — для головы, — сказал он и сделал первый надрез на нижнем конце «игрека», который в перевернутом виде напоминал человечка с расставленными ногами.

— Эта — для сердца, — сказал он и сделал надрез близко к развилке. Затем он обрезал концы корня, оставив примерно по три дюйма на каждом. Потом медленно и кропотливо он вырезал фигурку человека.

Корень был сухой и волокнистый. Для того, чтобы резать по нему, он делал два прореза и выбирал волокна между ними на глубину прорезов. Однако когда он перешел к деталям, то орудовал ножом прямо по дереву, как при отделке рук и ног. Под конец получилась фигурка человека со сложенными на груди руками и сплетенными в замок кистями рук.

Дон Хуан встал и направился к синей агаве, росшей рядом с верандой. Ухватившись за твердый шип одного из самых мясистых листьев, он нагнул его и несколько раз повернул вокруг оси. Шип почти отделился от листа и повис; дон Хуан ухватился за него зубами и выдернул. Шип вышел из мякоти листа, за ним тащился хвост белых нитевидных волокон длиною в два фута. Все еще держа шип в зубах, дон Хуан скрутил из волокон шнур, которым обвил ноги фигурки, чтобы свести их вместе. Он обмотал всю нижнюю часть фигурки; на это ушел весь шнур. Затем он искусно проткнул шипом, как шилом, переднюю часть фигурки, под сложенными руками, так что оно торчало острием из-под сцепленных ладоней. Он вновь ухватился за шип зубами и, осторожно потянув, вытащил почти до конца. Теперь шип выглядел как длинное копье, выступающее из груди человечка. Закончив с фигуркой, более не глядя на нее, дон Хуан сунул ее в кожаную сумку. Я видел, что он сильно устал. Он лег на пол веранды и уснул.

Когда он проснулся, было уже темно. Мы поели из тех продуктов, которые я ему привез, и еще немного посидели на веранде. Затем дон Хуан взял три узла и пошел за дом. Там он нарубил веток и сухих сучьев и развел костер. Мы уселись у костра поудобнее, и он развязал все три узла. В первом были сухие части женского растения, во втором все, что осталось от мужского, а из третьего, самого внушительного, он вытащил зеленые свежесрезанные части datura.

Дон Хуан пошел к корыту и вернулся с каменной ступкой, очень глубокой, напоминавшей скорее горшок с закругленным дном. Он сделал в земле ямку и в ней прочно установил ступку. Он подбросил сучьев в костер, затем взял два узла с сухими частями мужской и женской особи и все это высыпал в ступку, напоследок встряхнув дерюгу, чтобы убедиться, что там ничего не осталось. Из третьего узла он вытащил два свежих куска корня.

— Я буду готовить их специально для тебя, — сказал он.

— Что это за (под)готовка, дон Хуан?

— Один кусок — от женской особи, другой — от мужской. Это тот единственный раз, когда оба растения кладутся вместе. Оба куска с глубины в один ярд.

Он принялся толочь их в ступке равномерными ударами пестика, тихо напевая при этом что-то, звучавшее как лишенный ритма монотонный гул. Слов я не мог разобрать. Он весь ушел в работу.

Когда корни были полностью растерты, он вынул из свертка несколько листьев datura, чистых и свежесрезанных, без единой червоточины или следа гусеницы, и неторопливо по одному бросил их в ступку. Потом взял горсть цветов и по одному бросил туда же. Всего я их насчитал четырнадцать листьев и столько же цветов. Затем он достал зеленые семенные коробочки, усеянные шипами и еще не раскрывшиеся. Их я сосчитать не мог — он бросил в ступку всю горсть, — но кажется, их тоже было четырнадцать. Он добавил три стебля без листьев — темно-красного цвета, тоже без червоточин. Судя по многочисленным на них срезам, это были стебли больших растений.

Положив в ступку, он мерными ударами растолок все это в кашу, наконец опрокинул ступку на ладонь и переложил смесь в старый горшок. Он протянул мне руку, и я подумал, что ее нужно вытереть. Но он, схватив мою левую руку и, не успел я опомниться, молниеносным движением растопырил средний и безымянный пальцы, воткнул между ними острие ножа и разрезал кожу вниз по безымянному пальцу. Действовал он с такой быстротой и ловкостью, что когда я отдернул руку, кровь уже лилась ручьем из глубокого пореза. Он опять схватил мою руку, поднес к горшку и выжал в него побольше крови.

Рука онемела. Я был в состоянии шока, в странном холодном жестком напряжении, с ощущением давления в груди и в ушах. Я чувствовал, что куда-то соскальзываю. Я был близок к обмороку! Он отпустил мою руку и помешал в горшке. Когда я очнулся, то был здорово на него сердит. Понадобилось довольно много времени, чтобы я полностью пришел в себя.

Он разложил вокруг костра три камня и поставил на них горшок. Ко всей смеси в горшке он добавил еще что-то вроде большого куска столярного клея, влил большой ковш воды и оставил все это кипеть. Дурман сам по себе пахнет весьма специфически, в соединении же со столярным клеем, который, угодив в закипавшую смесь, тотчас дал о себе знать, получилась такая вонь, что я с трудом удерживался от рвоты.

Смесь долго кипела, а мы все это время неподвижно сидели у костра. Время от времени, когда ветер гнал испарения в мою сторону, меня обволакивало вонью, и я старался не дышать.

Открыв кожаную сумку, дон Хуан вытащил человечка, бережно передал фигурку мне и велел сунуть в горшок, только осторожно, чтобы не обжечься. Фигурка беззвучно скользнула в кипящее варево. Он вынул нож, и у меня мелькнула мысль, что сейчас он опять будет меня резать, но он просто подтолкнул острием фигурку и утопил ее окончательно.

Он еще немного понаблюдал, как кипит варево, а затем принялся чистить ступку. Я помогал. Когда мы закончили, он сложил ступку и пестик у забора. Мы вошли в дом, а горшок оставался на камнях всю ночь.

На рассвете дон Хуан велел мне вытащить фигурку из клея и подвесить к кровле, лицом на восток, сохнуть на солнце. К полудню она стала твердой как проволока. Клей затвердел и стал зеленым от брошенных в варево листьев. Фигурка отливала сверхъестественным глянцем.

Дон Хуан велел снять фигурку и дал мне сумку из старой замшевой куртки, которую я ему когда-то привез. Выглядела сумка точно так же, как его собственная, разве что та была из мягкой коричневой кожи.

— Положи свой «портрет» в сумку и закрой ее, — сказал он.

Он демонстративно отвернулся и на меня не смотрел. Когда я спрятал фигурку, он дал мне сетку и велел положить в нее глиняный горшок.

Он подошел к моей машине, взял у меня из рук сетку и прицепил ее к открытой дверце бардачка.

— Ступай-ка за мной, — приказал он.

Он обошел вокруг дома, сделав полный оборот по часовой стрелке. Постояв на веранде, он еще раз обошел вокруг дома, на этот раз против часовой стрелки, и опять вернулся на веранду. Какое-то время он стоял неподвижно, потом сел.

Я уже привык считать, что во всем, что бы он ни делал, есть какой-то особый смысл. Я гадал о том, что бы означали эти эволюции вокруг дома, когда он воскликнул:

— Вот те на! Куда ж я его девал?

Я спросил, что он ищет. Оказалось — саженец, который я должен пересадить. Мы еще раз обошли вокруг дома, пока он наконец вспомнил.

Он подвел меня к полочке под крышей; на полочке стояла небольшая стеклянная банка, в ней была вторая половина первой порции корня. Сверху уже пробились ростки. На дне оставалось немного воды, но земли не было.

— А почему там нет земли? — спросил я.

— Каждая почва своеобразна, а «трава дьявола» должна знать только ту землю, на которой будет расти. Сейчас самое время вернуть ее земле, пока не завелись черви.

— Мы посадим ее здесь, возле дома? — спросил я.

— Ни в коем случае! Вернуть земле ее нужно только в том месте, которое тебе нравится.

— А где же оно, это место, которое мне нравится?

— Тебе лучше знать. Можешь посадить ее где угодно. Но за ней надо присматривать и ухаживать, потому что от нее зависит нужная тебе сила. Если растение погибнет, это будет означать, что «трава дьявола» тебя не хочет, и чтобы ты ее больше не тревожил. Иначе говоря, ты не будешь иметь над ней власти. Поэтому смотри за ней в оба. Но не балуй ее.

— Почему?

— Потому что если она не захочет расти, то нет смысла ее завлекать. С другой стороны, ты должен показать, что всячески о ней заботишься. Убирай червей и регулярно поливай ее, пока не созреет. И вот только когда она даст семена, можно быть уверенным, что она хочет тебя.

— Но ведь, дон Хуан, для меня такой тщательный уход просто неосуществим.

— Если ты хочешь ее силы, ты должен сделать это! Другого выхода нет!

— Может, ты за ней присмотришь, пока я буду отсутствовать, а, дон Хуан?

— Нет! Не я! Я не могу сделать этого! Каждый должен сам растить свой саженец. У меня есть свой. Теперь ты должен иметь свой. И считать себя готовым к учению можешь не ранее, чем получишь семена от нее.

— А ты мне не подскажешь, где ее сажать?

— Это уж ты сам решай. Но место это не открывай никому, даже мне. Только так сажают «траву дьявола». Никто, ни одна душа не должна знать твое место. Если за тобой шел и видел тебя незнакомец, хватай саженец и беги в другое место. Тот, кто тебя видел, может нанести тебе невообразимый вред, манипулируя твоим растением. Он может искалечить или убить тебя. Вот почему даже я не должен знать, где оно находится.

Он протянул мне банку с куском корня:

— Теперь возьми его.

Я взял банку, и он почти потащил меня к машине.

— Теперь уезжай. Ступай и подбери место, где ты его посадишь. Вырой глубокую яму в мягкой почве, невдалеке от воды. Помни — чтобы вырасти, как следует, вода должна быть где-нибудь рядом. Яму копай только руками, пусть хоть поранишь их до крови. Корень посадишь в центре ямы, и сделай вокруг него насыпь. Затем польешь водой. Когда вода впитается, засыпь яму мягкой землей. Потом выберешь место в двух шагах на юго-восток от саженца. Там выкопаешь еще одну яму поглубже, тоже собственными руками, и выльешь в нее все, что осталось в горшке. Затем разбей горшок и черепки закопай поглубже где-нибудь подальше от саженца. Когда закопаешь черепки, вернешься к своему саженцу и еще раз его польешь. Затем достань свой «портрет», сунь его между пальцами там, где порез, и, стоя на том месте, где ты закопал варево, слегка дотронься до саженца иглой. Обойди его четырежды, при обходе останавливаясь всякий раз на том же месте, чтобы коснуться саженца.

— В каком направлении двигаться, обходя саженец?

— В каком хочешь. Но ты должен постоянно помнить, где закопал месиво из горшка и в каком направлении ты двигался вокруг саженца. При обходе всякий раз касайся его острием лишь слегка, и только напоследок уколешь поглубже. Делай это осторожно: стань на колени, чтобы рука случайно не дрогнула, потому что ни в коем случае нельзя сломать острие, чтобы оно не осталось в растении. Сломаешь острие — все пропало; корень тебе больше не понадобится.

— Нужно ли при обходе что-нибудь говорить?

— Нет. Я сделаю это вместо тебя.

Суббота, 27 января 1962

Сегодня утром, как только я приехал, дон Хуан сказал, что покажет приготовление курительной смеси. Мы отправились в горы, далеко в глубь одного из каньонов. Дон Хуан остановился у высокого стройного куста, который по цвету заметно выделялся на фоне прочей растительности. Заросли вокруг куста были желтоватыми, тогда как сам куст — ярко-зеленым.

— Ты должен собрать с него листья и цветы, — сказал он. — Правильное время для их сбора: День Всех Душ (El Dia De Las Animas).

Он вынул нож и срезал конец тонкой ветки, выбрал другую такую же и тоже срезал у нее верхушку, — и так до тех пор, пока в руках у него не оказалась горсть срезанных верхушек тонких веточек. Затем он сел на землю.

— Смотри сюда, — сказал он, — все эти ветки я срезал выше развилки между стеблем и двумя или более листьями. Видишь? Они все одинаковы. От каждой ветки я взял только верхушку, где листья свежие и нежные. Теперь нужно найти тенистое место.

Шли мы довольно долго, пока он нашел то, что искал. Он вытащил из кармана длинный шнурок и привязал его одним концом к стволу, другим — к нижним ветвям двух кустов, протянув между ними таким образом что-то вроде бельевой веревки, на которой развесил вверх ногами срезанные веточки. Он равномерно расположил их вдоль шнурка; подвешенные за развилки, они напоминали кавалькаду зеленых всадников.

— Нужно, чтобы листья сохли в тени, — сказал он. — Место должно быть укромным и труднодоступным. Это для них защита. Сушить нужно в таком месте, где их почти невозможно найти. Когда листья высохнут, их нужно сложить в пакет (сверток) и запечатать.

Он снял веточки со шнурка и забросил в кустарник. Очевидно, он хотел только показать мне процедуру.

По пути он сорвал три разных цветка, сказав, что они также входят в смесь и собирать их следует в то же время, но складывать в отдельные глиняные горшки и сушить в темноте. Каждый горшок должен быть запечатан и плотно закрыт, чтобы цветы покрылись плесенью. Листья и цветы добавляют в смесь, чтобы ее смягчить.

Из каньона мы пошли к руслу реки и, сделав большой крюк, вернулись к его дому. Поздно вечером мы уселись в его комнате, что было редкостью, и он рассказал о последней составляющей — грибах.

— В грибах — подлинная тайна смеси, — сказал он. — Их труднее всего собрать. Путешествие к местам, где они растут, трудное и небезопасное, а собрать именно те грибы, которые годятся, еще более рискованно. Помимо прочего, их можно спутать с другими, которые там растут и которые бесполезны. Они испортят хорошие грибы, если будут сушиться вместе. Чтобы не натворить ошибок и как следует научиться разбираться в грибах, требуется время. Использование не тех грибов может нанести серьезный вред — и человеку, и трубке. Я знал людей, которые умерли на месте от того, что использовали испорченную смесь.

Когда грибы собраны, их укладывают в бутыль из тыквы, поэтому их после нельзя перебрать. Дело в том, что грибы приходится вначале искрошить, чтобы протолкнуть через узкое горлышко бутыли.

— Как предотвратить ошибку?

— Надо быть внимательным и знать, как выбирать. Я говорил тебе — это тяжело. Большинство людей даже не пытаются.

— Сколько им там находиться?

— Год. Все остальные составляющие также запечатываются на год. Затем их отмеряют в нужной пропорции и по очереди размалывают в мелкий порошок. Грибочки размалывать нет нужды, потому что за год они сами превратятся в пыль; достаточно лишь раздавить комья. К четырем частям грибов добавляют одну часть смеси из всех прочих составляющих вместе. Все это хорошенько перемешивают и ссыпают в мешочек вроде моего.

Он указал пальцем в кисет под рубашкой.

— Потом все составляющие опять собираются вместе, и только после того, как они убраны сушиться, смесь, которую ты приготовил, можно курить. В твоем случае это будет в следующем году. А еще через год смесь будет в твоем полном распоряжении, потому что будет собрана тобой. Когда будешь курить в первый раз, я сам зажгу для тебя трубку. Ты выкуришь всю трубку и будешь ждать. Дымок придет, ты его почувствуешь. Он даст тебе свободу видеть все, что ты захочешь. Это в самом деле непревзойденный союзник. Но всякий, кто его ищет, должен обладать безукоризненными намерением и волей, во-первых, потому, что он должен намереваться и желать возвращения, иначе дымок его не отпустит; во-вторых, он должен намереваться и желать запомнить все, что даст ему увидеть дымок, иначе в голове останутся просто обрывки тумана.

Суббота, 8 апреля 1962

В беседах дон Хуан периодически использовал выражение «человек знания», но ни разу не объяснил, что это значит. Я попросил его объяснить.

— Человек знания — это тот, кто добросовестно переносит лишения и тяготы обучения, — сказал он. — Тот, кто без спешки и нерешительности прошел так далеко, как смог, в разгадывании секретов силы и знания.

— Может ли быть человеком знания каждый?

— Нет, не каждый.

— Что должен сделать человек для того, чтобы стать человеком знания?

— Человек должен бросить вызов и победить своих четырех естественных врагов.

— И после победы над ними он будет человеком знания?

— Да, человек имеет право назвать себя человеком знания лишь если победит всех четырех.

— Тогда может ли любой, кто победит этих врагов, быть человеком знания?

— Любой, кто победит их, становится человеком знания.

— Но существуют ли какие-то особые требования, которые человек должен выполнить прежде, чем начать битву со своими врагами?

— Нет. Стать человеком знания может пытаться любой, хотя очень немногие преуспевают в этом; но это естественно. Враги, которых встречает человек на пути к знанию, — в самом деле грозные враги. Большинство людей перед ними отступают и сдаются.

— Что же это за враги, дон Хуан?

На этот вопрос он отвечать отказался, сказав лишь, что должно пройти много времени прежде, чем эта тема будет иметь для меня какой-то смысл. Я все же попытался ее удержать и спросил, могу ли стать человеком знания, например, я. Он ответил, что этого никто не может сказать наверняка. Но мне хотелось точно знать, нет ли какого-нибудь способа определить, есть ли у меня шанс. Он сказал, что это решит моя битва против четырех врагов: я выйду либо победителем, либо побежденным, но исход битвы предсказать невозможно.

Я спросил, не может ли он прибегнуть к колдовству или гаданию, чтобы увидеть исход. Он ответил совершенно безапелляционно, что результат битвы нельзя предвидеть никоим образом, поскольку быть человеком знания — вещь преходящая. Когда я попросил это растолковать, он ответил:

— Быть человеком знания — не навсегда: это непостоянно. Никто в действительности не является безусловно человеком знания. Скорее, человеком знания становятся лишь на краткое время после победы над четырьмя естественными врагами.

— Ты должен сказать мне, что это за враги.

Он не ответил. Я пытался настаивать, но он оборвал эту тему и заговорил о другом.

Воскресенье, 15 апреля 1962

Готовясь к отъезду, я решил еще раз спросить его насчет врагов человека знания. Я всячески отстаивал свои доводы, убеждая его, что меня здесь долго не будет, и потому неплохо бы записать все, что он мне скажет, чтобы потом над этим поразмыслить.

Поколебавшись, он все же заговорил.

— Когда человек начинает учиться, он никогда не имеет четкого представления о своих целях. Его цель ошибочна, его намерение туманно. Он ожидает вознаграждений, которые никогда не воплотятся, потому что он ничего не знает о трудностях обучения.

Постепенно он начинает учиться — сначала понемногу, затем большими кусками, и его мысли приходят в конфликт. То, чему он учится, никогда не совпадает с тем, что он себе рисовал, и его охватывает страх. Учение оказывается всегда не тем, что от него ожидают. Каждый шаг в обучении — это новая задача, и страх, который человек испытывает, растет безжалостно и неуклонно. Его цель становится полем битвы.

И таким образом перед ним появляется его первый естественный враг: Страх! Ужасный враг, предательский и труднопреодолимый. Он таится за каждым поворотом, подкрадываясь и выжидая. И если человек, ужаснувшись перед его лицом, обратится в бегство, его враг положит конец его поискам.

— Что же происходит с человеком, если он убегает в страхе?

— Ничего особенного, кроме разве того, что он никогда не научится. Он никогда не станет человеком знания. Он может стать задирой или безвредным напуганным человеком: но, во всяком случае, он будет побежденным. Его первый враг положил конец его стремлениям.

— А что он может сделать, чтобы одолеть страх?

— Ответ очень прост: он должен не убегать. Человек должен не поддаваться своему страху и вопреки ему сделать следующий шаг в обучении, и еще шаг, и еще. Он должен быть совершенно испуган, и однако не должен останавливаться. Таково правило! И наступит день, когда его первый враг отступит. Человек почувствует уверенность в себе. Его устремленность намерение крепнет. Обучение больше не будет пугающей задачей. Когда придет этот счастливый день, человек может сказать не колеблясь, что победил своего первого естественного врага.

— Это происходит сразу или постепенно?

— Постепенно, и все же страх покоряется внезапно и быстро.

— А может человек вновь испытать его, если с ним случится что-нибудь непредвиденное?

— Нет. Тот, кто однажды преодолел страх, свободен от него до конца своих дней, потому что вместо страха он обретает ясность, которая стирает страх. К этому времени человек знает все свои желания и знает, как эти желания удовлетворить. Он может предвидеть новые шаги в обучении, и все пронизывает острая ясность. Человек чувствует, что для него не существует ничего скрытого.

И так он встречает второго врага: Ясность! Эта ясность ума, столь труднодостижимая, рассеивает страх, но она же и ослепляет.

Она заставляет человека никогда не сомневаться в себе. Она дает ему уверенность в том, что он может делать все, что ему нравится, так он ясно видит все насквозь. Да он и мужествен благодаря ясности и не остановится ни перед чем из-за нее. Но все это — ошибка, это как что-то незавершенное. Если человек поддастся этому мнимому могуществу, значит, он побежден вторым врагом и будет терпелив, когда нужно будет торопиться. И так он будет неумело обращаться с обучением, пока не потеряет способность еще чему-либо научиться.

— Что случается с ним после такого поражения? Он что, в результате умрет?

— Нет, не умрет. Просто второй враг перекрыл ему путь; и вместо человека знания он может стать жизнерадостным воином или клоуном. Однако ясность, за которую он так дорого заплатил, никогда не сменится вновь тьмой и страхом. Все будет навсегда для него ясным, только он никогда больше ничему не научится и ни к чему не будет стремиться.

— Что же ему делать, чтобы избежать поражения?

— То же, что со страхом: не поддаваться ясности и пользоваться ею лишь для того, чтобы видеть, и терпеливо ждать, и перед каждым новым шагом тщательно все взвешивать; а прежде всего — он должен думать, что его ясность почти заблуждение. И однажды он увидит, что ясность была лишь точкой перед глазами[11]. Только так он сможет одолеть своего второго извечного врага и достичь такого положения, в котором ему уже ничего не сможет повредить. И это не будет заблуждением, всего лишь точкой перед глазами. Это будет подлинная сила.

[11] «Point before his eyes»

На этом этапе ему станет ясно, что сила, за которой он так долго гонялся, наконец принадлежит ему. Он может делать с нею все что захочет. Его союзник в его распоряжении. Его желание — закон. Он видит все вокруг. Но это также значит, что перед ним третий враг: сила!

Это — самый сильный из всех врагов. И конечно, легче всего — просто сдаться: ведь в конце концов ее обладатель действительно непобедим. Он управляет; вначале он идет на обдуманный риск, а кончает тем, что устанавливает закон, потому что он — хозяин.

На этом этапе человек едва ли замечает, что его третий враг уже приблизился к нему. И внезапно, не зная этого, он обязательно проиграет битву. Его враг превратит его в жестокого и капризного человека.

— Он потеряет свою силу?

— Нет; ни ясности, ни силы он не потеряет никогда.

— Чем же он тогда будет отличаться от человека знания?

— Человек, побежденный силой, умирает, так и не узнав в действительности, как ей управлять. Сила — лишь бремя в его судьбе. Такой человек не властен над самим собой и не может сказать, когда и как использовать свою силу.

— Является ли поражение от какого-нибудь из этих врагов окончательным?

— Разумеется. Раз уж человек однажды побежден одним из этих врагов, он ничего не может поделать.

— А может ли, например, тот, кто побежден силой, увидеть свою ошибку и ее исправить?

— Нет. Если человек сдался, с ним покончено.

— Но что если он лишь временно был ослеплен силой, а тут от нее откажется?

— Это значит, что битва еще продолжается; значит он все еще пытается стать человеком знания. Человек побежден лишь тогда, когда он оставил всякие попытки и отказался от самого себя.

— Но в таком случае получается, что человек может отказаться от себя и испытывать страх целые годы, но в конце концов победит его.

— Нет, это не так. Если он поддался страху, то никогда его не победит, потому что будет избегать учения и никогда не отважится на новую попытку. Но если в течение многих лет он даже в центре своего страха не оставит попыток учиться, тогда он рано или поздно победит страх, потому что фактически никогда ему не поддавался.

— Как победить третьего врага, дон Хуан?

— Нужно сознательно не поддаваться ему. Человек должен прийти к пониманию того, что сила, которую он якобы покорил, в действительности ему не принадлежит и принадлежать никогда не может. Он должен постоянно контролировать себя, аккуратно и честно управляясь со всем, чему он научился. Если он способен увидеть, что без самоконтроля ясность и сила хуже ошибок, он достигнет такой точки, когда все будет удерживаться под контролем. Тогда он узнает, когда и как использовать свою силу. Это и будет означать, что он победил третьего врага и пришел к концу своего странствия в обучении.

И вот тут, почти без предупреждения, он сталкивается со своим последним врагом: старостью! Это самый жестокий враг, которого нельзя победить полностью, можно лишь отразить его.

Это пора, когда человек избавился от страхов, от нетерпеливой ясности ума, пора, когда вся его сила в его распоряжении, но и пора, когда им овладевает неодолимое желание отдохнуть. Если он полностью поддастся своему желанию лечь и забыться, если он убаюкает себя усталостью, то проиграет свою последнюю схватку, и его враг сразит его, превратив в старое ничтожное существо. Желание отступить возьмет верх над всей его ясностью, его силой и его знанием.

Но если человек стряхнет усталость и проживет свою судьбу до конца, тогда его в самом деле можно назвать человеком знания, пусть ненадолго, пусть лишь на тот краткий миг, когда ему удастся отразить последнего и непобедимого врага. Одного лишь этого мгновения ясности, силы и знания уже достаточно.

Глава 4

Дон Хуан редко открыто говорил о Мескалито. Каждый раз, когда я его спрашивал об этом, он отказывался от обсуждения, но всегда говорил достаточно для того, чтобы создать впечатление о нем, впечатление, которое было почти антропоморфическим (имеющим человеческие качества). В передаче дона Хуана Мескалито был мужского рода не только благодаря соответствующему окончанию, которое свойственно словам мужского рода в испанском языке, но и благодаря его неизменному статусу «защитника и учителя». Такие характеристики лишь подтверждались при всяком новом разговоре.

Воскресенье, 24 декабря 1961

— «Трава дьявола» никогда никого не защищала. Ее назначение — давать силу, и не более того. Мескалито, напротив, мягок как дитя.

— Но ты же говорил, что он бывает устрашающ.

— Конечно, устрашающ; но с тем, кто ему вверяется, он мягок и добр.

— Из чего это видно, что он добр?

— Он — защитник и учитель.

— Каким же образом он защищает?

— Его можно держать при себе, а он будет следить, чтобы с тобой ничего не случилось плохого.

— Как ты можешь все время держать его при себе?

— В мешочке под рукой или на шее.

— Ты носишь его с собой?

— Нет, потому что у меня есть союзник. Но другие обычно носят.

— Чему же он учит?

— Правильно жить.

— А как он учит?

— Он показывает разные вещи и говорит, что есть что (enzena las cosas у te dice lo que son).

— Как?

— Сам увидишь.

Вторник, 30 января 1962

— Что ты видишь, когда Мескалито берет тебя с собой, дон Хуан?

— Такие вещи так просто не рассказывают. Этого я не могу тебе рассказать.

— Если ты расскажешь, с тобой что-нибудь приключится?

— Мескалито — защитник: добрый, благородный защитник; но это не значит, что с ним можно шутить. Именно потому, что он добрый защитник, он может быть воплощением ужаса для тех, кто ему не нравится.

— Я и не думаю шутить. Я просто хотел бы знать, что он показывает другим и что с ними делает. Я ведь описал тебе все, что со мной было.

— С тобой другое дело, возможно потому, что тебе не известны его пути. Приходится учить тебя его путям совершенно так же, как учат ходить ребенка.

— Сколько еще мне предстоит учиться?

— Пока он сам по себе не начнет приобретать для тебя смысл.

— А потом?

— Потом сам все поймешь. Тебе больше не понадобится ничего мне рассказывать.

— Можешь ли ты мне просто сказать, куда тебя берет Мескалито?

— Я не могу говорить об этом.

— Я хочу только знать, существует ли какой-то другой мир, куда он берет людей.

— Существует.

— Это рай? («Рай» по-испански cielo, но это также «небо».)

— Он берет тебя сквозь небо (cielo).

— То есть, я хочу сказать, это рай (cielo), где Бог?

— Ты говоришь чушь. Я не знаю, где Бог.

— Мескалито — это Бог, единый Бог? Или один из богов?

— Он просто защитник и учитель. Он — сила.

— Он что, сила внутри нас?

— Нет, Мескалито не имеет с нами ничего общего. Он снаружи нас.

— Но тогда каждый, кто принимает Мескалито, должен видеть его так же, как остальные.

— Ничего подобного. Для каждого он другой.

Четверг, 12 апреля 1962

— Почему ты не расскажешь мне побольше о Мескалито, дон Хуан?

— Нечего рассказывать.

— Но существует же, наверное, тысяча вещей, которые не мешало бы узнать прежде, чем я снова с ним встречусь.

— Нет. Я думаю, что в твоем случае нет ничего такого, что тебе следовало бы знать. Я говорил уже — он с каждым другой.

— Я понял. Но все же хотелось бы знать, что обычно при встрече с ним испытывают.

— Суждения тех, кто о нем болтает, не многого стоят. Сам увидишь. Ты тоже, до определенного момента, возможно, будешь говорить о нем, но потом навсегда прекратишь это.

— А ты не мог бы все-таки рассказать мне о своем первом опыте?

— Зачем?

— Тогда я знал бы, как себя вести с Мескалито.

— Ты уже знаешь больше меня. Ты, в самом деле, играл с ним. Когда-нибудь ты убедишься, сколь добр был к тебе защитник. В тот первый раз, не сомневаюсь, он сказал тебе великое множество вещей, но ты был глух и слеп.

Воскресенье, 14 апреля 1962

— Когда Мескалито показывает себя, он может принимать любую форму?

— Да, любую.

— В таком случае, какие, по-твоему, наиболее обычны?

— Обычных нет.

— Ты хочешь сказать, что он является в любой форме даже тем, кто хорошо с ним знаком?

— Нет. В разной форме он является тем, которые с ним знакомы лишь недавно, но для тех, кто давно его знает, он всегда постоянен.

— Каким образом постоянен?

— Он является им иногда как человек, вроде нас с тобой, иногда как свет. Просто свет.

— Мескалито когда-нибудь изменяет свою постоянную форму с теми, кто хорошо его знает?

— Нет, насколько я знаю.

Пятница, 6 июля 1962

К вечеру, в субботу 23 июня мы отправились в поход — как сказал дон Хуан, поискать «грибочки» (honguitos) в штате Чиуауа. Он предупредил, что поход будет длительным и нелегким; так оно и вышло.

27 июля, в середу в десять вечера мы прибыли в небольшой шахтерский городок на севере штата. От улицы, где я поставил машину, мы прошли на окраину, к дому его друзей, индейца племени тараумара и его жены, и там заночевали.

Часов в пять утра нас разбудил хозяин, который принес кашу и бобы. Пока мы ели, он говорил с доном Хуаном, но о нашем путешествии не сказал ни слова.

После завтрака хозяин наполнил водой мою флягу и положил мне в рюкзак пару булок. Дон Хуан флягу сунул мне, рюкзак приладил поудобней у себя на спине, поблагодарил хозяина и, повернувшись ко мне, сказал:

— Ну, пошли.

Около мили мы шли по грунтовой дороге, потом свернули в поле и через два часа были у подножья гор к югу от города. Мы начали подниматься по пологому склону, двигаясь на юго-запад; когда склоны стали круче, дон Хуан сменил направление, и мы пошли по плато на восток. Несмотря на преклонный возраст, дон Хуан шагал с такой скоростью, что к полудню я полностью выдохся. Мы сделали привал, и он достал провизию.

— Если хочешь, можешь все съесть, — сказал он.

— А ты?

— Я не голоден, а позже эта еда не понадобится.

Я очень устал и проголодался, поэтому не спорил. Я решил, что сейчас самое время узнать наконец о цели путешествия, и как бы невзначай спросил:

— Мы как, по твоим расчетам здесь надолго?

— Мы пришли сюда, чтобы собрать немного Мескалито, и будем здесь до завтра.

— Где это Мескалито?

— Да кругом.

Вокруг было полно кактусов разных видов, но пейота я среди них не заметил.

Мы снова отправились в путь и к трем пополудни оказались в длинной узкой долине среди крутых склонов. Мысль о том, что я, может, вот-вот найду пейот, который я никогда не видел в его природной среде, вызывала во мне необычное возбуждение. Мы вошли в долину и прошли около четырехсот футов, когда вдруг я заметил три несомненных пейота — целое семейство слева от тропы, поднимавшееся над землей на несколько дюймов. Выглядели они как круглые мясистые зеленые розы. Я бросился к ним, крикнув дону Хуану.

Он точно не слышал и продолжал шагать, уходя все дальше. Я понял, что допустил оплошность, и весь остаток дня мы шли в молчании, медленно передвигаясь по плоской равнине, усеянной мелкими острыми камнями. Шли среди кактусов, вспугивая полчища ящериц, подчас одинокую птицу. Я без звука миновал множество кактусов пейота.

К шести вечера мы были у подножья гор на краю долины. Мы взобрались на скалистый уступ. Дон Хуан сбросил рюкзак и сел.

Я опять проголодался, но еды больше не было. Я предложил собрать Мескалито и вернуться. Он выглядел раздраженным и чмокнул губами, потом сказал, что здесь мы останемся на ночь.

Мы спокойно сидели. Слева была скала, а справа оставшаяся позади нас долина. Она тянулась довольно далеко, и отсюда видно было, что она шире и не такая плоская, как я думал, а кроме того, оказалось, что в ней полно небольших холмов и неровностей.

— Завтра двинемся обратно, — сказал дон Хуан, не глядя на меня и указывая на долину. — На обратном пути и будем его собирать. То есть подбирать его мы будем только, когда он окажется прямо на нашем пути. Это он будет находить нас, и никак иначе. Если захочет, он нас найдет.

Дон Хуан прислонился к скале и, отвернувшись, продолжал говорить так, будто кроме нас здесь был еще кто-то.

— Еще одно. Брать его буду только я. Ты будешь нести рюкзак или, может быть, просто идти впереди, пока не знаю. Но только на этот раз ты не будешь указывать на него, как делал это сегодня!

— Прости, дон Хуан.

— Ладно. Ты не знал.

— Твой бенефактор учил тебя всему этому про Мескалито?

— Нет! Про него никто меня не учил. Меня учил сам защитник.

— Так что, Мескалито — это что-то вроде человека, с которым можно поговорить?

— Нет.

— Как же он тогда учит?

Некоторое время он молчал.

— Помнишь, что было, когда ты с ним играл? Ты ведь понимал его, верно?

— Да, понимал.

— Вот так он и учит. Тогда ты этого не знал, но если бы ты был к нему внимательней, он говорил бы тебе.

— Когда?

— Когда ты впервые его увидел.

Его явно раздражали мои расспросы. Я сказал, что мне приходится расспрашивать, так как я хочу знать по возможности все.

— Спрашивай не меня, — мрачно улыбнулся он. — Спрашивай его. В следующий раз, как его увидишь, спроси обо всем, о чем пожелаешь.

— Так что, все-таки Мескалито — в самом деле кто-то вроде собеседника…

Но, не дав мне закончить, он отвернулся, взял флягу, спустился со скалы и скрылся. Мне не хотелось оставаться здесь одному, и, хотя он меня не звал, я отправился следом. Мы прошли около пятисот футов к небольшому ручью. Он умылся и наполнил флягу, потом прополоскал рот, но не пил. Я зачерпнул воды и хотел напиться, но он меня остановил, сказав, что пить не обязательно.

Он сунул мне флягу и пошел обратно. Вернувшись на место, мы опять уселись лицом к долине, спиной к скале. Я спросил, не развести ли костер. Его реакция была как на вопрос совершенно нелепый; этой ночью, сказал он, мы в гостях у Мескалито, и он позаботится, чтобы нам было тепло.

Уже спустились сумерки. Дон Хуан достал два тонких хлопчатобумажных одеяла, одно из них бросил мне на колени и сел, скрестив ноги и накинув другое себе на плечи. Долина внизу была темной и уже размытой по краям вечерней дымкой.

Дон Хуан сидел неподвижно, лицом к пейотной области. Ровный ветер дул мне в лицо.

— Сумерки — трещина между мирами, — не поворачиваясь ко мне, тихо сказал он.

Я не спросил, что он имеет в виду. У меня устали глаза. У меня было странное, неудержимое желание плакать!

Я лег ничком; лежать на твердом камне было страшно неудобно, и каждые несколько минут приходилось менять положение. Наконец я сел, тоже скрестил ноги и накинул одеяло на плечи. Как ни странно, эта поза оказалась чрезвычайно удобной, и я заснул.

Проснулся я оттого, что дон Хуан мне что-то говорит. Было очень темно, и я едва мог различить его силуэт. Я не разобрал, что он говорит, но последовал за ним, когда он начал спускаться с уступа. В темноте мы (я во всяком случае) двигались очень осторожно, пока не остановились у подножья скалистого склона. Дон Хуан сел и знаком велел сесть слева от него. Он расстегнул рубашку, достал кожаный мешочек и, открыв его, положил перед собой. В мешочке было несколько сушеных бутонов пейота.

После долгой паузы он взял один бутон. Он держал его в правой руке, потирая между большим и указательным пальцами, и тихо пел, когда вдруг, совершенно внезапно, издал оглушительный крик:

— АЙ-Й-И-И-И-И-И-И!!!..

Это было до того неожиданно и жутко, что я оторопел от страха. В полумраке я видел, как он поднес бутон ко рту и начал его жевать. Через минуту он поднял мешочек, протянул мне и шепотом велел взять Мескалито, затем положить мешочек на прежнее место и сделать все в точности как он.

Я взял бутон и потер его так, как это делал дон Хуан. Он тем временем пел, раскачиваясь взад-вперед. Несколько раз я подносил бутон ко рту, но меня как-то останавливала эта необходимость вопить. Затем, словно во сне, из меня вырвался неистовый вопль:

— АЙ-Й-И-И-И-И-И-И-И!!!..

На мгновение мне показалось, что это крикнул кто-то другой. Нервное потрясение опять отозвалось спазмами в животе. Я падал назад, теряя сознание. Я положил бутон в рот и начал его жевать. Через какое-то время дон Хуан достал из мешочка другой бутон. Я с облегчением увидел, как после короткой песни он отправил его себе в рот. Он передал мешочек мне, и я, взяв следующий бутон, вернул мешочек на место. Это повторилось пять раз, пока я заметил признаки жажды. Я поднял флягу, чтобы напиться, но дон Хуан сказал, чтобы я не пил, а только прополоскал рот, иначе меня вырвет.

Я несколько раз тщательно прополоскал рот. В какое-то мгновение жажда стала ужасным искушением, и я проглотил немного воды. В желудке тотчас начались спазмы. Я ожидал безболезненного и свободного извержения, как при первом опыте с пейотом, но, к моему удивлению, сопровождавшие рвоту ощущения были обычными. Скоро она прекратилась.

Дон Хуан, взяв еще бутон, сунул мешочек мне, и цикл повторился, пока я не сжевал четырнадцать бутонов. К этому времени исчезло всякое ощущение жажды, холода и неудобства. Напротив, я ощущал необычное тепло и возбуждение. Я взял флягу, чтобы прополоскать рот, но она была пустой.

— Может, сходим к ручью, дон Хуан?

Звук голоса не вышел изо рта, а отразился от неба в гортань и эхом катался туда и обратно. Эхо было мягким и музыкальным. Оно, казалось, имело крылья, которые колыхались в моем горле. Их касания успокоили меня. Я следил за его движением туда и сюда, пока оно не утихло.

Я повторил вопрос. Голос был как из погреба.

Дон Хуан не ответил. Я встал и направился к ручью. Я обернулся к дону Хуану, не идет ли он со мной, но он, казалось, к чему-то внимательно прислушивался.

Он сделал рукой повелительный жест — замри.

— Абутол (так мне послышалось) уже здесь! — сказал он.

Раньше я ни разу не слышал этого слова и хотел переспросить, что он сказал, когда различил звук, похожий на звон в ушах. Звук становился все громче, пока не превратился в рев. На несколько мгновений рев стал нестерпимым, а затем постепенно стих, и наступила полная тишина. Мощь и глубина звука устрашили меня до полусмерти. Я так трясся, что едва держался на ногах, и все же мысли оставались совершенно ясными. Если еще недавно хотелось спать, то теперь весь сон как ветром сдуло, и пришла абсолютная ясность. Звук напомнил мне научно-фантастический фильм, в котором гигантская пчела, издавая гул крыльями, вылетает из зоны атомной радиации. От этой мысли я засмеялся. Я увидел дона Хуана, который вновь откинулся спиной к скале. Тут опять вернулся образ гигантской пчелы. Образ был более реальным, чем обычные мысли. Он был отделенным от всего и был окружен необычайной ясностью. Все остальное исчезло из моего разума. Это состояние ясности ума, не имевшее прецедентов в моей жизни, произвело новый момент ужаса.

Меня прошиб пот. Я наклонился к дону Хуану сказать ему, что мне страшно. Его лицо было от моего в нескольких дюймах. Он смотрел на меня, но его глаза были глазами пчелы — круглыми очками, светящимися во тьме собственным светом, а его вытянутые хоботком губы издавали прерывистый звук: «Пету-пе-ту-пет-ту». Я отпрянул, едва не разбившись о скалу за спиной. Невыносимый ужас, который я испытал, длился, казалось, вечность. Я задыхался и скулил. Пот жестким панцирем замерзал на коже. Затем до меня дошел голос дона Хуана:

— Поднимайся! Походи! Поднимайся!

Все рассеялось, и я вновь видел его знакомое лицо.

— Я принесу воды, — после очередной бесконечной паузы сказал я.

Голос сорвался. Я с трудом выговаривал слова. Он кивнул. По пути я поймал себя на том, что страх исчез так же быстро и загадочно, как появился.

Приближаясь к ручью, я заметил, что вижу на пути каждый камешек. До меня дошло, что только что я ведь ясно видел дона Хуана, тогда как совсем недавно с трудом различал его силуэт. Я остановился и посмотрел вдаль, — я мог видеть даже по ту сторону долины. Там совершенно отчетливо виднелись отдельные валуны. Я подумал, что, наверное, уже светает и, стало быть, я выпал из времени. Я взглянул на часы. Десять минут первого! Я поднес часы к уху — они шли. Сейчас не мог быть полдень; значит, сейчас полночь! Я решил зачерпнуть из ручья воды и вернуться к дону Хуану, но увидел, что он спускается, и подождал его. Я сообщил ему, что вижу в темноте.

Он долго молча смотрел на меня, хотя, может быть, мне просто показалось, что он молчит, потому что я был поглощен своей чудесной способностью видеть в темноте. Я мог различить мельчайшие песчинки. Временами все было так ясно, что казалось, сейчас утренняя или вечерняя заря. Потом вновь темнело, вновь светлело. Вскоре я понял, что яркость совпадает с расширением сердца, а темнота — с сокращением. В соответствии с каждым ударом сердца мир становился ярче или темнее.

Меня полностью захватило это открытие, когда вновь появился прежний странный звук. Я сразу весь напрягся.

— Ануктал (так мне послышалось на этот раз) здесь, — сказал дон Хуан.

Звук был таким громоподобным, таким всепоглощающим, что все остальное потеряло значение. Когда он стих, я заметил, что уровень воды в ручье значительно поднялся. Ручей, который минуту назад был шириною в ладонь, превратился в громадное озеро. Откуда-то сверху на его поверхность лился свет, как бы сверкавший сквозь густую листву. Время от времени вода на мгновение вспыхивала золотыми и черными искрами и вновь погружалась во тьму, но и во тьме ощущалось ее таинственное присутствие.

Не помню, как долго я оставался на берегу черного озера, сидя на корточках и наблюдая. Рев, должно быть, на то время утих, потому что именно он вернул меня назад (к реальности?). Я оглянулся в поисках дона Хуана и увидел, как он вскарабкался и исчез за уступом. Однако одиночество меня совсем не испугало; я остался сидеть на корточках, в состоянии абсолютной уверенности и непринужденности. Вновь послышался рев — мощный, как гул ураганного ветра. Хорошенько к нему прислушавшись, можно было уловить определенную мелодию. Она состояла из высоких звуков, напоминавших человеческие голоса в сопровождении басового барабана. Я весь ушел в мелодию, и вновь заметил, что ритм барабана и рисунок мелодии совпадают с сокращениями сердца.

Я встал, и музыка прекратилась. Я попытался различить удары сердца, но ничего не услышал. Я снова сел на корточки, думая, что, может быть, именно поэтому возникали звуки. Но ничего не случилось! Ни звука! Даже звука сердца! Я решил, что хватит, но когда поднялся уходить, то почувствовал толчки под ногами. Земля тряслась. Я терял равновесие. Я упал на спину и лежал навзничь, пока земля уходила в тартарары. Я попытался ухватиться за какой-нибудь куст, но подо мной все скользило. Я вскочил, секунду стоял и опять свалился. Земля подо мной двигалась, съезжая в воду, как плот. Я оставался без движения, парализованный ужасом, столь же уникальным, непрерывным и абсолютным, как все происходившее.

Я двигался через воды черного озера, вцепившись в клочок почвы, похожий на земляное бревно. Я чувствовал, что течение увлекает меня на юг. Я видел, как вокруг струятся и взвихриваются потоки обтекавшей островок воды. На ощупь вода была холодной и странно тяжелой. Казалось, она живая.

Не было даже признаков берега или чего-нибудь в этом роде, и я не помню, что думал и испытывал во время этого путешествия. Прошли, казалось, долгие часы, когда плот подо мной сделал под прямым углом поворот налево. Скольжение длилось очень недолго, и неожиданно плот на что-то наткнулся. Инерция швырнула меня вперед. Я закрыл глаза и почувствовал от удара об землю острую боль в коленях и вытянутых руках. Через секунду я открыл глаза. Я лежал на земле. Похоже было, что мое земляное бревно врезалось в берег и слилось с землей. Я сел и оглянулся. Вода отступала! Она двигалась назад, как откатывающаяся волна, пока не исчезла.

Я долго сидел, пытаясь собраться с мыслями и как-то сообразить, что же произошло. Все тело ныло; горло стало открытой раной: когда я «приземлялся», то прокусил себе губы. Я встал. Ветер напомнил, что я замерз. Одежда была мокрой насквозь. Руки, челюсти и колени так тряслись, что пришлось снова лечь. Капли пота затекли в глаза и жгли их, пока я не взвыл от боли.

Со временем я как-то восстановил внутреннее равновесие и поднялся. В густых сумерках был ясно виден пейзаж. Я сделал пару шагов. До меня донесся отчетливый звук множества человеческих голосов. Казалось, они о чем-то громко говорят. Я пошел на звук. Я прошел примерно 50 ярдов и вдруг остановился. Впереди был тупик. Место, где я оказался, напоминало загон для скота, образованный из огромных валунов. За ними виднелся еще ряд валунов, затем еще и еще и так вплоть до отвесного склона. Это откуда-то оттуда доносилась удивительная музыка — непрерывный, текучий поток сверхъестественных звуков.

Под одним из валунов я увидел в профиль человека, сидевшего на земле. Я приблизился к нему до расстояния в десять футов; тут он повернул голову и взглянул на меня. Я замер: его глаза были водой, которую я только что видел! Они были так же необъятны и сверкали теми же золотыми и черными искрами. Его голова была заостренной, как ягода клубники, кожа зеленой, усеянной множеством бородавок. За исключением заостренной формы, голова была в точности как поверхность пейота. Я стоял перед ним, не в силах отвести глаза. Было такое чувство, будто он умышленно давит мне на грудь тяжестью своих глаз. Я задыхался. Я потерял равновесие и упал. Его глаза отвернулись. Я услышал, что он говорит со мной. Сначала голос был как мягкий шелест легкого бриза. Затем он превратился в музыку — в мелодию голосов, и я «знал», что сама мелодия говорит: «Чего ты хочешь?»

Я упал перед ним на колени и стал рассказывать о своей жизни, потом заплакал. Он вновь взглянул на меня. Я почувствовал, что его глаза меня отталкивают, и подумал, что пришла смерть. Он сделал знак подойти поближе. Заколебавшись на мгновение, я сделал шаг вперед. Когда я приблизился, он отвел взгляд и показал тыльную сторону ладони. Мелодия сказала: «Смотри!» Посреди ладони было круглое отверстие. «Смотри!» — вновь сказала мелодия. Я посмотрел в отверстие и увидел самого себя. Я был очень старым и слабым и бежал ссутулившись, а вокруг носились яркие искры. Затем три попали в меня, две — в голову и одна — в левое плечо. Моя фигура в круглом отверстии секунду стояла, пока не выпрямилась совершенно вертикально и не исчезла вместе с отверстием.

Мескалито вновь обратил на меня свой взгляд. Его глаза были так близко, что я «услышал», как они тихо гремят тем самым особым звуком, которого я наслышался за эту ночь. Постепенно глаза стали спокойными, пока не превратились в озерную гладь, мерцающую золотыми и черными искрами.

Он опять отвел глаза и вдруг отпрыгнул легко как сверчок на добрых пятьдесят ярдов. Он прыгнул еще раз и еще раз и исчез.

Потом, помню, я пошел. Напрягая сознание, я пытался распознать ориентиры, — к примеру, горы вдали. На протяжении всего опыта я был обеспокоен ориентацией по сторонам света, и теперь полагал, что север должен быть слева. Я долго шел в этом направлении, пока спохватился, что уже день и что я уже не использую свое «ночное видение». Я вспомнил, что у меня есть часы, и посмотрел на циферблат — часы показывали восемь утра. Было около десяти, когда я добрался до уступа с нашей стоянкой. Дон Хуан лежал на земле и спал.

— Ты где был? — спросил он.

Я сел перевести дыхание. После долгого молчания он спросил:

— Видел его?

Я начал рассказывать ему все с самого начала, но он меня прервал и сказал: важно лишь одно — видел ли я его. Он спросил, как близко от меня был Мескалито. Я сказал, что почти его касался. Дон Хуан сразу оживился и на этот раз внимательно выслушал все в деталях, прерывая мой рассказ лишь вопросами насчет формы существа, которое я видел, его характера и прочего.

Было уже около полудня, когда он, видимо, узнал наконец от меня все что нужно. Он поднялся и привязал мне на грудь холщовый мешок. Он велел идти за ним и сказал, что будет срезать Мескалито и передавать мне, а я должен буду осторожно укладывать их в сумку.

Мы попили немного воды и двинулись в путь. Когда мы достигли края долины, он, похоже, секунду раздумывал, в каком направлении идти, а затем мы уже шли все время по прямой.

Каждый раз, как мы подходили к побегам пейота, он склонялся перед ним и с крайней осторожностью срезал верхушку своим коротким ножом с зубчатым лезвием. Срез он делал вровень с землей и затем посыпал «рану», как он ее называл, очищенной серой, которую нес в кожаном мешке. Бутон кактуса он держал в левой руке, а срез посыпал правой. Потом поднимался и передавал мне бутон, который я, по его указанию, брал обеими руками и клал в мешок.

— Стой прямо и следи, чтобы мешок не коснулся земли или кустов, или еще чего-нибудь, — то и дело повторял он, словно опасаясь, что я забуду.

Мы собрали шестьдесят пять бутонов. Когда мешок был полон, дон Хуан поместил его мне на спину, а на грудь повесил другой. Под конец, когда мы пересекли долину, у нас было уже два полных мешка, а в них сто десять бутонов пейота. Мешки были такие тяжелые и громоздкие, что я едва плелся. Дон Хуан прошептал мне на ухо — мешки потому такие тяжелые, что Мескалито хочет вернуться к земле. Мескалито такой тяжелый от печали при расставании со своей родиной; моя задача — чтобы мешки ни в коем случае не коснулись земли, иначе Мескалито уже никогда не позволит мне принять его снова.

В какое-то мгновение давление лямок на плечи стало невыносимым. Что-то с чудовищной силой гнуло меня к земле. Меня охватило страшное предчувствие. Я заметил, что ускоряю шаг, почти бегу: можно сказать, я трусцой несся за доном Хуаном.

Вдруг тяжесть на спине и груди исчезла, ноша стала легкой, точно в мешках была губка. Я легко подбежал к дону Хуану, который был впереди меня, и сказал ему, что больше не чувствую тяжести. Он объяснил, что мы уже покинули жилище Мескалито.

Вторник, 3 июля 1962

— Ну, кажется, Мескалито тебя почти принял, — сказал дон Хуан.

— Почему «почти»?

— Он тебя не убил и не нанес тебе никакого вреда. Он прилично тебя напугал, но в действительности не очень сильно. Если бы он вообще тебя не принял, то явился бы тебе полным ярости чудовищем. Некоторым довелось испытать всю глубину ужаса при встрече с ним, когда он их отверг.

— Если он так устрашающ, то почему ты мне ничего об этом не сказал прежде, чем повести туда к нему?

— У тебя нет мужества для намеренной встречи с ним. Я решил, что тебе лучше не знать.

— Но я же мог умереть!

— Мог. Но я был уверен, что все обойдется. Он ведь уже играл с тобой — и не сделал тебе ничего плохого. Я решил, что и на этот раз он будет к тебе расположен.

Я спросил его, почему он так уверен в том, что Мескалито ко мне расположен. Мой опыт был устрашающим; я чувствовал тогда, что уже умер от страха.

Дон Хуан ответил, что Мескалито был со мною сама доброта: он показал мне сцену, которая была ответом на вопрос. Мескалито, сказал дон Хуан, дал тебе урок. Я спросил, что это за урок и что он означает. На такой вопрос, сказал дон Хуан, ответить невозможно, потому что ты был слишком испуган, чтобы точно знать, о чем спрашиваешь у Мескалито.

Дон Хуан велел мне вспомнить хорошенько, что я сказал Мескалито перед тем, как он показал мне сцену на его ладони. Но я не мог вспомнить. Я помнил только, как упал на колени и начал ему исповедоваться в грехах.

Дону Хуану, похоже, этот разговор надоел. Я спросил:

— Можешь ты меня научить словам песни, которую пел?

— Нет, не могу. Это мои собственные слова, им меня обучил сам защитник. Песни — мои песни. Я не могу рассказать тебе, что они такое.

— Почему не можешь?

— Потому что эти песни — связь между мной и защитником. Я уверен, когда-нибудь он научит тебя твоим собственным песням. Подожди до тех пор; и никогда, абсолютно никогда не копируй песни, которые принадлежат другому, и не спрашивай о них.

— А что это за имя, которое ты называл? Это ты можешь мне сказать?

— Нет. Его имя никогда не должно произноситься, его произносят только когда зовут его.

— А если я сам захочу позвать его?

— Если когда-нибудь он примет тебя, то скажет тебе свое имя. Это имя будет только для тебя одного — чтобы громко звать его или спокойно произносить про себя. Как знать, может, он скажет, что его зовут Хосе?

— Почему нельзя использовать его имени при разговоре о нем?

— Ты что, не видел его глаза? С защитником шутки плохи. Поэтому я никак не могу свыкнуться с тем фактом, что он избрал играть с тобой!

— Какой же он защитник, если может кому-то причинить вред?

— Ответ очень прост. Мескалито — защитник, потому что доступен каждому, кто его ищет.

— Но ведь все в мире доступно каждому, кто ищет, разве не так?

— Нет, не так. Союзные силы доступны только брухо, а к Мескалито может приобщиться каждый.

— Но почему же тогда он некоторым приносит вред?

— Те, кому он приносит вред, не любят Мескалито, и все равно ищут его в надежде что-нибудь получить без особых трудов. Естественно, что для таких людей встреча всегда ужасна.

— Что происходит, когда он полностью принимает человека?

— Он является ему как человек или как свет. Когда человек наконец заслужит это, Мескалито становится постоянным. Он больше не меняется. Может быть, когда ты вновь встретишься с ним, он будет светом, и однажды даже возьмет тебя в полет и откроет тебе все свои тайны.

— Что мне нужно делать, чтобы достичь этого, дон Хуан?

— Тебе надо быть сильным человеком, и твоя жизнь должна быть правдивой.

— Что такое «правдивая жизнь»?

— Жизнь, прожитая обдуманно[12], хорошая, сильная жизнь.

[12] Буквально — «с преднамеренностью»

Глава 5

Время от времени дон Хуан словно мимоходом спрашивал, как там посаженный мной дурман. За прошедший год саженец вырос в большой куст, принес семена, и семенные коробочки высохли. Наконец дон Хуан, вероятно, решил, что пришло для меня время узнать о «траве дьявола» побольше.

Воскресенье, 27 января 1963

Сегодня я получил от дона Хуана предварительную информацию насчет «второй порции», которая составляет следующий этап в традиционном обучении. По его словам, только с этой порции начинается настоящее обучение; в сравнении с ней первая порция — для детей. Вторая порция должна быть освоена в совершенстве, ее надлежит принять, сказал дон Хуан, по крайней мере, раз двадцать, прежде чем приступать к третьей. Я спросил:

— Что делает вторая порция?

— Ее используют для виденья. С ее помощью человек может переноситься по воздуху и увидеть все, что происходит в любом избранном месте.

— Что, в самом деле можно летать по воздуху, дон Хуан?

— Почему же нет? Я уже говорил тебе, «трава дьявола» для тех, кто ищет силы. Освоивший вторую порцию может с помощью «травы дьявола» делать невообразимые вещи, чтобы получить еще больше силы.

— Какого рода вещи, дон Хуан?

— Этого я не могу сказать. У каждого по-разному.

Понедельник, 28 января 1963

Дон Хуан сказал:

— Если у тебя на втором этапе все пройдет успешно, я смогу показать тебе лишь еще один шаг. Я в процессе обучения понял, что «трава дьявола» не для меня, и более не преследовал ее пути.

— Что привело тебя к такому решению?

— Каждый раз, когда я пытался использовать ее, она почти убивала меня. Однажды было так плохо, что под конец я думал — от боли мне крышка. Но в тоже время я мог избежать всей этой боли.

— Как? Есть какой-то особый способ избежать боли?

— Да, есть один способ.

— Это что, заклинание, процедура или еще что-нибудь?

— Это способ хватания за вещи[13]. Например, когда я учился «траве дьявола», я был слишком жаден и нетерпелив. Я хватался за вещи, как дети хватаются за сладости. «Трава дьявола» — это лишь один из миллиона путей. Да и все что угодно — лишь один путь из миллиона (un camino centre cantidades de aminos). Поэтому ты всегда должен помнить, что путь — это только путь; если ты чувствуешь, что не должен следовать ему, то ты не должен оставаться на нем ни в коем случае. Чтобы обладать такой ясностью, ты должен вести дисциплинированную жизнь. Только при этом условии ты будешь знать, что любой путь — это всего лишь путь, и нет ничего оскорбительного ни для тебя самого, ни для кого угодно другого в том, чтобы оставить его, если это велит тебе твое сердце. Но, предупреждаю тебя, твое решение остаться на пути или оставить его должно быть свободно от страха или амбиции. Смотри на любой путь внимательно и обдуманно. Испытай его столько раз, сколько найдешь нужным. Этот вопрос задают лишь очень старые люди. Мой бенефактор сказал мне об этом однажды, когда я был молод, но понять его мне тогда помешала слишком горячая кровь. Теперь я его понимаю. Я скажу тебе, что это: имеет ли этот путь сердце? Все пути одинаковы: они ведут никуда. Они ведут через кусты или в кусты. Я могу сказать, что в своей жизни прошел длинные-длинные пути, но я не нахожусь нигде. Вопрос моего бенефактора сейчас имеет смысл. Есть ли у этого пути сердце? Если есть, то это хороший путь: если нет, то от него никакого толку. Оба пути ведут никуда, но у одного есть сердце, а у другого — нет. Один путь делает путешествие по нему радостным: пока ты следуешь ему, ты и твой путь нераздельны. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь. Один делает тебя сильным; другой ослабляет тебя.

[13] «Grabbing onto things» (англ.)

Воскресенье, 21 апреля 1963

Пополудни во вторник 16 апреля я отправился с доном Хуаном в горы, туда, где рос его дурман. Он велел подождать в машине. Вернулся дон Хуан почти через три часа с завернутым в красную тряпку свертком.

Когда мы поехали назад, он сказал, указывая на сверток, что это его последний мне подарок.

Я спросил, не значит ли это, что он больше не будет меня учить. Он объяснил, что имел в виду тот факт, что у меня теперь есть свое созревшее растение, и в его растениях я больше не нуждаюсь.

Вечером мы уселись в его комнате. Он вытащил хорошо обработанную каменную ступку и пестик. Чаша ступки была примерно шесть дюймов в диаметре. Развернув большой сверток, полный мешочков поменьше, он отобрал из них два и положил рядом со мной на циновку: затем добавил к ним еще четыре такого же размера из свертка, который мы привезли. Он сказал, что это семена и что я должен растереть их в мелкий порошок. Дон Хуан сам развернул первый мешочек и часть его содержимого отсыпал в ступку. Семена были сухие и круглые, по цвету напоминающие желтую карамель.

Я начал работать пестиком; спустя несколько минут он меня поправил, сказав, что нужно не толочь по дну, а орудовать пестиком от одного края к другому, по всему диаметру. Я спросил, что он собирается делать с тем, что получится, но он не ответил.

Семена первой порции оказались ужасно твердыми. Чтобы их размолоть, мне понадобилось часа четыре. От позы, в которой я сидел, болела спина. Я лег и хотел тут же уснуть, но дон Хуан открыл следующий мешочек и отсыпал из него в ступку. Эти семена были темнее и точно слиплись между собой. То, что осталось в пакете, напоминало порошок из крохотных круглых темных зерен.

Я хотел перекусить, но дон Хуан сказал, что если я хочу учиться, то должен следовать правилу. А правило таково, что, узнавая секреты второй порции, я могу лишь выпить немного воды.

В третьем мешочке была горсть живых черных зернистых жучков[14]. Содержимое последнего мешочка составляли свежие белые семена, мягкие как каша, но волокнистые и трудно поддающиеся растиранию в тонкую пасту, как он от меня требовал.

[14] Weevils (англ.) — долгоносики.

После того, как я кончил растирать содержимое четырех мешочков, дон Хуан отмерил две чашки зеленоватой воды, вылил ее в глиняный горшок и поставил горшок на огонь. В закипевшую воду он добавил первую порцию растертых семян. Дон Хуан помешивал в горшке длинной острой щепкой или костью, которую вытащил из своей кожаной сумки. Как только вода вновь закипела, он добавил одну за другой остальные субстанции, следуя той же процедуре. Затем он добавил еще одну чашку зеленоватой воды и оставил смесь на малом огне.

— Теперь очередь размять корень, — сказал дон Хуан и осторожно извлек из свертка, который мы привезли, длинный кусок корня дурмана.

Корень был примерно шестнадцать дюймов длиной и толщиной около полутора дюймов. Дон Хуан сказал, что это и есть вторая порция и что он снова отмерил ее сам, поскольку это был пока что его корень. Он сказал, что для следующего моего опыта с «травой дьявола» я сам буду отмерять корень.

Он подтолкнул ко мне ступку, и я принялся толочь корень совершенно так же, как толок первую порцию дон Хуан. Под его руководством я выполнил всю последовательность в том же порядке, и истолченный корень мы оставили на ночь вымачиваться под открытым небом. К тому времени кипевшая в глиняном горшке смесь загустела. Дон Хуан снял горшок с огня, положил его в сетку и подвесил к потолочной балке посреди комнаты.

Утром 17 апреля, часов примерно в восемь, мы принялись выщелачивать экстракт корня отваром. Вновь был ясный солнечный день, и дон Хуан вновь сказал — это знак того, что «трава дьявола» ко мне благосклонна. По контрасту с тобой, сказал дон Хуан, я только вспоминаю, до чего все было скверно у меня самого.

Процедура выщелачивания экстракта была в точности такой же, какую я наблюдал при изготовлении первой порции. К вечеру, когда мы слили воду в восьмой раз, на дне чашки осталась ложка желтоватой субстанции.

Мы вернулись к нему в комнату, где еще оставались два мешочка, которые дон Хуан пока не трогал.

Он открыл один из них, сунул в него руку, а другой рукой обернул края мешочка вокруг запястья. Он, похоже, ухватил что-то, судя по тому, как двигалась его рука в мешке. Внезапно он быстрым движением стянул мешок с руки, вывернув его как перчатку, и поднес руку к самым моим глазам. В руке была ящерица. Ее голова была от моих глаз всего в нескольких дюймах. С пастью ящерицы было что-то странное. Секунду я глядел, и тут же невольно отпрянул. Пасть была зашита грубыми стежками. Дон Хуан приказал мне взять ящерицу левой рукой и держать покрепче. Я сжал ее; хвост обвился вокруг ладони. Я почувствовал тошноту. Ладони сразу вспотели.

Он взял последний мешочек и, повторив те же движения, извлек другую ящерицу. У этой были сшиты веки. Ее он велел мне держать в правой руке.

Когда обе ящерицы оказались у меня в руках, меня почти рвало. Я чувствовал непреодолимое желание бросить ящериц и бежать отсюда.

— Смотри не задави! — приказал он, и его голос вернул меня к действительности.

Он спросил, что со мной такое. Хотя лицо его оставалось серьезным, видно было, что он с трудом удерживается от смеха. Я хотел было облегчить хватку, но ладони так вспотели, что ящерицы начали выскальзывать. Их острые коготки царапали кожу, вызывая невообразимое омерзение и тошноту. Я зажмурился и стиснул зубы. Одна из ящериц уже почти выползла мне на запястье; чтобы удрать, ей оставалось только протиснуть голову сквозь пальцы. Я чувствовал своеобразное ощущение физического отчаянья, сильнейшего дискомфорта. Я прорычал сквозь зубы, чтобы он убрал от меня мерзких тварей. У меня начала трястись голова. Он посмотрел на меня с любопытством. Я рычал как медведь, трясясь всем телом. Наконец он выхватил ящериц, сунул их обратно и принялся хохотать. Я хотел было тоже засмеяться, но у меня был расстроен живот и я лег.

Я начал оправдываться, что, мол, все это из-за острых коготков ящериц, царапавших ладони. Он сказал, что существует множество вещей, способных свести с ума, в особенности, если у тебя нет решимости, нет целеустремленности, необходимой для обучения; но если у человека есть ясное, несгибаемое намерение, никакие эмоции не могут быть препятствием, потому что он способен контролировать их.

Дон Хуан переждал, а затем, действуя точно так же, вновь вручил мне ящериц. Он приказал держать их головами вверх и мягко поглаживать ими виски, спрашивая у них все, что я хотел бы узнать.

Сначала я не понял, чего он от меня хочет. Он вновь велел задать ящерицам любой вопрос, на который сам я не могу ответить. Он привел целый ряд примеров: узнать что нужно о людях, которых я обычно не вижу, или о пропавших вещах, или о местах, где я не бывал. Тут я понял, что он говорит о прорицании. Меня охватило сильное возбуждение, сердце заколотилось. Я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание.

Он предупредил, что на первый раз нельзя спрашивать ни о чем личном: лучше думать о чем-нибудь, что не имеет ко мне отношения. Думать нужно быстро и отчетливо, потому что эти мысли потом не будет возможности исправить.

Я стал лихорадочно придумывать, что бы такое узнать. Дон Хуан торопил меня, и я в растерянности обнаружил, что в голову не приходит ничего стоящего.

После мучительно долгого поиска я все же нашел один вопрос. Когда-то из читального зала кто-то украл кучу книг. Это не был личный вопрос, но он меня интересовал. У меня не было никаких догадок или предположений относительно того или тех, кто взял книги. Я погладил ящерицами виски, спрашивая, кто был вором.

Немного погодя дон Хуан убрал ящериц в мешки и объяснил, что с корнем и пастой никаких особых секретов нет. Паста изготовляется, чтобы дать направление; корень приносит ясность. Настоящая тайна — это ящерицы. Они и есть самое главное во всем колдовстве со второй порцией. Я спросил — они что, какие-то особенные? Да, ответил он, они должны быть из той местности, где растет твое собственное растение; они должны быть твоими друзьями, а чтобы подружиться, нужно сначала долго за ними ухаживать, приносить им пищу и говорить добрые слова.

Я спросил, почему так важна их дружба. Ящерицы позволяют себя поймать только тому, кого они знают, и любой, кто всерьез воспринимает траву дьявола, ящериц тоже должен воспринимать всерьез. Ловить их, как правило, следует только тогда, когда паста и корень уже готовы, и обязательно в конце дня. Если ты не очень дружен с ящерицами, сказал он, то на попытки поймать их, причем безуспешные, может уйти несколько дней, а паста хранится только один день. Затем он дал мне подробные инструкции относительно того, что делать после того, как ящерицы пойманы.

— Когда поймаешь ящериц, посади их в отдельные мешочки. Потом возьми первую и поговори с ней. Извинись за то, что причиняешь ей боль, и умоляй тебе помочь. И деревянной иглой зашей ей пасть. Для этого используй шип растения чойа и волокно агавы. Стежки стягивай туго. Потом, то же самое скажи второй ящерице и зашей ей веки. К ночи все должно быть готово. Возьми ящерицу с зашитой пастью и объясни ей, что ты хочешь узнать. Попроси ее пойти и посмотреть для тебя; скажи ей, что ты был вынужден зашить ей пасть, чтобы она спешила назад к тебе и по дороге ничего никому не рассказала. Дай ей поползать в пасте после того, как помажешь ей голову, и опусти на землю. Если она побежит в сторону твоей удачи, то колдовство будет успешным и легким. Если она побежит в противоположную сторону, то колдовство не получится. Если ящерица пойдет к тебе (на юг), то можно ожидать особой удачи; но если будет убегать от тебя (на север), то колдовство будет ужасно трудным. Ты можешь даже погибнуть! Поэтому если ящерица бежит прочь от тебя, это удобный момент, чтобы отступить. В этот момент можешь принять именно такое решение. В этом случае ты потеряешь возможность командовать ящерицами, но это лучше, чем потерять жизнь. Однако ты можешь решиться все же продолжать колдовство вопреки моему предупреждению. Тогда следующий шаг — взять вторую ящерицу и попросить ее выслушать рассказ сестры и пересказать его тебе.

— Но как может ящерица с зашитой пастью рассказать мне, что она видела? Разве ее пасть зашита не для того, чтобы она молчала?

— Пасть ей зашивают для того, чтобы она не болтала первому встречному. Говорят, что ящерицы болтливы: они повсюду останавливаются поболтать. Как бы там ни было, следующий шаг — смазать ей пастой заднюю часть головы, потом потри ее головой свой правый висок, только смотри, чтобы паста не попала на середину твоего лба. В самом начале обучения неплохо привязывать ящерицу за середину туловища к правому плечу. Тогда ты не потеряешь ее и не покалечишь. Но в дальнейшем, когда ты познакомишься с силой «травы дьявола» поближе, ящерицы научатся повиноваться тебе и сами будут крепко держаться у тебя на плече. После того, как ты ящерицей нанес себе пасту на правый висок, опусти пальцы обеих рук в горшок и разотри пасту сначала на обоих висках, а затем смажь ею голову с обеих сторон. Паста быстро высыхает, и ее можно накладывать столько раз, сколько понадобится. При нанесении пасты каждый раз сначала используй голову ящерицы, а затем уже свои пальцы. Рано или поздно та ящерица, что убежала смотреть, вернется и расскажет все о путешествии своей сестре, а слепая ящерица все это передаст тебе, как будто вы одного вида. Когда колдовство будет закончено, отпусти ящерицу, но не смотри, куда она побежит. Выкопай глубокую яму голыми руками и зарой туда все, чем пользовался.

Около шести вечера дон Хуан выскреб из горшка экстракт корня на плоскую сланцевую плиту. Получилось меньше чайной ложки желтоватого крахмала. Половину его он положил в чашку и долил немного желтоватой воды. Взболтав чашку рукой, чтобы растворить смесь, он вручил ее мне и велел выпить. Смесь была безвкусной, но оставила во рту горьковатый привкус. Вода оказалась слишком горячей, и пить было неприятно. Сердце стало колотиться, но скоро все прошло.

Дон Хуан взял другую чашку с пастой. У пасты была глянцевитая поверхность, она казалась застывшей. Я попробовал проткнуть корку пальцем, но дон Хуан мгновенно ко мне подскочил и отшвырнул мою руку. Он был очень раздражен, он сказал, что с моей стороны было очень безрассудным пытаться сделать это и что, если я действительно хочу учиться, мне необходимо перестать быть беспечным. Это — сила, сказал он, указав на пасту, и никто не может сказать, какого рода силой она является в действительности. Уже в том, что мы ею манипулируем в собственных интересах, мало хорошего, но тут ничего не поделаешь, мы — люди: однако мы по крайней мере обязаны обращаться с нею с должным почтением.

Смесь выглядела как овсянка — вероятно, благодаря содержащемуся в ней крахмалу. Дон Хуан велел мне достать мешочки с ящерицами. Он вынул ящерицу с зашитой пастью и осторожно передал мне, приказав взять левой рукой, зачерпнуть немного пасты на палец и растереть у ящерицы на голове, затем опустить ящерицу в горшок и держать там, пока паста всю ее не покроет.

Затем он велел вынуть ящерицу из горшка. Взяв горшок, он повел меня к скалам неподалеку от дома. Дон Хуан указал на большую скалу и велел сесть перед ней, как если бы это было мое растение дурмана. Держа ящерицу перед глазами, я должен был вновь объяснить ей, что я хочу узнать, и попросить ее пойти и найти для меня ответ.

Он посоветовал извиниться перед ящерицей за то, что я причиняю ей неудобство, и пообещать ей, что взамен я буду добрым ко всем ящерицам. Потом он велел взять ящерицу между средним и безымянным пальцами левой руки — там, где он когда-то сделал порез, — и танцевать вокруг скалы точно так же, как я делал, когда пересаживал корень травы дьявола; он спросил, помню ли я все, что делал в тот раз. Я сказал, что помню. Он подчеркнул, что делать все нужно в точности так же, и если я что-то забыл, необходимо подождать, пока все станет на место. Он особенно предупредил меня, что если я буду спешить и действовать необдуманно, то могу здорово себе навредить. Напоследок я должен был положить ящерицу с зашитой пастью на землю и следить, куда она побежит, чтобы предугадать исход колдовства. Он сказал, что я ни на секунду не должен отрывать глаз от ящерицы, потому что у ящериц обычный трюк — усыпить внимание и юркнуть неизвестно куда.

Еще не совсем стемнело. Дон Хуан взглянул на небо.

— Ну, оставайся, — сказал он и ушел.

Я выполнил все его указания, а затем положил ящерицу на землю. Ящерица неподвижно стояла там, где я ее оставил, затем посмотрела на меня, побежала к скалам на востоке и скрылась.

Я сел на землю перед скалой, как перед своим растением дурмана. Меня охватила глубокая печаль. Я думал о ящерице с зашитой пастью, о ее странном путешествии и о том, как она взглянула на меня перед тем, как убежать. Это была странная и досаждающая проекция. Для самого себя я тоже был ящерицей, совершающей странное путешествие. Может быть, моя судьба состояла единственно в том, чтобы видеть, и в тот момент я чувствовал, что о том, что я вижу, мне, возможно, никогда никому не удастся рассказать.

Уже совсем стемнело. Я с трудом различал скалы перед собой. Мне вспомнились слова дона Хуана: «Сумерки — это трещина между мирами»!

После долгих колебаний я приступил к выполнению предписаний. Паста, хоть и выглядела как овсянка, на ощупь была очень скользкой и холодной, с необычным острым запахом. Она быстро высыхала и давала ощущение холода на коже. Я натер виски одиннадцать раз, не заметив никакого эффекта. Я тщательнейшим образом старался не пропустить ни малейшего изменения в восприятии или, скажем, в своем настроении, потому что даже не знал, чего ждать. К слову сказать, я до сих пор не понимал, в чем суть этого опыта и продолжал искать ключи.

Паста высохла и стянула виски. Я собирался нанести на них еще пасты и вдруг обнаружил, что сижу на пятках, по-японски. До этого я сидел, скрестив ноги, и, хорошо помню, не менял положения. Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что сижу на полу под чем-то вроде свода с высокими арками. Мне показалось, что арки кирпичные, но присмотревшись, я увидел, что они из камня.

Этот переход был очень трудным, и произошел он так внезапно, что застал меня врасплох. Восприятие элементов видения было рассеянным, как во сне, однако компоненты не изменялись, они оставались постоянными. Я мог остановиться взглядом на любом из них и буквально его обследовать. В отличие от пейотного виденье не было слишком ясным и реальным. Оно было как бы затуманенным, имея чрезвычайно приятное пастельное качество.

Я попытался встать и тут же обнаружил, что уже куда-то перенесся. Это была лестница. На самом ее верху стоял я, а внизу — одна моя знакомая. Ее глаза лихорадочно блестели. В них светилось безумие. Она смеялась так громко и с такой интенсивностью, что ужаснула меня. Она начала подниматься по лестнице. Мне хотелось убежать, спрятаться, потому что «однажды она сошла с ума»; такой была мысль, пришедшая мне в голову. Я укрылся за колонной, и моя знакомая, не заметив меня, прошла мимо. «Сейчас она отправляется в далекое путешествие», — такой была другая мысль. Последней мыслью, которую я запомнил, было: «Она смеется всякий раз, когда готова разбиться[15]».

[15] Craсk up — разбиться (вдребезги), разрушиться, потерпеть аварию (о самолете).

Внезапно картина стала очень ясной и совершенно не похожей на сон. Это была как бы обычная сцена из жизни, но я видел ее словно через оконное стекло. Я попробовал коснуться колонны, однако ощутил только то, что не могу пошевелиться. В тот миг я точно знал, что могу оставаться здесь и наблюдать за происходящим сколько захочу. Я был внутри этой картины, и все же не был ее частью.

На меня нахлынул поток рациональных мыслей и доводов. Насколько я мог судить, я был в обычном трезвом сознании, каждый элемент восприятия был на своем месте. И все же я знал, что это не обычное состояние.

Картина резко изменилась. Ночь. Я в холле какого-то здания. Темнота внутри здания дала мне понять, что предыдущая сцена была залита ярким солнечным светом. Однако ранее солнечное освещение было так естественно, что я его не заметил. Всмотревшись, я увидел молодого человека, который выходил из комнаты, неся на плечах большой рюкзак. Я не знал, кто он такой, хотя где-то его видел. Он прошел мимо и стал спускаться по лестнице. К этому времени я забыл о своем беспокойстве, о своих рациональных дилеммах. «Кто этот парень? — подумал я. — Почему я его вижу?»

Картина вновь изменилась, и я увидел, как молодой человек химичит с книгами. Он склеивал некоторые страницы, стирал надписи и т. п. Затем я увидел, как он аккуратно расставляет книги в шкафу. В комнате было много полок и шкафов. Происходило это, видимо, в хранилище. Другие картины приходили мне в голову, но не ясные. Сцена затуманилась. Я ощутил вращение и очнулся.

Дон Хуан тряс меня за плечи. Потом он помог мне встать, и мы пошли к его дому.

С того момента, как я начал растирать пасту на висках, прошло три с половиной часа, но видения могли длиться не более десяти минут Я не испытывал никаких неприятных ощущений, просто был голоден и хотел спать.

Четверг 18 апреля 1963

Вчера ночью дон Хуан потребовал, чтобы я рассказал ему все, что видел. Но я слишком хотел спать и не мог сосредоточиться. Сегодня, как только я проснулся, он вновь приступил к расспросам.

— Кто тебе сказал, что эта твоя знакомая сошла с ума? — спросил он, когда я закончил свой рассказ.

— Никто, просто эта мысль почему-то пришла мне в голову.

— Ты полагаешь, это были твои мысли?

— Конечно, мои, — сказал я, хотя у меня не было оснований думать, что она больна.

Мысли вообще были странные. Казалось, они внезапно появлялись из ниоткуда. Он пытливо смотрел на меня. Я спросил его — может, он мне не верит; он рассмеялся и сказал, что моей привычкой является беспечность в поступках.

— Я что-то делал не так, дон Хуан?

— Ты должен был слушать ящериц.

— Как именно?

— Ящерка у тебя на плече описывала тебе все, что видела ее сестра. Она говорила с тобой и все тебе рассказывала, а ты не слушал, полагая, что слова ящерицы — твои собственные мысли.

Но это и были мои собственные мысли!

— Ничего подобного. В этом суть колдовства. Собственно говоря, видение следует скорее слушать, чем смотреть. Со мною было то же самое. Я хотел предупредить тебя, но вспомнил, что меня мой бенефактор не предупреждал.

— Был твой опыт похож на мой, дон Хуан?

— Нет. Я пережил адское путешествие. Я едва не умер.

— Почему адское?

— Наверное, потому, что «траве дьявола» я был не по нраву, а может потому, что я сам не знал толком, о чем хочу спросить, вот как ты вчера. Ты, должно быть, когда спрашивал о книгах, на самом деле думал о той девушке.

— Что-то я такого не припоминаю.

— Ящерицы никогда не ошибаются; каждую мысль они воспринимают как вопрос. Ящерица вернулась и рассказала тебе о твоей знакомой то, чего никто никогда не поймет, потому что даже ты не знаешь, каковы были твои мысли.

— Ну, а второе видение?

— Должно быть, когда ты задавал этот вопрос, твои мысли были устойчивы. Именно так следует совершать это колдовство: все должно быть предельно ясным.

— Ты хочешь сказать, что видение с девушкой не следует воспринимать всерьез?

— Как можно воспринимать его всерьез, если ты не знаешь, на какой именно вопрос отвечали ящерки?

— Наверное, ящерица лучше поймет, если задавать только один вопрос?

— Да, так для нее будет яснее, но только если ты сможешь твердо удержать одну мысль.

— Но что будет, если этот вопрос окажется сложным?

— Пока твоя мысль устойчива и не отвлекается на посторонние предметы, она ясна ящеркам, а значит, и тебе будет ясен их ответ.

— Можно ли задавать ящерицам другие вопросы по ходу видения?

— Нет. Виденье состоит в том, чтобы смотреть на то, что тебе рассказывают ящерицы. Вот почему я сказал, что его следует скорее слушать, чем смотреть. Вот почему я велел не задавать личных вопросов. Как правило, когда ты спрашиваешь о близких людях, искушение дотронуться до них или заговорить с ними слишком велико. Тогда ящерицы прекратят свой рассказ, и колдовство рассеется. Чтобы увидеть вещи, которые касаются лично тебя, ты должен знать много больше, чем сейчас. В следующий раз слушай внимательно. Я уверен, ящерицы рассказали тебе множество вещей, но ты не слушал.

Пятница, 19 апреля 1963

— Что я перетирал для пасты, дон Хуан?

— Семена «травы дьявола» и жучков, которые заводятся в семенных коробочках. Мерка — по одной горсти того и другого.

Он сложил ладонь лодочкой, показывая сколько.

Я спросил, что получится, если один из компонентов будет использован без других. Дон Хуан ответил, что такой эксперимент только оттолкнет «траву дьявола» и ящериц.

— С ящерицами нельзя ссориться, — сказал он, — поэтому на следующий день, к вечеру, ты должен вернуться к тому месту, где растет твое растение. Говори со всеми ящерицами и проси тех двух, что помогли тебе в колдовстве, выйти снова. Ищи до самой ночи. Если ничего не получится, значит нужно постараться найти их на следующий день. Если ты сильный, то найдешь обеих; как только нашел — съешь их на месте, и ты навсегда получишь способность видеть неизвестное. Тебе больше не понадобится вновь ловить ящериц, чтобы повторить это колдовство. С этих пор они будут жить внутри тебя.

— А как быть, если я найду только одну из них?

— Если ты найдешь только одну из них, то должен в конце концов ее отпустить. Если ты поймаешь ее в первый день, то не держи ее в надежде, что завтра поймаешь другую. Это только испортит вашу дружбу.

— А что будет, если я не найду ни одной?

— Так для тебя, я думаю, будет лучше всего. Это будет означать, что тебе придется ловить их заново всякий раз, когда понадобится их помощь, а кроме того, это означает, что ты свободен.

— Что значит — свободен?

— Свободен от рабства у «травы дьявола». Если ящерицы будут жить внутри тебя, «трава дьявола» уже никогда тебя не отпустит.

— Это плохо?

— Конечно, плохо. Она отрежет тебя от всего остального, и тебе придется всю жизнь ее ублажать, как своего союзника. «Трава дьявола» — собственница. Как только она завоюет тебя и станет твоей госпожой, тебе останется лишь один путь — ее путь.

— А что если я найду ящериц мертвыми?

— Если ты найдешь одну из ящериц или обеих мертвыми, то должен на некоторое время оставить это колдовство. Пусть себе подождет. Вот, кажется, все, что я должен был тебе сказать; то, что я тебе рассказал, — это правило. Когда бы ты сам ни взялся за это колдовство, ты должен исполнять его строжайшим образом в той последовательности, которую я тебе изложил, когда ты сидел перед своим растением. Еще одно. Пока колдовство не закончено, нельзя ни есть, ни пить.

Глава 6

В учении дона Хуана следующий этап был связан с новым аспектом освоения второй порции корня datura. В период между двумя этапами в обучении дон Хуан интересовался только состоянием моего растения.

Четверг, 27 июня 1963

— Прежде чем отправиться по пути «травы дьявола», неплохо ее вначале проверить, — сказал дон Хуан.

— Как проверить?

— Проделай еще одно колдовство с ящерицами. У тебя есть все необходимое, чтобы задать ящерицам еще один вопрос, на этот раз без моей помощи.

— А нельзя обойтись без этого колдовства?

— Это самый верный способ узнать, что она чувствует по отношению к тебе. Она непрерывно тебя испытывает, поэтому будет вполне справедливо испытать и ее, и если где-нибудь на ее пути ты почувствуешь, что по какой-либо причине дальше идти не следует, то должен будешь просто остановиться.

Суббота. 29 июня 1963

Я вновь заговорил о «траве дьявола». Мне хотелось узнать о ней побольше, хотя не очень хотелось с нею связываться.

— Вторую порцию используют только для прорицания, не так ли, дон Хуан?

— Нет, не только. Помимо того, что с ее помощью учатся колдовству с ящерицами и заодно проверяют «траву дьявола», но в действительности вторая порция используется для других целей. Колдовство с ящерицами — только начало.

— Тогда для чего же она используется?

Вместо ответа он спросил, какой величины теперь побеги дурмана вокруг того, который я посадил. Я рукой показал размеры.

Дон Хуан сказал:

— Я учил тебя, как отличать мужскую особь дурмана, от женской. Теперь ступай к своим растениям и принеси мне то и другое. Сначала пойдешь к тому, что посадил, и тщательно проследишь на земле следы дождевых потоков. К настоящему времени дождь, должно быть, далеко разнес семена. Проследи промоинки (zanjitas) от дождя и по ним определи направление потока. Затем разыщи тот дурман, который пророс дальше всех от твоего саженца. Все побеги дурмана, выросшие между ними, твои. Позже, когда осыплются семена, ты сможешь расширить свою территорию, следуя дождевым промоинкам от одного растения к другому.

Он дал мне подробные указания, как добыть нож для этой работы. Сам корень срезают следующим образом; во-первых, нужно выбрать растение и расчистить землю вокруг того места, где корень соединяется со стеблем. Во-вторых, я должен повторить в точности тот танец, который исполнял, когда пересаживал корень. В-третьих, я должен отрезать стебель, а корень оставить в земле. После этого следует выкопать шестнадцать дюймов корня. Он предостерег, чтобы на протяжении всего этого времени я не проронил ни слова и ничем не выдал свои чувства.

— Возьми с собой два куска материи, — сказал он, — расстели на земле и положи на них растения. Затем разрежь растения на части и сложи их. Последовательность — на твое усмотрение, но только хорошенько ее запомни, потому что должен будешь ее соблюдать и в дальнейшем. Как только все закончишь, принесешь мне.

Суббота, 6 июля 1963

В понедельник 1 июля я срезал растения datura, о которых говорил дон Хуан. Я подождал до полных сумерек, прежде чем вокруг них танцевать, поскольку не хотел, чтобы меня кто-нибудь увидел. Я был очень обеспокоен. Я был уверен, что кто-нибудь увидит мои странные действия. Я заранее выбрал мужскую и женскую особь дурмана. От каждого растения нужно было отрезать по шестнадцать дюймов корня. Копать так глубоко палкой было нелегкой работой. Это заняло у меня несколько часов. Закончил я в полной темноте, потому, чтобы срезать корень, пришлось вытащить фонарик. Первоначальное опасение, что за мной будут подсматривать, было ничтожным против страха, что кто-нибудь заметит свет фонарика в кустах.

Во вторник 2 июля я принес растения дону Хуану. Он развязал узлы и, рассмотрев то, что я принес, сказал, что по-прежнему должен дать мне семена от своих растений. Он поставил передо мной ступку и высыпал в нее из стеклянной банки сбившиеся в ком сухие семена.

Я спросил, что это такое. Он ответил, что это семена, подпорченные жучками. В семенах я действительно заметил нескольких жучков — маленьких черных зернистых долгоносиков. Он сказал, что это — особые жучки, их надо выбрать и положить в отдельную банку. Он дал мне другую банку, на треть полную таких же жучков. Банка была заткнута бумагой, чтобы они не расползлись.

— В следующий раз будешь использовать жучков со своих собственных растений, — сказал дон Хуан. — Срезать надо семенные коробочки, в которых маленькие дырочки, — они полны жучков. Откроешь коробочку и выскребешь из нее все содержимое в кружку. Соберешь горсть жучков и положишь их в другую посудину. С ними не церемонься. Отмеришь горсть семян, прогрызенных жучками, и горсть жучков, все остальное закопаешь в том направлении (здесь он указал на юго-восток) от своего растения. Затем собери хорошие сухие семена и сложи их отдельно. Таких семян можешь собрать, сколько захочешь: их можно использовать всегда. Неплохо семена из коробочек выбрать там же, чтобы на месте закопать все остатки.

Он велел мне растолочь вначале ком семян, потом личинки, потом жучков, и под конец хорошие сухие семена.

Когда все это было по очереди растерто в мелкий порошок, дон Хуан взял нарезанные мной куски datura. Он отделил мужской корень и осторожно завернул его в тряпицу. Остальное он вручил мне, велев все это мелко нарезать и хорошенько раздробить, а весь сок собрать в горшок до капли. Он сказал, что размалывать кусочки нарезанного корня нужно в том же порядке, в каком я их складывал.

Когда я все это закончил, он велел отмерить одну чашку кипящей воды, смешать ее с содержимым горшка и добавить еще две кружки кипятку. Он вручил мне отшлифованную костяную палочку. Я помешал ею в горшке и поставил его на огонь. Затем он сказал, что надо приготовить корень, а для этого нужна ступка побольше, потому что мужской корень вообще не разрезают. Мы пошли на задний двор. Ступка была у него наготове, и я начал толочь корень так же, как делал это раньше. Мы замочили корень в воде, оставив его на ночь под открытым небом, и пошли в дом.

Когда я проснулся, дон Хуан уже встал. В чистом небе сияло солнце. Был сухой жаркий день. Дон Хуан вновь не преминул заметить, что у «травы дьявола» я определенно любимчик.

Мы взялись за обработку корня и к концу дня получили желтоватый осадок на дне миски. Дон Хуан осторожно слил воду. Я думал, что это конец процедуры, но он вновь наполнил миску кипящей водой.

Он снял из-под крыши горшок со вчерашним варевом. Оно, похоже, совсем загустело. Дон Хуан занес горшок в дом, осторожно поставил на пол и сел. Потом заговорил.

— Мой бенефактор учил меня, что неплохо смешивать растение со свиным салом. Вот этим ты сейчас и займешься. Такую смесь для меня делал мой бенефактор, но, как я уже говорил, «трава дьявола» мне всегда не очень-то нравилась, и я не слишком стремился слиться с нею воедино. Мой бенефактор говорил мне, что для тех, кто хочет стать господином силы, лучше всего смешивать растение с салом дикого кабана. Больше всего подходит сало с кишок. Но это уже на твой вкус. Может быть, все повернется так, что именно «траву дьявола» ты решишь взять себе в союзники: в таком случае советую тебе, как мне советовал мой бенефактор, поймать дикого кабана и снять у него сало с кишок (sebo de tripa). В старые времена, когда «трава дьявола» была в почете и стоила того, брухо, бывало, отправлялись в специальные охотничьи экспедиции за салом диких кабанов. Они искали самых крупных и самых свирепых. Против диких кабанов применялось специальное колдовство; брухо получали от них особую силу. Но теперь она утеряна. Я ничего не знаю об этой силе. И не знаю никого, кто бы знал. Может быть, сама трава тебя научит.

Дон Хуан отмерил горсть жира, бросил в горшок с загустевшей и высохшей смесью, и оставшийся на ладони жир соскоблил о край горшка. Он велел мне растирать содержимое, пока оно не превратится в однородную полностью перемешанную массу.

Я взбивал смесь почти три часа. Время от времени дон Хуан подходил взглянуть. Наконец он сказал, что хватит. От воздуха, с которым смешалась взбитая паста, она стала светло-серой и напоминала желе. Он повесил горшок под крышей, рядом с другим, сказав, что оставит его здесь до завтра, потому что эта вторая порция готовится в течение двух дней. Все это время я не должен ничего есть. Можно пить воду, но никакой пищи.

На следующий день, в четверг 4 июля, я по его указанию четырежды выщелачивал корень горячей водой. Под конец, когда я сливал воду в четвертый раз, было уже почти темно. Мы сели на веранде. Он поставил перед собой оба горшка. Экстракта корня получилось с чайную ложку. Он напоминал беловатый крахмал. Дон Хуан положил его в чашку и добавил воды. Он осторожно взболтал чашку, чтобы экстракт растворился, а затем сунул ее мне и приказал выпить до дна. Я выпил залпом, поставил чашку на пол и откинулся назад. Сердце начало колотиться. Я почувствовал, что у меня спирает дыхание. Дон Хуан приказал, как само собой разумеющееся, чтобы я снял с себя всю одежду. Я спросил зачем, и он нетерпеливо объяснил, что надо натереться пастой. Я колебался, не зная, раздеваться ли. Дон Хуан настойчиво сказал, что нет времени валять дурака. Я снял с себя всю одежду.

Взяв свою костяную палочку, он начертил на поверхности пасты две горизонтальные линии, разделив таким образом содержимое сосуда на три равные части, затем от центра верхней линии провел вертикальную линию вниз, разделив содержимое уже на пять частей. Он указал на нижнюю правую и сказал, что это для левой стопы. Сектор над ней — для левой ноги. Верхняя, самая большая часть — для гениталий. Сектор под нею слева — для правой ноги, а нижний левый — для правой стопы. Он велел наложить пасту, предназначенную для левой стопы, на подошву и хорошенько ее втереть. Затем нужно в указанной последовательности наложить пасту на всю внутреннюю сторону левой ноги, на гениталии, вниз по внутренней стороне правой ноги и, наконец, на правую подошву.

Я сделал, как он говорил. Паста была холодная и обладала исключительно сильным запахом. Кончив ее накладывать, я выпрямился. Запах мази ударил мне в нос. Он был удушающим, напоминавшим какой-то газ. От острого запаха мутилось сознание. Я попытался дышать ртом и хотел заговорить с доном Хуаном, но не мог.

Дон Хуан неотрывно смотрел на меня. Я сделал к нему шаг. Ноги были резиновые и длинные, ужасно длинные. Я сделал еще шаг. Колени пружинили, как шест для прыжков в высоту; они эластично сжимались, вздрагивали и вибрировали. Я двинулся вперед. Движение тела было медленным и трясущимся, это больше походило на толчки (дрожь) по направлению вперед и вверх. Я взглянул под ноги и бесконечно далеко внизу увидел дона Хуана. Инерция пронесла меня вперед еще на один шаг, еще эластичней и длинней предыдущего. И тут я взлетел.

Я помню, что один раз опустился, затем, оттолкнувшись обеими ногами, прыгнул назад и заскользил на спине. Я увидел над собой темное небо и несущиеся мимо меня облака. Я извернулся телом так, чтобы можно было смотреть вниз. Я увидел темную массу гор. Скорость, с которой я двигался, была поразительной. Руки были прижаты к туловищу. Голова служила чем-то вроде руля. Откидывая голову назад, я описывал вертикальные круги: поворачивая ее в сторону, я изменял направление. Я наслаждался совершенно мне прежде неведомыми скоростью и свободой. Сказочная темнота внушала чувство непонятной печали, или, может быть, страстного стремления, как если бы я нашел свою родину — ночную тьму. Я пытался осмотреться как следует, но ощущал лишь безмятежность ночи, в которой таилось столько могущества.

Внезапно я знал, что пора спускаться: я словно получил откуда-то приказ, которому обязан повиноваться. И я начал спускаться, парящим перышком качаясь как маятник. От этого движения меня замутило. Оно было медленным и тряским, как будто меня опускали с помощью лебедки. Меня вырвало. Голова раскалывалась от боли. Меня окутала какая-то чернота. Я ясно чувствовал, что взвешен в ней.

Следующее, что я помню, — это ощущение пробуждения. Я был в своей постели, у себя в комнате. Я сел. Образ комнаты растворился. Я встал. Я был голый! От того, что я встал, меня опять замутило.

Понемногу я начал распознавать, где нахожусь. Я был примерно в полумиле от дома дона Хуана, возле того участка, где рос его дурман. Внезапно все стало на свои места, и до меня дошло, что всю дорогу до дома дона Хуана придется идти голым. Без одежды я чувствовал себя чрезвычайно неудобно и понятия не имел, как выйти из положения. Я подумал, не соорудить ли себе из веток что-нибудь вроде юбки, но это было бы нелепо; да и близился восход солнца, потому что сумерки уже рассеялись. Я забыл о своем неудобстве и тошноте и направился по дороге к дому дона Хуана. Я был охвачен страхом, что меня заметят. Я высматривал, нет ли впереди людей или собак. Я попробовал бежать, но сразу поранил ноги об острые камешки. Пришлось идти медленно. Было уже совсем светло. Затем я увидел, что кто-то идет по дороге навстречу, и прыгнул в кусты. Положение казалось мне совершенно нелепым. Совсем недавно я испытывал невероятную радость полета — и вот уже приходится красться и прятаться, смущаясь собственной наготы. Я прикидывал, не выскочить ли опять на дорогу и изо всех сил промчаться мимо подходившего человека. Он ведь будет так поражен, рассчитывал я, что к тому времени, когда поймет, что это был голый мужчина, я уже оставлю его далеко позади. Все это проносилось у меня в голове, но я не смел пошевелиться.

Человек, который шел по дороге, поравнялся с кустами и остановился. Я услышал, что он зовет меня по имени. Это был дон Хуан с моей одеждой в руках. Пока я одевался, он смотрел на меня и хохотал. Он так хохотал, что я закончил тем, что начал смеяться вместе с ним.

К вечеру того же дня, в пятницу 5 июля, дон Хуан велел подробно рассказать, что со мной было. Я по возможности тщательно все ему описал.

— Вторая порция «травы дьявола» используется для полета, — сказал он, когда я закончил. — Одной лишь мази недостаточно. Мой бенефактор говорил, что направление и мудрость дает сам корень, именно благодаря корню происходит полет. Когда ты научишься большему и будешь часто принимать его для того, чтобы летать, ты начнешь видеть все очень ясно. Ты сможешь летать по воздуху за сотни миль, чтобы увидеть, что там происходит, или, скажем, чтобы нанести смертельный удар врагу, который от тебя очень далеко. Всему этому тебя научит «трава дьявола», когда ты сойдешься с нею поближе. К примеру, она уже научила тебя, как менять направление. Точно так же она обучит тебя невообразимым вещам.

— Например?

— Этого я не могу сказать. У каждого по-разному. Мой бенефактор никогда не говорил мне, чему он научился. Он говорил, что делать и как поступать, но никогда не посвящал меня в то, что он видел. Это личное дело каждого.

— Но я ведь тебе рассказываю все, что вижу, дон Хуан.

— Это сейчас. Позже ничего не потребуется рассказывать. В следующий раз, когда будешь принимать «траву дьявола», то будешь делать это сам, совсем один, вблизи растений, которые вырастил, потому что именно там ты приземлишься, возле своих растений. Запомни это. Вот почему я пошел искать тебя к своим растениям.

Больше он ничего не говорил, и я заснул. Проснувшись поздно вечером, я чувствовал себя наполненным энергией. Почему-то меня наполняло чувство физического удовлетворения. Я был доволен и счастлив.

Дон Хуан спросил:

— Понравилось тебе ночью? Или было страшно?

Я сказал, что было восхитительно.

— А как голова? Сильно болела?

— Головная боль была такая же, как все остальные ощущения. В жизни такой не было.

— Удержит ли это тебя от желания попробовать силу «травы дьявола» снова?

— Не знаю. Сейчас не хочется; может быть, позже. В самом деле не знаю, дон Хуан.

Был у меня к нему один вопрос, от ответа на который, я знал, он уйдет, поэтому я ждал, когда он сам коснется этой темы; ждал до вечера. Наконец, перед самым отъездом, я все же не утерпел:

— Неужели я в самом деле летал, дон Хуан?

— Так ты мне сам сказал. Разве нет?

— Да нет, сказать-то сказал. Но я имею в виду, летало ли мое тело? Я что, взлетел как птица?

— Ты всегда задаешь мне вопросы, на которые я не могу ответить. Ты — летал. Для того и существует вторая порция «травы дьявола». Будешь принимать ее больше — научишься летать в совершенстве. Дело это не простое. С помощью второй порции человек летает. Вот все, что я могу тебе сказать. А то, что ты хочешь узнать, лишено смысла. Птицы летают как птицы, а человек, который принял «траву дьявола», летает как человек, который принял «траву дьявола» (el enyerbado vuela asi).

— Так же, как птицы? (asi como los pajaros?)

— Нет, так же, как человек, который принял «траву дьявола» (nо, asi como los anyerbados).

— Значит, ничего я на самом деле не летал. Все это было только в моем воображении, только у меня в голове. Где было мое тело?

— В кустах, — отрезал он, но тут же вновь разразился смехом. — Беда с тобой в том, что ты понимаешь все только одним способом. Ты не можешь представить, что человек летает: и однако брухо способен в одну секунду перенестись за тысячу миль, чтобы посмотреть, что там происходит. Он может нанести удар своему врагу, который за тридевять земель. Так летает он или нет?

— Понимаешь, дон Хуан, у нас с тобой разный подход. Предположим, ради спора, что когда я принял «траву дьявола», здесь был бы кто-нибудь из моих друзей по университету. Увидел бы он меня летящим?

— Ну вот, опять ты со своими вопросами, что было бы, если бы. Все это бессмысленная болтовня. Если твой друг или еще кто бы там ни был примет вторую порцию «травы дьявола», то все, что ему останется, — это летать. Ну, а если он будет просто наблюдать за тобой, то может увидеть тебя летящим, а может и не увидеть. Это зависит от человека.

— Но я хочу сказать, дон Хуан, что если мы с тобой смотрим на птицу и видим ее летящей, то мы согласимся, что она летит, а вот если бы двое моих друзей видели меня летящим прошлой ночью, то согласились ли бы они с тем, что я летал?

— Могли бы и согласиться. Ты согласен с тем, что птицы летают, потому что видишь, как они летают. Для птиц полет — дело обычное. Но ты не согласишься с тем, что птицы делают еще и другие вещи, потому что ты никогда не видел, как они их делают. Если бы твои друзья знали, что есть люди, которые летают с помощью «травы дьявола», тогда они согласились бы.

— Хорошо, я скажу иначе. Я имею в виду, если я тяжелой цепью привяжу себя к скале, то все равно буду точно так же летать, потому что мое тело не имеет с этим полетом ничего общего?

Дон Хуан скептически взглянул на меня.

— Если ты привяжешь себя к скале, — сказал он, — то боюсь, что тебе придется летать вместе со скалой с ее тяжелой цепью.

Глава 7

Сбор и подготовка ингредиентов для курительной смеси составили годичный цикл. В первый год дон Хуан учил меня всей процедуре. На второй год, когда с декабря 1962 начался новый цикл, он просто руководил мной; я сам собрал ингредиенты, приготовил их и отложил до следующего года.

В декабре 1963 начался новый, третий цикл. Дон Хуан сказал мне, как делать самому смесь из высушенных составных частей, собранных и приготовленных мною годом раньше. Курительную смесь он положил в небольшой кожаный мешочек. Мы опять принялись собирать разные ингредиенты на следующий год.

В течение года, между двумя сборами, дон Хуан редко упоминал о «дымке». Однако всякий раз, как я к нему приезжал, он давал мне подержать свою трубку, и вся процедура знакомства с трубкой развивалась неукоснительно по его сценарию. Давал он мне трубку в руки очень постепенно, требуя при этом тщательнейшей и предельной концентрации и сопровождая мои действия очень подробными указаниями. Любая оплошность с трубкой, говорил он, неизбежно повлечет за собой его или мою смерть.

Только по окончании третьего цикла сбора и приготовления смеси дон Хуан впервые, более чем за год, заговорил о дымке как о союзнике.

Понедельник, 23 декабря 1963

Мы возвращались на машине к нему домой после сбора одного из необходимых составляющих смеси — желтых цветов. Я заметил вслух, что в этом году мы не следуем тому порядку в сборе составных частей, которого придерживались ранее. Он засмеялся и сказал, что дымок не такой капризный и обидчивый, как «трава дьявола». Для дымка неважен порядок сбора составляющих: от того, кто готовит смесь, требуется только аккуратность и точность.

Я спросил, что мы будем делать с той смесью, которую он приготовил и передал мне на хранение. Дон Хуан ответил, что она моя, и добавил, что я должен использовать ее, чем быстрее, тем лучше. Я спросил, какова обычная доза. В мешочке, который он мне дал, было примерно втрое больше, чем в обычной пачке (маленьком мешочке) табаку. Он сказал, что я должен использовать содержимое мешочка за один год, а сколько понадобится каждый раз — мое личное дело.

Мне хотелось узнать, что будет, если я использую не весь запас. Дон Хуан сказал, что ничего не случится, дымок ничего не требует. Ему самому больше нет нужды курить, и все же каждый год он вновь готовит смесь, — точнее, поправился он, ему редко приходится курить. Я спросил, что он делает с неиспользованной смесью, но он мне не ответил, а сказал, что если смесь в течение года не использована, то уже не годится.

Здесь мы ввязались в долгий спор. Я, очевидно, неточно сформулировал вопрос, и его ответы казались неясными. Как я понял, смесь по истечении года теряет галлюциногенные свойства или силу, и в таком случае необходим новый годовой цикл: но он твердил, что смесь никогда не теряет своей силы. Происходит только то, сказал он, что человеку она больше не нужна, поскольку он сделал новый запас, и следует распорядиться неиспользованной старой смесью особым образом. Каким именно — он не хотел мне открывать.

Вторник, 24 декабря 1963

— Ты говорил, дон Хуан, что тебе больше нет надобности курить.

— Да, мне больше не нужно курить, потому что дымок — мой союзник. Я могу его вызвать, когда и где захочу.

— Ты хочешь сказать, что он приходит к тебе, даже если ты не куришь?

— Я хочу сказать, что я прихожу к нему свободно.

— А у меня тоже так получится?

— Да, если тебе удастся сделать его своим союзником.

Вторник, 31 декабря 1963

В четверг 26 декабря у меня был первый опыт встречи с союзником дона Хуана — дымком. Весь день я возил его и выполнял его задания. К вечеру мы вернулись к нему домой. Я напомнил, что мы весь день ничего не ели, но он точно не слышал и заговорил о назревшей для меня необходимости наконец познакомиться с дымом. По его словам, я сам должен был его испытать, чтобы понять, насколько это важный союзник.

Не дав мне опомниться, дон Хуан заявил, что раскурит для меня свою трубку прямо сейчас. Я начал отнекиваться, возражая, что еще не готов, что еще недостаточно долго держал его трубку в руках. Но он сказал, что у меня осталось немного времени на обучение и что я очень скоро должен начать пользоваться трубкой. Он вынул трубку из чехла и любовно ее погладил. Я сел на пол рядом с ним и лихорадочно искал какой-нибудь предлог, чтобы отвертеться.

В комнате было почти темно. Дон Хуан зажег керосиновую лампу и поставил ее в угол. Обычно желтоватый свет лампы создавал в комнате успокаивающий полумрак. На этот раз, однако, свет казался тусклым и необычно красным; он действовал на нервы. Дон Хуан развязал, не снимая со шнурка на шее, свой мешочек со смесью. Он поднес трубку к себе, засунул под рубашку и зачерпнул чашечкой немного смеси. Он велел, чтобы я следил за его движениями, сказав, что если часть смеси просыплется, то она все равно попадет к нему за пазуху.

Дон Хуан наполнил трубку на три четверти, затем, держа трубку в одной руке, другой завязал мешочек. Он поднял с полу небольшую глиняную миску, дал ее мне и велел принести со двора несколько угольков. Я пошел за дом и, взяв несколько углей из печки, сложенной из кирпича-сырца, вернулся назад. Я был очень обеспокоен. Это было похоже на предчувствие.

Подав миску дону Хуану, я сел рядом. Он бросил на нее взгляд и спокойно заметил, что угли слишком большие. Нужны помельче, чтобы вошли внутрь чашечки. Я вновь сходил к печке и принес что требовалось. Он взял блюдо с углями и поставил перед собой. Сидел он со скрещенными и подогнутыми под себя ногами. Взглянув на меня краем глаза, он наклонился вперед, так что почти коснулся углей подбородком, и, держа трубку в левой руке, неуловимым движением правой схватил пылающий уголек, положил его в чашечку трубки и выпрямился. Держа трубку обеими руками, поднес ее к губам и трижды пыхнул. Он обеими руками протянул мне трубку и шепотом приказал, чтобы я таким же образом взял ее и курил.

У меня мелькнула отчаянная мысль — отказаться и удрать. Но дон Хуан вновь шепотом приказал взять трубку и курить. Я взглянул на него. Его глаза не отрывались от моих, но взгляд был дружеским, понимающим. Мне стало ясно, что выбор ведь сделан давным-давно, и сейчас, стало быть, остается лишь одно — делать все, что он прикажет.

Я взял трубку и едва не выронил — она была горячей! Я поднес ее к губам с крайней осторожностью, поскольку опасался обжечься. Но жара я почему-то совсем не почувствовал.

Дон Хуан велел затянуться. Струя дыма наполнила рот, и казалось, что он там циркулирует. Дым был тяжелым! Чувство было такое, будто рот забит сырым тестом. Именно это сравнение пришло мне на ум, хотя я никогда не держал теста во рту. Дым напоминал также ментол, во рту вдруг стало холодно. Я почувствовал свежесть. «Еще! Еще!» — слышал я шепот дона Хуана. Дым свободно просачивался внутрь меня. Дон Хуан мог меня больше не подстегивать — я затягивался уже механически.

Внезапно дон Хуан наклонился и взял у меня из рук трубку. Он осторожно вытряс золу в миску с углями, затем послюнил палец и покрутил им в чашечке, чтобы очистить внутреннюю поверхность. Несколько раз он продул мундштук. Я с любопытством следил, как он прячет трубку в чехол.

Закончив чистить и убрав трубку, он пристально взглянул на меня. И тут я спохватился, что все мое тело онемело. Оно словно стало сплошь ментоловым. Лицо отяжелело, болели челюсти. Я не мог удержать рот закрытым, но слюны не было. Во рту было так сухо, что он горел, и однако я не чувствовал жажды. В голове разлилось странное тепло. Холодный жар! При каждом выдохе дыхание, казалось, резало ноздри и верхнюю губу, но оно не обжигало огнем, а жгло как кусок льда.

Дон Хуан сидел справа от меня и, словно окаменев, прижимал чехол с трубкой к полу, как бы удерживая его силой. Мои ладони отяжелели, руки обвисли. Они оттягивали плечи. Из носу текло. Я вытер нос тыльной стороной ладони — и стер верхнюю губу! Я вытер ладонью лицо — и стер его! Я таял! Чувство было такое, словно тает все тело. Я вскочил и попытался ухватиться за что-нибудь, за что угодно — лишь бы опереться. Меня охватил нестерпимый ужас. Я схватился за вкопанный в центре комнаты столб. Стоя у столба, я повернулся взглянуть на дона Хуана. Он сидел по-прежнему неподвижно, прижимая к полу трубку и глядя на меня.

Дыхание было болезненно горячим (или холодным?). Оно душило меня. Я наклонил голову, чтобы опереться ею о столб, но, видимо, промахнулся, потому что голова продолжала наклоняться, миновав то место, где был столб. Я остановился, когда уже чуть не упал на пол, и выпрямился. Столб был на месте, у меня перед глазами! Я снова попробовал прислониться к нему головой. Я старался контролировать себя и не отвлекаться. Держа глаза открытыми, я наклонялся вперед, чтобы лбом коснуться столба. Он был в нескольких дюймах от моих глаз, но когда я его коснулся, у меня было совершенно дикое ощущение, что голова прошла прямо сквозь столб.

В отчаянных поисках разумного объяснения я решил, что это глаза искажают расстояние, и что столб, должно быть, от меня где-нибудь в 10 футах, хотя я и вижу его прямо перед собой. Тогда я решил определить местонахождение столба с помощью логического, рационального метода. Шаг за шагом я начал обходить его вокруг. Логически я рассчитывал, двигаясь таким образом вокруг столба, сделать круг футов 5 в диаметре; если столб был действительно в 10 футах от меня, то есть дальше вытянутой руки, то в конечном итоге я окажусь к нему спиной. Я предполагал, что в этот момент столб должен исчезнуть, поскольку в действительности оказался бы позади меня.

Я начал обходить столб по кругу, но он по-прежнему оставался у меня перед глазами. В приступе отчаяния и замешательства я схватился за него обеими руками, но руки прошли насквозь; я схватил воздух. Я тщательно рассчитал расстояние до столба. Получалось приблизительно три фута. То есть мои глаза воспринимали это как три фута. Некоторое время я играл с восприятием пространственной глубины, поворачивая голову так и этак, поочередно фокусируя глаза то на столбе, то на заднем плане. Согласно моему пространственному восприятию, столб, несомненно, был передо мною примерно в трех футах. Вытянув перед собой руки, чтобы не удариться головой, я ринулся на него. Ощущение было неизменным: я прошел сквозь столб. На этот раз я грохнулся на пол. Я опять поднялся, и этот подъем был, пожалуй, наиболее необычным из всех моих действий этой ночью. Я поднял себя мыслью[16]! В моем движении не участвовали ни мышцы, ни скелет. Я больше не имел над ними контроля, — это я понял в тот момент, когда упал на пол. Но незадача со столбом вызвала во мне такое любопытство, что я чем-то вроде рефлексивного действия «мыслью поднял себя». И прежде, чем до меня дошло, что я ведь не могу двигаться, я уже стоял.

[16] «I thought myself up» (англ.)

Я позвал дона Хуана на помощь. Голос сорвался в крик, но дон Хуан не пошевелился. Он по-прежнему искоса на меня смотрел, как если бы не хотел повернуть голову, чтобы взглянуть на меня прямо. Я сделал к нему шаг, но вместо того, чтобы двинуться вперед, я покачнулся назад и налетел на стену. Я знал, что столкнулся с нею спиной, но не почувствовал удара; я был полностью погружен в мягкую губкообразную субстанцию, — это и была стена. Руки были разбросаны в стороны, и казалось, что все мое тело медленно тонет в стене. Я мог только смотреть вперед, в комнату. Дон Хуан все так же смотрел на меня, но не делал никаких попыток мне помочь. Я сделал отчаянное усилие вырваться из стены, но тело лишь тонуло все глубже и глубже. В неописуемом ужасе я чувствовал, что губкообразная стена смыкается на моем лице. Я попытался закрыть глаза, но они не закрывались.

Не помню, что было дальше, но вот передо мною совсем близко оказался дон Хуан. Мы были в соседней комнате. Я видел стол и огонь в очаге. Краем глаза я различал в окне изгородь возле дома. Видел я все очень ясно. Дон Хуан принес керосиновую лампу и подвесил ее к потолочной балке. Я попробовал взглянуть в другую сторону, но глаза были устремлены только вперед. Отсутствовало всякое различение или ощущение хоть какой-либо части тела. Своего дыхания я не чувствовал, но мысли были исключительно ясными, и я ясно сознавал все, что передо мной происходит. Дон Хуан подошел ко мне, и ясность ума закончилась. Казалось, что-то остановилось во мне, мыслей больше не было. Я видел, как ко мне подходит дон Хуан, и ненавидел его. Я хотел разодрать его в клочья. Я убил бы его, если бы мог пошевелиться. Появилось неясное давление на голову, но оно также исчезло. Осталось лишь одно — безудержный гнев на дона Хуана. Он был от меня всего в нескольких дюймах. Я хотел разорвать его. Я слышал свое рычание. Что-то во мне начало содрогаться. Я услышал, что дон Хуан говорит со мной. Голос был тихим и успокаивающим, и бесконечно приятным. Он подошел почти вплотную и стал напевать испанскую колыбельную:

— Святая Анна, отчего плачет детка?

Потерялось яблоко, оттого плачет детка.

Я дам тебе одно,

Я дам тебе два.

Одно для мальчика и одно для тебя.

Меня охватило тепло. Это была сердечная теплота, теплота чувств. Слова дона Хуана звучали как далекое эхо. Они будили далекие воспоминания детства.

Ярость, которую я только что чувствовал, исчезла. Ненависть и обиду сменила тоска — меня охватила глубокая любовь к дону Хуану. Он сказал, что я должен стараться не уснуть, что у меня больше нет тела и я могу превратиться во что пожелаю. Он сделал шаг назад. Мои глаза находились на обычном уровне, как если бы я стоял рядом с ним. Он протянул ко мне руки и велел войти в них.

То ли я двигался вперед, то ли он подошел ко мне ближе. Его руки были почти у меня на лице — на глазах, хотя я их не чувствовал. «Войди мне в грудь», — услышал я его голос. Я почувствовал, что он растворяется во мне. Ощущение было такое же, как со стеной из губки.

Затем я мог слышать лишь его голос, приказывающий мне смотреть и видеть. Его я уже не различал. Глаза были, очевидно, открыты, потому что я видел вспышки света на красном фоне, точно я смотрел на свет сквозь сомкнутые веки. Затем опять включились мысли. Они вернулись бурным потоком картин: лица, пейзажи. Картины хаотически появлялись и исчезали. Это было похоже на стремительный сон, где картины с сумасшедшей скоростью перебивают друг друга. Затем поток мыслей начал убывать и вскоре исчез совсем. Осталось лишь осознание любви, осознание того, что я счастлив. Я не мог различить никаких очертаний или градаций в освещении. Внезапно я был точно вытолкнут. Это было отчетливое ощущение, будто меня откуда-то подняли. И я был свободен, я двигался с невероятной легкостью и скоростью то ли в воде, то ли в воздухе. Я плавал как угорь. Я извивался и крутился, и взмывал, и опускался, как пожелаю. Я почувствовал, что повсюду вокруг меня дует холодный ветер, и начал скользить как перышко, качаясь вперед-назад, как маятник, вниз, и вниз, и вниз.

Суббота, 28 декабря, 1963

Я проснулся вчера к вечеру. По словам дона Хуана, я беспробудно проспал почти двое суток. Голова раскалывалась. Я выпил воды, и мне стало нехорошо. Навалилась усталость, невероятная усталость, и после ужина я снова лег спать.

Сегодня я уже чувствовал себя полностью отдохнувшим и принялся обсуждать с доном Хуаном свой опыт. Полагая, что ему вновь требуется подробный пересказ, я начал описывать свои впечатления, но он меня остановил и сказал, что в этом нет нужды. Он сказал, что в действительности я ничего такого не совершил и почти сразу заснул, потому и говорить не о чем.

— А как же с тем, что я чувствовал? Разве это совсем не важно?

— Нет. Если с дымком, то не важно. Со временем, когда ты научишься путешествовать, тогда и поговорим. Сначала ты должен научиться проникать внутрь вещей.

— Как это — «проникать внутрь вещей»?

— Ты что, забыл? Ты вошел в стену и прошел сквозь нее.

— А по-моему, в действительности я сошел с ума.

— Нет, ты не сошел с ума.

— А когда ты курил впервые, дон Хуан, с тобой происходило то же самое?

— Нет, у меня было по-другому. Мы с тобой разные.

— А как ты себя вел?

Дон Хуан не ответил. Я задал этот вопрос в другой формулировке. Но он сказал, что не помнит, что испытывал и что при этом делал: это все равно, что спрашивать у старого рыбака, что он чувствовал, когда в первый раз был на рыбной ловле. Он сказал, что дымок это несравненный союзник, и тут я ему напомнил, что то же самое он говорил о Мескалито. Он возразил, что и тот и другой — несравненный союзник, но каждый по-своему.

— Мескалито — это защитник, потому что он говорит с тобой и может направлять твои действия, — сказал он. — Мескалито учит, как правильно жить, его можно видеть, потому что он вне тебя. Напротив, дым — это союзник. Он преобразует тебя и дает тебе силу, ничем при этом себя не обнаруживая. Ты не можешь говорить с ним. Но у тебя не остается сомнений, что он существует, потому что он убирает твое тело и делает тебя легким как воздух. Однако ты никогда не увидишь его. И все же он присутствует и дает тебе силу для осуществления, казалось бы, невозможных вещей, например, убирая твое тело.

— Я в самом деле чувствовал, что тела больше нет.

— Так оно и было.

— Ты имеешь в виду, что у меня действительно не было тела?

— А ты сам что думаешь?

— Ну, я не знаю. Я могу сказать тебе только то, что я чувствовал.

— Вот так оно и есть в действительности: то, что ты чувствовал.

— Но каким видел меня ты, дон Хуан? В каком я был виде?

— Каким я тебя видел — это неважно. Это похоже на то, как ты ловил столб. Ты чувствовал, что столб не здесь, но все же ходил вокруг него, чтобы убедиться, что столб здесь. Но когда ты прыгнул на него, то вновь почувствовал, что в действительности его здесь нет.

— Но ты меня видел таким как сейчас, или как?

— Нет! Ты был не таким как сейчас!

— Ладно! Допустим. Но у меня ведь было мое тело, пусть я — лично я — его и не чувствовал, а?

— Нет! Проклятье! Не было у тебя такого тела, как сейчас!

— А что же тогда с ним было?

— Я думал, что ты понял это! Его взял дымок.

— Но куда же оно девалось?

— Откуда же, по-твоему, мне это знать, черт побери?

Бесполезны были все мои упорные попытки получить рациональное объяснение. Я сказал, что вовсе не желаю спорить и задавать дурацкие вопросы, но если я соглашусь с мыслью, что можно терять свое тело, то я попросту потеряю всю свою рациональность.

Он сказал, что я как всегда преувеличиваю и что от дымка я не теряю и не потеряю ничего.

Вторник, 28 января 1964

Я спросил, что будет, если дать дымок любому, кто захочет этого опыта. Он возмущенно сказал, что дать дымок кому угодно — все равно, что убить его, потому что у него не будет руководителя. Я попросил объяснить, что он имеет в виду. Он сказал, что я нахожусь здесь, живой и разговариваю с ним, только потому, что он вернул меня назад, восстановив мое тело. Иначе мне бы никогда не проснуться.

— Как ты восстановил мое тело?

— Ты научишься этому позже, и должен будешь научиться этому совершенно самостоятельно. Вот почему я хочу, чтобы ты научился как можно большему, пока я рядом с тобой. Ты потерял достаточно много времени на свои дурацкие вопросы о всякой чепухе. Хотя, может быть, это в самом деле не твоя судьба — научиться всему о дымке.

— Что же мне, в таком случае, делать?

— Пусть дым даст тебе столько знания, сколько ты сможешь взять.

— Выходит, дым также учит?

— Конечно, он учит.

— Учит так же, как Мескалито?

— Нет, дым не такой учитель, как Мескалито. Он показывает другое.

— Чему же, в таком случае, учит дым?

— Он показывает, как управлять его силой, и чтобы научиться этому, ты должен принимать его так часто, как только сможешь.

— Твой союзник, дон Хуан, уж очень устрашающий. То, что со мной было, не похоже ни на что, когда-либо пережитое. Я думал, что сошел с ума.

По какой-то причине, это был наиболее острый образ, приходящий мне в голову. Я рассматривал все событие с особой позиции сравнения его с другими галлюциногенными опытами, и единственное, что снова и снова приходило ко мне на ум, что под воздействием дыма человек теряет рассудок.

Дон Хуан раскритиковал мое сравнение, сказав, что то, что я испытал, было его невообразимой силой. И для того, чтобы ею управлять, сказал он, нужно жить сильной жизнью. Идея сильной жизни имеет отношение не только к подготовительному периоду, но также и к поведению человека после самого опыта. Он сказал, что дым настолько силен, что человек может противостоять ему только силой, иначе его жизнь будет разбита вдребезги.

Я спросил, одинаково ли действие дымка на каждого. Он сказал, что дымок преобразует, но не каждого.

— Тогда с какой стати он сделал это со мной?

— Это, я думаю, совершенно дурацкий вопрос. Ты послушно следовал каждому требуемому шагу, и в том, что дымок тебя преобразовал, нет никакого такого чуда.

Я еще раз попросил рассказать, как я выглядел. Мне хотелось это знать потому, что образ бестелесного существа, вызванный в моей голове, был для меня, разумеется, невыносимым. Он сказал, что, по правде говоря, смотреть на меня боялся: он чувствовал то же самое, что чувствовал, должно быть, его бенефактор, когда впервые курил сам дон Хуан.

— Почему ты боялся? Я был таким страшным? — спросил я.

— Мне никогда раньше не приходилось видеть кого-нибудь курящим.

— Ты не видел, как курил твой бенефактор?

— Нет.

— Ты никогда не видел даже себя самого?

— Как это, интересно знать?

— Ну, скажем, если бы курил перед зеркалом.

Он молча пристально посмотрел на меня и покачал головой. Я опять спросил, можно ли смотреть при этом в зеркало. Если бы это и было возможно, сказал он, то совершенно бесполезно, потому что попросту, наверно, умрешь от страха, если не еще от чего-нибудь. Я сказал:

— Значит, тогда в самом деле выглядишь устрашающе.

— Я сам всю жизнь гадал об этом, — сказал он, — и все же ничего такого не спрашивал и в зеркало не глядел. Мне это и в голову не приходило.

— Но как же мне тогда узнать?

— Надо ждать, вот как ждал я, пока не передашь кому-нибудь дымок, — конечно, если когда-нибудь его освоишь.

Тогда и увидишь, как при этом выглядит человек. Таково правило.

— А если я, скажем, буду курить перед фотоаппаратом и сам себя сфотографирую?

— Не знаю. Но думаю, дымок обратится против тебя. А ты, похоже, считаешь его столь безобидным, что полагаешь, будто с ним можно играть.

Я сказал, что не собираюсь играть, но ведь, помнится, он сам говорил, что дымок не слишком строгий, вот я и подумал, что не будет вреда в том, чтобы хотеть узнать, как от него выглядишь. Он возразил, что имел в виду отсутствие необходимости соблюдать, в отличие от «травы дьявола», определенный порядок действий: однако дымок, разумеется, требует должного к себе отношения. С этой точки зрения нужно точно следовать правилу. Например, не имеет значения, какой ингредиент собран в первую очередь, если вся смесь составлена правильно.

Я спросил, не будет ли вреда, если я расскажу кому-нибудь то, что пережил. Он ответил, что разглашению не подлежит следующее: как готовить курительную смесь, как себя вести и как возвращаться; все остальное неважно.

Глава 8

Моя последняя встреча с Мескалито длилась четыре дня и состояла соответственно из четырех сессий. На языке дона Хуана эта длинная сессия называлось «митота». В пейотной церемонии принимали участие ученики и peyoteros (т. е. люди, имеющие опыт в обращении с пейотом) — двое мужчин в возрасте примерно дона Хуана, один из которых был ведущим. Кроме меня, было еще четверо молодых людей.

Церемония происходила в мексиканском штате Чиуауа, вблизи техасской границы. Она состояла из пения и принятия пейота в течении ночи. Днем приходили женщины и приносили воду: ежедневно мы съедали в качестве ритуала лишь чисто символическое количество специальной пищи.

Суббота. 12 сентября 1964

В первую ночь церемонии, в четверг 3 сентября, я сжевал восемь бутонов пейота. Результата я не заметил — возможно, он был очень слабым. Почти всю ночь я сидел закрыв глаза. Так я чувствовал себя намного лучше. Я не спал и не чувствовал усталости. К самому концу сессии пение стало совершенно необычным. На какое-то мгновение я ощутил такой подъем, что захотелось плакать. Но песня закончилась, и это чувство исчезло.

Мы все встали, вышли во двор. Женщины дали нам воды. Одни прополоскали горло, другие пили. Мужчины не говорили ни слова, зато женщины без умолку болтали и хихикали. В полдень нам приготовили ритуальную пищу — вареную кукурузу.

На закате солнца четвертого сентября началась вторая сессия. Ведущий запел пейотную песню, и вновь начался цикл пения и принятия пейота. К утру, под конец цикла, каждый мужчина пел свою собственную песню в унисон с другими.

Я вышел во двор; женщин на этот раз было меньше. Кто-то дал мне воды, но я уже не интересовался происходящим вокруг. Я опять сжевал 8 бутонов, но в этот раз результат был другим. Должно быть, шло уже к концу сессии, когда пение стало гораздо быстрее, и все пели хором. Я почувствовал, что кто-то или что-то снаружи дома хочет войти, причем нельзя было понять, имеет ли пение целью помешать «этому» ворваться, или заманить внутрь.

Я единственный не пел, потому что только у меня не было собственной песни. Все, казалось, поглядывали на меня с недоумением, особенно молодежь. Это меня смущало, и я закрыл глаза. Тут я обнаружил, что с закрытыми глазами могу гораздо лучше воспринимать все происходящее. Меня полностью захватило это открытие. Я закрыл глаза — и увидел людей перед собой, открыл глаза — картина не изменилась. Сидел ли я с открытыми или с закрытыми глазами — на зрительное восприятие это нисколько не влияло.

Внезапно все исчезло, словно распалось, и перед глазами возникла та самая в виде человека фигура Мескалито, с которой я встретился два года назад. Он сидел немного поодаль, ко мне в профиль. Я смотрел на него не отрываясь, но он на меня ни разу не взглянул и ни разу ко мне не повернулся.

Я подумал, что делаю что-то неправильно, оттого он и держится в стороне. Я встал и сделал к нему шаг, чтобы у него самого об этом узнать. Но от моего движения картина рассеялась, она начала таять, на нее наложились фигуры людей, с которыми я находился. Затем я услышал громкое исступленное пение.

Я направился к кустарнику возле дома и немного прошелся. Все вокруг было совершенно отчетливым. Я заметил, что опять вижу в темноте, но на этот раз это почти не имело значения. Я хотел знать только одно — почему Мескалито меня избегает?

Повернув назад, чтобы присоединиться к группе, я у самого дома вдруг услышал сильный грохот и почувствовал, как подо мной содрогается земля. Звук был совершенно таким, как два года тому назад в пейотной долине.

Я побежал назад, в кусты. Я знал, что Мескалито здесь и я должен его найти. Но в кустах его не было. Я ждал до утра и вернулся под самый конец сессии.

На третий день «митоты» повторилась та же процедура. После обеда я поспал, хотя не чувствовал усталости.

Вечером в субботу, 5 сентября, ведущий затянул свою песню — цикл начался заново. За эту сессию я разжевал только один бутон, не прислушиваясь к песням и не интересуясь ничем вокруг. С самого начала я полностью сосредоточился лишь на одном. Я знал, что не хватает чего-то страшно важного для моего благополучия. Когда мужчины пели, я во весь голос попросил Мескалито научить меня песне. Моя просьба утонула в громком пении. Тотчас в ушах зазвучала песня. Я повернулся, пересел спиной к остальным и начал слушать. Я вновь и вновь слышал слова и мотив, и повторял их, пока не выучил всю песню. Это была длинная песня на испанском. Затем я несколько раз пропел ее остальным, а вскоре в ушах послышалась новая песня. К утру я бесчисленное множество раз пропел их обе. Я чувствовал себя обновленным и окрепшим.

После того, как нам принесли воду, дон Хуан дал мне сумку, и мы все вместе отправились в горы. Это был долгий и трудный путь на низкое плоскогорье. Там я увидел несколько растений пейота, но почему-то не хотелось на них смотреть. Когда мы пересекли плоскогорье, группа разделилась. Мы с доном Хуаном пошли назад, собирая по пути бутоны пейота, как в прошлый раз, когда я ему помогал.

Вернулись мы к концу дня, в воскресенье шестого сентября. Вечером ведущий вновь начал цикл. Никто не произнес ни слова, но я был совершенно уверен, что это последняя сессия. Песня ведущего была на этот раз новой. По кругу пошел мешок со свежими бутонами. Впервые я попробовал их свежими. Бутон был мясистый, но жевать его было трудно. Он напоминал твердый зеленый плод, но вкус был более острым и горьким, чем у высушенных бутонов. Лично мне свежий пейот показался бесконечно более живым.

Я сжевал четырнадцать бутонов, старательно их считая. Не успел я дожевать последний, как послышалось знакомое громыхание, которое отмечало присутствие Мескалито. Все исступленно запели, и я понял, что грохот услышали дон Хуан и все остальные. Мысль, что это было попросту их реакцией на знак, поданный кем-то, чтобы меня обмануть, я отверг. В то же мгновение я почувствовал, как меня поглощает огромная волна мудрости. Предположение, с которым я играл три года, превратилось в уверенность. Три года потребовалось мне для того, чтобы понять или, скорее, убедиться, что, что бы там ни содержалось в кактусе lophophora williamsii, его существование как сущности ничуть от меня не зависит — оно существовало вовне, на свободе. Тогда я знал это.

Я лихорадочно пел до тех пор, пока хватало сил произносить слова. Потом пришло ощущение, что песни находятся внутри моего тела и самопроизвольно его сотрясают. Я должен был выйти и найти Мескалито, иначе взорвусь. Я пошел в сторону пейотного поля, продолжая петь свои песни. Я знал, что они только мои — неоспоримое доказательство моей единственности. Я ощущал каждый свой шаг. Шаги эхом отдавались от земли; это эхо вызывало неописуемую эйфорию оттого, что я человек.

От каждого пейотного кактуса на поле исходил голубоватый мерцающий свет. Один кактус светился особенно ярко. Я сел перед ним и начал петь ему свои песни. Тут из растения вышел Мескалито — та же фигура в виде человека, которую я видел раньше. Он взглянул на меня. С большой смелостью (совершенно необычной для человека моего темперамента) я пел ему свои песни. К ним примешивалась уже знакомая мне музыка — звуки флейт или ветра. Как и два года назад, он, казалось, спросил: «Чего ты хочешь»? Я заговорил очень громко. Я сказал — я знаю, что в моей жизни и в моих поступках что-то не так, но не могу обнаружить, чего же именно. Я смиренно просил его сказать мне, что у меня неладно, и еще сказать свое имя, чтобы я мог позвать его, когда буду в нем нуждаться. Он взглянул на меня. Его рот вытянулся, как тромбон, до самого моего уха. И он сказал мне свое имя.

Внезапно я увидел отца. Он стоял посреди пейотного поля, но поле исчезло, и вся сцена переместилась в старый дом, где прошло мое детство. Я стоял с отцом у смоковницы. Я обнял его и стал торопливо говорить ему все, чего никогда не мог ему сказать. Каждая мысль была сжатой и по существу. Было так, словно у нас в самом деле нет времени и нужно сказать все сразу. Я говорил что-то совершенно потрясающее, говорил о чувствах, которые к нему испытывал, — что-то такое, о чем при обычных обстоятельствах никогда бы не посмел заикнуться.

Отец не отвечал. Он просто слушал, а потом исчез. И я снова был один, я плакал от печали и раскаяния.

Я пошел через пейотное поле, выкликая имя, которому меня научил Мескалито. Что-то появилось из странного, похожего на звездный, света на кактусе. Это был длинный светящийся предмет — что-то вроде палки из света, величиной с человека. На мгновение он осветил все поле ярким светом, желтоватым или янтарным; затем озарил все небо, от чего получилось необычайное, чудесное зрелище. Я подумал, что если буду смотреть, то ослепну. Я зажмурился и спрятал лицо в ладонях.

Я безошибочно знал, что Мескалито велит мне съесть еще один бутон. Но как же это сделать, подумал я, у меня ведь нет ножа, чтобы его срезать. «Съешь прямо с земли», — сказал он мне тем же необычным образом. Я лег на живот и стал жевать верхушку растения. Оно подожгло меня. Оно наполнило каждый уголок моего тела теплотой и непосредственностью[18]. Все ожило. Все состояло из сложных и тонких деталей, и в то же время все было таким простым. Я был повсюду; я мог видеть все, что вверху, и все, что внизу, и все вокруг одновременно.

[18] Directness (англ.) — Прямота, непосредственность, открытость, ясность.

Это особое чувство я испытывал как раз столько времени, чтобы успеть его осознать. Затем его вытеснил гнетущий страх, ужас, который пусть не мгновенно, но все же достаточно быстро овладел мной. Сначала в мой чудесный мир безмолвия ворвались острые звуки, но это меня не заботило. Затем звуки стали громче и назойливей, как будто надвигались на меня. И постепенно исчезло недавнее чувство, когда я плавал в мире целостном, безразличном и прекрасном. Звуки превратились в гигантские шаги. Что-то громадное дышало и двигалось вокруг меня. Я понял, что оно за мной охотится. Я побежал и спрятался под валуном, пытаясь оттуда определить, что же меня преследует. На мгновение я выглянул из своего убежища, и тут преследователь, кто бы он ни был, на меня бросился. Он был похож на морскую водоросль. Водоросль бросилась на меня. Я думал, что буду раздавлен ее весом, но оказался в какой-то выбоине или впадине. Я видел, что водоросль покрыла не всю поверхность земли вокруг камня. Под валуном остался клочок свободного пространства. Я старался вжаться под камень. Я видел капающие с водоросли огромные капли жидкости. Я «знал», что это секреторная жидкость — пищеварительная кислота, чтобы меня растворить. Капля упала мне на руку; я пытался стереть кислоту землей и смачивал ожог слюной, продолжая закапываться. В какое-то мгновение я почти растаял.

Что-то толкало меня к свету. Я решил, что уже растворен водорослью. Я смутно заметил свет, который становился все ярче. Свет шел из-под земли, пока наконец не прорвался в то, в чем я узнал встающее из-за гор солнце.

Ко мне медленно возвращалось обычное восприятие. Я лег на живот, уткнувшись подбородком в согнутую руку. Кактус передо мной вновь начал светиться, и не успел я глазом моргнуть, как из него снова вырвался длинный сноп света и простерся надо мной. Я сел. Свет спокойной силой коснулся моего тела, а затем откатился и скрылся из виду.

Я бежал всю дорогу до того места, где были остальные. Вместе мы вернулись в город. Я остался с доном Хуаном еще на один день у Роберто, — так звали ведущего. Весь этот день я проспал. Когда мы стали собираться, ко мне начали подходить участвовавшие в митоте молодые люди. Они по очереди меня обнимали и стыдливо смеялись. Я познакомился с каждым. Я говорил с ними без конца обо всем на свете, кроме митоты.

Дон Хуан сказал, что пора ехать. Я вновь обнялся с каждым. «Возвращайся», — сказал один из них. «Мы уже ждем тебя», — добавил другой. Я отъезжал медленно, стараясь различить где-нибудь стариков, но никого не увидел.

Четверг, 10 сентября 1964

Всякий раз изложение дону Хуану того, что я пережил, невольно понуждало меня к предельной точности. Похоже, это был наилучший способ все как следует вспомнить.

Сегодня я пересказал ему в подробностях свою последнюю встречу с Мескалито. Он внимательно меня слушал, пока я не добрался до того места, где Мескалито назвал свое имя. Тут он меня остановил.

— Теперь ты сам по себе, — сказал дон Хуан. — Защитник принял тебя. Отныне моя помощь будет крайне незначительной. Тебе не надо больше ничего мне рассказывать о ваших с ним отношениях. Теперь ты знаешь его имя. Ни это имя, ни о ваших с ним делах не должна знать ни одна живая душа.

Я продолжал настаивать на том, что хочу ведь рассказать ему все детали того, что испытал, потому что ничего не понимаю. Я сказал, что мне нужна его помощь, чтобы интерпретировать то, что я видел. Он сказал, что я и сам могу это сделать, и что лучше для меня начать думать своей головой. Я возразил, что для меня его мнение много значит, потому что самому мне понадобится слишком много времени, чтобы все понять, да и вообще я не знаю, как подступиться.

Я сказал:

— Вот песни, например. Что они значат?

— Это уж ты сам решай, — сказал он. — Откуда я знаю, что они значат? Сказать тебе это может только защитник, так же как только он один может научить тебя своим песням. Возьмись я объяснять тебе, что они значат, это было бы все равно, как если бы ты выучил чьи-то чужие песни.

— Что ты имеешь в виду, дон Хуан?

— Слушая песни защитника, можно узнать, кто притворяется. Только те песни, которые поются с душой, — его песни и получены от него самого. Остальные — копии песен других людей. Люди иногда вводят в заблуждение. Они поют чужие песни, даже не зная, о чем поют.

Я сказал, что собственно хотел узнать, для чего поются эти песни. Он ответил, что те песни, которые я узнал, служат для вызова защитника, и что я всегда должен пользоваться ими в сочетании с его именем, чтобы его вызвать. Со временем, сказал дон Хуан, Мескалито, вероятно, научит тебя другим песням для других целей.

Тогда я спросил, как, по его мнению, полностью ли меня принял защитник. Это был, наверное, глупый вопрос, потому что дон Хуан рассмеялся и сказал, что защитник конечно принял меня, а чтобы я это понял, еще и подтвердил это, дважды показавшись как свет. То, что я увидел свет дважды, похоже, произвело на дона Хуана большое впечатление, потому что он это особенно подчеркнул.

Я сказал, что не понимаю, как можно быть одновременно принятым и напуганным защитником.

Он молчал так долго, что я подумал, что этим вопросом привел его в замешательство. Но он наконец сказал.

— Но это же так ясно. То, что он хотел сказать, до того ясно, что я не вижу, что здесь может быть непонятного.

Да мне вообще все до сих пор непонятно, дон Хуан.

— Чтобы по-настоящему увидеть и понять то, что имеет в виду Мескалито, нужно время; вот и думай над его уроками, пока они не станут ясными.

Пятница, 11 сентября 1964

Я вновь принялся уговаривать дона Хуана истолковать мне то, что я видел. Какое-то время он уклонялся от этого, а затем заговорил так, как будто мы уже давно ведем диалог о Мескалито.

— Убедился теперь, до чего глупо задаваться вопросом, похож ли он на человека, с которым можно говорить? — сказал дон Хуан. — Он не похож ни на что из когда-либо виденного тобой. Он вроде человек, но в то же время совершенно не похож ни на какого человека. Это трудно объяснить тем, которые о нем ничего не знают, а хотят сразу узнать все. И потом, его уроки так же чудесны, как сам Мескалито. Насколько мне известно, его действия никто не может предсказать. Ты задаешь ему вопрос, и он показывает тебе путь, но не говорит о нем таким же образом, как вот сейчас мы с тобой. Теперь понятно, что именно он делает?

— Ну, это, положим, я еще как-то могу понять. Но мне совершенно непонятно, что же он хотел сказать.

— Ты просил его сказать тебе, что у тебя не в порядке, и он дал тебе полную картину. Здесь не может быть никакой ошибки! Ты же не будешь утверждать, что не понял. Это не было разговором, и в то же время это был разговор. Потом ты задал ему другой вопрос, и он ответил тебе точно таким же образом. А насчет того, что он хотел сказать, — этого я не могу знать в точности, поскольку ты предпочел не говорить мне о том, что спрашивал.

Я повторил, насколько помнил, свои вопросы Мескалито по возможности буквально и в том же порядке: «Правильно ли я поступаю? На правильном ли я пути? Что мне делать со своей жизнью?» Дон Хуан сказал, что эти вопросы были только слова. Лучше не произносить вопросы, а задать их изнутри. Защитник дал мне урок, а вовсе меня не отпугивал, и в доказательство этому дважды явился как свет.

Я сказал, что все еще не понимаю, зачем Мескалито устрашал меня, если принял. Я напомнил дону Хуану, что, по его собственным словам, быть принятым Мескалито означает, что он принимает постоянную форму, а не превращается из радости в кошмар. Дон Хуан вновь рассмеялся и сказал, что стоит мне подумать о своем заданном Мескалито вопросе, который был у меня в сердце, когда я говорил с ним, — и я сам пойму урок.

Подумать о вопросе, который «был у меня в сердце», оказалось задачей нелегкой. Я сказал дону Хуану, что во мне тогда было много чего. Когда я задавал вопрос, на правильном ли я пути, то имел в виду — не стою ли я одной ногой в одном мире, а другой в другом? Какой мир правильный? По какому пути должна идти моя жизнь?

Дон Хуан все это выслушал и заключил, что у меня нет ясного взгляда на мир, и что защитник дал мне превосходный и совершенно ясный урок. Он сказал:

— Ты думаешь, что для тебя имеется два мира, два пути. Но есть лишь один. Защитник показал тебе это с исключительной ясностью. Единственный доступный тебе мир — это мир людей, и этот мир ты не можешь покинуть по собственной воле. Ты — человек! Защитник показал тебе мир счастья, где между вещами нет различия, потому что там некому спрашивать о различии. Но это не мир людей. Защитник вытряхнул тебя оттуда и показал, как человек думает и борется. Вот это — мир людей! И быть человеком — значит быть обреченным на этот мир. Ты имеешь нахальство полагать, что можешь выбирать между мирами, но это только твоя самонадеянность. Для нас существует лишь один-единственный мир. Мы — люди, и должны с удовлетворением следовать миру людей. Именно в этом, я думаю, состоял урок.

Глава 9

Дон Хуан, казалось, хотел, чтобы я работал с травой дьявола как можно больше. Это как-то плохо вязалось с его утверждениями о том, что ему не нравится эта сила. Сам он объяснял свое требование тем, что вскоре мне опять придется курить, и к тому времени я должен по возможности ближе познакомиться с силой «травы дьявола».

Он то и дело предлагал мне по крайней мере попробовать еще одно гадание с ящерицами. Я долго колебался. Между тем напоминания дона Хуана становились все настойчивей, так что под конец я просто почувствовал себя обязанным ему уступить, и однажды решился погадать насчет кое-каких украденных вещей.

Понедельник, 28 декабря 1964

В субботу 19 декабря я срезал корень datura. Я подождал, пока стемнеет, и проделал свой танец вокруг растения. За ночь я приготовил экстракт корня. В воскресенье, часам к 6 утра, вернулся туда, где рос мой дурман, и сел перед ним. Я прихватил с собой тщательно записанные указания дона Хуана относительно этой процедуры. Перечитав свои записи, я сообразил, что в данном случае нет необходимости размалывать семена. Почему-то уже одно то, что я просто сижу перед своим растением, давало мне непривычное чувство эмоционального равновесия, ясности мышления или силы концентрации на том, что делаю, чего я обычно лишен.

Я в точности исполнил все предписания, так рассчитав время, чтобы к концу дня паста и корень были готовы. В пять часов я занялся ловлей ящериц. За полтора часа я перепробовал все способы, какие только мог придумать, но все впустую.

Я сидел перед растением дурмана, теряясь в догадках, как же выйти из положения, когда вдруг вспомнил указание дона Хуана, что с ящерицами нужно поговорить. Поначалу я испытывал неловкость — все равно как при выступлении перед аудиторией. Вскоре, однако, это чувство прошло, и я продолжал говорить. Было уже почти темно, когда я, подняв камень, увидел под ним ящерицу. Она казалась застывшей. Я взял ее в руки, и тут же увидел под соседним камнем другую ящерицу, тоже застывшую. Они даже не пытались вырваться.

Труднее всего оказалось зашить пасть и веки. Я заметил, что дон Хуан внедрил в мои действия чувство неотменяемости (безвозвратности). Позиция дона Хуана заключалась в том, что если человек начал действие, то у него нет возможности остановиться. Впрочем, если бы я захотел остановиться, то к этому не было никаких препятствий. Возможно, я просто не хотел останавливаться. Я отпустил одну ящерицу, и она побежала на северо-восток — хороший знак, предвещавший, впрочем, что колдовство будет не из легких. Другую ящерицу я привязал к своему плечу и по инструкции смазал себе виски. Ящерица была неподвижна. На мгновение я испугался, что она умерла, а дон Хуан мне ничего не говорил, что делать в таком случае. Но ящерица была живой, только оцепеневшей.

Я выпил снадобье и немного подождал. Не почувствовав ничего необычного, я начал растирать пасту у себя на висках. Пасту я наложил двадцать пять раз. И тут, совершенно механически, как бы в рассеянности, я несколько раз растер ее по всему лбу. Я осознал ошибку и поспешно стер пасту. Лоб покрылся испариной. Меня бросило в жар. Я почувствовал отчаяние, потому что дон Хуан всячески от этого предостерегал. Страх сменился чувством абсолютной покинутости и обреченности. Я был там сам по себе. Если со мною что-нибудь случится, здесь нет никого, кто бы мне помог. Хотелось удрать. Я испытывал тревожное чувство нерешительности, незнания, что теперь делать. В голову хлынул поток мыслей, сменявшихся с необычайной скоростью. Это были странные мысли, в том смысле, что они возникали не так, как обычно. Мне известен мой способ мышления, определяемый моей индивидуальностью, поэтому я замечу любое отклонение.

Одна из таких чужих мыслей была высказыванием какого-то автора. Это было похоже, как я смутно помню, на голос, на нечто, произнесенное где-то на заднем плане. Произошло это так быстро, что я испугался. Я замер, чтобы разобраться в этом, но эта мысль стала обычной мыслью. Я был уверен, что где-то прочел это высказывание, только забыл, кто автор. Вдруг я вспомнил: Альфред Кребер. Тут же возникла новая чужая мысль и «сказала», что не Кребер, а Георг Зиммель. Я настаивал на том, что Кребер, когда спохватился, что уже втянут в гущу спора с самим собой, забыв о недавнем чувстве обреченности.

Веки отяжелели, как от снотворного. Именно такое сравнение пришло мне в голову, хотя я никогда никакого снотворного не принимал. Неудержимо клонило в сон. Я хотел добраться до своей машины и там уснуть, но не мог пошевелиться.

Потом, совершенно неожиданно, я проснулся, вернее, ясно почувствовал, что проснулся. Первое, что пришло в голову, — который час. Я огляделся. Растения дурмана передо мной не было. Я бесстрастно принял факт того, что прохожу через еще один опыт прорицания. Часы у меня над головой показывали 12:35. Я знал, что это полдень.

Я увидел молодого человека, несущего пачку бумаг. Я едва его не касался. Я видел прожилки, пульсирующие у него на шее, и слышал ускоренное биение сердца. Меня так увлекло то, что я видел, что я не сознавал качества своих мыслей. Затем я услышал у себя в голове сопровождавший сцену «голос», который ее описывал, и понял, что этот «голос» и был чужеродными мыслями у меня в голове.

Меня так захватило вслушивание, что зрительная сторона происходившего отошла на задний план. Я слышал голос у самого уха, над правым плечом. Голос, собственно, и создавал сцену, описывая ее. Но он подчинялся моей воле. Я чувствовал, что в любой момент могу его остановить и разобрать в подробностях то, о чем он говорит. Я «видел-слышал» действия молодого человека во всей их последовательности. Голос продолжал описывать их в малейших деталях, но в сущности описываемое было само по себе не столь важно. По-настоящему загадочным был источник голоса над ухом. Я трижды пытался повернуться, чтобы увидеть наконец того, кто говорит. Я пытался повернуть голову направо или же просто неожиданно обернуться назад, чтобы наконец увидеть, кто это. Но при каждой такой попытке виденье расплывалось. Я подумал: «Я не могу повернуться потому, что сцена не находится в сфере обычной реальности». Вот эта мысль была моей собственной.

С этого момента я сосредоточил все внимание на одном лишь голосе. Он, казалось, исходил от моего плеча — совершенно отчетливый, хотя и тоненький голосок, причем не детский голос и не фальцет, а мужской голос в миниатюре.

Это был и не мой голос. Говорил он, надо думать, на английском. При каждой моей попытке намеренно его поймать он тут же умолкал или удалялся, и сцена мутнела. Удачнее всего было бы сравнение со зрительной формой, создаваемой частичками пыли на ресницах, или же с кровяными сосудиками на роговице глаза, червеобразной формой, которую видишь до тех пор, пока не смотришь на нее прямо, но как только пытаешься, на нее взглянуть, она с движением глазного яблока моментально ускользает.

Я потерял к происходившему всякий интерес. По мере того, как я слушал, голос становился более сложным. То, что я воспринимал как голос, все более походило на то, как если бы кто-то нашептывал мысли мне в ухо — или, точнее, что-то думало за (для) меня. Мысли были вне меня. Я знал, что это так, потому что мог одновременно удерживать свои собственные мысли и мысли «другого».

В какое-то мгновение голос создал сцены, автором которых был молодой человек и которые не имели никакого прямого отношения к моему первоначальному вопросу о пропавших вещах. Молодой человек выполнял очень сложные действия. Эти действия вновь приобрели значение, и я больше не обращал внимания на голос. Я начал терять терпение и хотел остановиться. «Как я могу остановить это?» — подумал я. Голос в ухе сказал, что нужно вернуться в каньон. Я спросил, как это сделать, и голос ответил — подумать о своем растении.

Я подумал о своем растении. Обычно я сидел перед ним, и делал это так часто, что визуализировать его не составило никакого труда. Увидев растение, я решил, что это очередная галлюцинация, но голос сказал, что я вернулся! Я напряг слух. Была только тишина. Растение datura передо мной было не более реальным, чем все, что я только что видел, но я мог его коснуться, мог двигаться вокруг него.

Я поднялся и пошел к машине, но почти сразу выдохся, сел и закрыл глаза. Меня подташнивало, кружилась голова. В ушах звенело. Что-то скользнуло мне на грудь. Это была ящерица. Я вспомнил предостережение дона Хуана, что ее нужно отпустить. Я вернулся к растению и отвязал ящерицу. Я не хотел смотреть, мертвая она или живая. Я разбил горшок с пастой и набросал на него ногой земли. Потом забрался в машину и заснул.

Четверг, 24 декабря 1964

Сегодня я пересказал свой опыт дону Хуану. Он, как обычно, слушал не перебивая, и когда я закончил, сказал:

— Ты сделал грубейшую ошибку.

— Знаю. Это была страшная глупость. Случайность.

— Нет никаких случайностей, когда имеешь дело с «травой дьявола». Говорил я тебе, что она все время будет тебя испытывать. Я так понимаю, что ты или очень силен, или же в самом деле у нее любимчик. Центр лба — только для великих брухо, которые знают, как управлять ее силой.

— А что обычно происходит, когда человек смажет себе пастой лоб, дон Хуан?

— Если только он не великий брухо, то попросту никогда не вернется из путешествия.

— Ты сам когда-нибудь мазал себе пастой лоб, дон Хуан?

— Никогда! Мой бенефактор говорил мне, что из такого путешествия возвращаются лишь очень немногие. Человек может отсутствовать в течение многих месяцев, и другим приходится за ним все это время ухаживать. Мой бенефактор говорил, что ящерицы могут взять человека хоть на край света и показать по его заказу самые немыслимые тайны и чудеса.

— А ты знаешь кого-нибудь, с кем такое было?

— Да. С моим бенефактором. Но он никогда не говорил мне, как оттуда возвращаться.

— Неужели возвращение такое трудное?

— Безусловно. Вот почему то, что с тобой было, для меня, в самом деле, поразительно. Ты не знал шагов, которым нужно следовать, а мы должны следовать определенным шагам, так как именно в этих шагах человек обретает силу. Без них мы ничто.

Мы молчали несколько часов. Он, казалось, о чем-то очень глубоко задумался.

Суббота, 26 декабря 1964

Дон Хуан спросил, искал ли я ящериц. Я сказал, что искал, но не смог найти. Я спросил, что было бы, если бы одна из них умерла у меня в руках. Он сказал, что смерть ящерицы — плохой знак. Если ящерица с зашитой пастью умрет на любой стадии, то нет смысла продолжать колдовство. Кроме того, это будет означать, что ящерицы порвали со мной дружбу, и дальнейшее обучение с «травой дьявола» нужно надолго отложить.

— Как надолго, дон Хуан? — спросил я.

— Года на два или больше.

— А что было бы, если бы и вторая умерла?

— Со смертью второй тебе уже грозит серьезная опасность. Ты остаешься один, без проводника. Ничего еще, если она умерла до начала колдовства, — его еще можно оставить, заодно распрощавшись с «травой дьявола». Но вот если бы ящерица умерла у тебя на плече, когда колдовство уже началось, тогда пришлось бы его продолжать, а это уж действительно безумие.

— Почему безумие?

— Потому что в этом случае все теряет смысл. Ты один, без проводника, и видишь устрашающие и бессмысленные вещи.

— Что значит — бессмысленные?

— То, что мы видим сами по себе. Вещи, которые мы видим, когда лишены направления. Это значит, что «трава дьявола» хочет от тебя отделаться, отшвырнуть наконец прочь.

— А ты знаешь кого-нибудь, с кем было такое?

— Да. Со мной. Без мудрости ящериц я сошел с ума.

— Что же ты видел, дон Хуан?

— Кучу чепухи. Что я еще мог видеть без направления?

Понедельник, 28 декабря 1964

— Ты говорил, дон Хуан, что «трава дьявола» испытывает людей. Как это понимать?

— «Трава дьявола» — как женщина, и, совершенно как женщина, она льстит мужчинам. Она ставит ловушки на каждом шагу. Ты, например, поймался, когда она заставила тебя помазать пастой лоб. Она попытается сделать это снова, и ты, возможно, опять попадешься. Остерегайся этого. Не увлекайся ею; «трава дьявола» — лишь один из путей к тайнам человека знания. Существуют и другие пути, но ее ловушка — заставить тебя поверить, что этот путь — единственный. Я говорю, что бессмысленно потратить всю свою жизнь на один путь, особенно если у него нет сердца.

— А как узнать, дон Хуан, что этот путь не имеет сердца?

— Прежде чем ты решишься на этот путь, спроси себя: имеет ли он сердце? Если ответ — нет, ты будешь знать это, и тогда должен будешь выбрать другой путь.

— Но как я смогу наверняка узнать, имеет ли этот путь сердце?

— Каждый узнает это. Беда в том, что никто не задает себе этот вопрос; обычно человек слишком поздно понимает, что выбрал путь без сердца, когда этот путь уже готов убить его. В этой точке лишь очень немногие могут прекратить раздумывать и оставить этот путь.

— Как правильно задать себе этот вопрос?

— Просто задай его.

— Я имею в виду, существует ли какой-нибудь специальный метод, чтобы я не солгал себе и не принял отрицательный ответ за положительный?

— Почему ты будешь лгать?

— Ну, скажем, потому, что в этот момент путь будет приятным и радостным.

— Чушь. Путь без сердца никогда не бывает радостным. Уже для того, чтобы на него выйти, приходится тяжело работать. Напротив, путь, у которого есть сердце, всегда легкий: чтобы его полюбить, не нужно особых усилий.

Тут он вдруг заявил, что «трава дьявола» мне нравится, и я был вынужден признать, что, во всяком случае, испытываю к ней предпочтение. А как я отношусь к его союзнику — дыму, спросил он, и мне пришлось сказать наконец, что сама мысль о нем наводит на меня дикий страх.

— Я говорил тебе, что когда выбираешь путь, надо быть свободным от страха и амбиций, но дым ослепляет тебя страхом, а «трава дьявола» — честолюбием.

Я возразил, что честолюбие необходимо даже для того, чтобы выйти на какой угодно путь, и что его утверждение, будто следует быть свободным от честолюбия, не имеет смысла. Чтобы учиться, уже необходимо честолюбие.

— Желание учиться — это не честолюбие, — сказал дон Хуан. — Стремление к познанию — наша судьба, как людей; но искать «траву дьявола» — значит стремиться к силе, а не к познанию. А это и есть честолюбие. Не позволяй «траве дьявола» ослеплять себя. Она уже зацепила тебя. Она завлекает мужчин и дает им ощущение силы: она заставляет их почувствовать, что они могут совершать такие вещи, которые обычный человек не может. Но в этом ее ловушка. И, кроме того, путь без сердца оборачивается против людей и уничтожает их. Немногое нужно, чтобы умереть, и искать смерти — значит ничего не искать.

Глава 10

В декабре 1964 года я отправился с доном Хуаном собирать разные растения, необходимые для приготовления курительной смеси. Это был четвертый цикл. Собирал я, а дон Хуан просто следил, за моими действиями. Он убеждал меня не спешить, быть внимательным и все взвешивать, прежде чем сорвать любое из растений. Как только все ингредиенты были собраны и уложены на хранение, он стал побуждать меня вновь встретиться с его союзником.

Четверг, 31 декабря 1964

— Теперь, когда ты уже кое-что знаешь про дымок и «траву дьявола», ты можешь сказать с большей определенностью, кого из них предпочитаешь.

— Дымок действительно ужасает меня, дон Хуан. Не знаю, в чем тут дело, но что-то нет у меня к нему особой симпатии.

— Ты любишь лесть, а «трава дьявола» тебя ублажает (льстит). Она приносит тебе удовольствие, точно женщина. Дым — напротив, сила куда более благородная; у него безупречно чистое сердце. Он не завлекает мужчин и не делает их пленниками, точно так же он не любит и не ненавидит. Единственное, чего он требует, — это силы. «Трава дьявола» тоже требует силы, но другой — вроде мужественности с женщиной. Сила же, которую требует дымок, — это сила сердца. У тебя ее нет, как, впрочем, и почти у всех. Вот почему я настоятельно тебе советую научиться о нем большему. Дымок укрепляет сердце. Это тебе не «трава дьявола», полная страстей, ревности и насилия. Дымок постоянен. С ним ты можешь не беспокоиться о том, что где-то забудешь, как себя вести.

Среда, 27 января 1965

Во вторник, 19 января я вновь курил галлюциногенную смесь. Я говорил дону Хуану, что с дымком мне здорово не по себе и вообще я его боюсь; но дон Хуан сказал — чтобы оценить дымок по справедливости, нужно еще раз попробовать.

Мы вошли к нему в комнату. Было где-то часа два пополудни. Он достал свою трубку. Я принес угли, и мы уселись лицом к лицу. Дон Хуан сказал, что сейчас согреет и разбудит трубку, и если я буду смотреть внимательно, то увижу, как она засветится. Раза три-четыре он поднес трубку к губам и пососал ее, с нежностью потирая. Вдруг он почти неуловимым движением кивнул мне на трубку — мол, смотри, пробуждается. Я внимательно смотрел, но ничего такого не заметил.

Он вручил трубку мне. Я наполнил ее своей собственной смесью, потом подхватил горящий уголек чем-то вроде пинцета, который приспособил из деревянной прищепки и припас специально к такому случаю. Дон Хуан взглянул на пинцет и покатился со смеху. Я на секунду зазевался, и уголек пригорел к щипцам. Я побоялся стучать пинцетом о трубку, и пришлось плюнуть на уголек, чтобы его стряхнуть.

Дон Хуан отвернулся и спрятал лицо в ладонях. Он сотрясался всем телом. На мгновение мне показалось, что он плачет, но он беззвучно трясся от смеха.

Процедура оказалась надолго прерванной; наконец он сам взял уголек, положил его в трубку и велел курить. Понадобилось немалое усилие, чтобы раскурить смесь; вероятно, трубка была слишком плотно набита. При первой же затяжке в рот, кажется, попала пыль из смеси, и он сразу онемел. Я видел, как периодически разгорается трубка, но дыма совсем не чувствовал, как, скажем, чувствуешь дым сигареты. Однако я ощущал, что вдыхаю что-то, что сначала затопило легкие, а затем хлынуло вниз, заполняя все тело.

Я насчитал двадцать затяжек, а потом счет потерял значение. Я начал потеть; дон Хуан пристально на меня смотрел и приговаривал, чтобы я не боялся и делал все, как он меня учил. Я хотел сказать «ладно», но вместо этого вырвался жуткий вой, продолжавший звучать и после того, как я закрыл рот. Дон Хуан опешил, но тут же вновь покатился со смеху. Я хотел утвердительно кивнуть, что ли, но не мог двинуться.

Дон Хуан мягко разжал мои руки и забрал трубку. Он приказал мне лечь на пол, но только не засыпать. Я ждал, что он поможет мне лечь, но он просто неотрывно на меня смотрел. Вдруг комната полетела вверх тормашками, и я уже смотрел на него, лежа на полу. С этой минуты зрительный ряд стал странно расплывчатым, как во сне. Я только смутно помню, что пока лежал обездвиженный, дон Хуан без конца мне что-то говорил.

Я не испытывал ни страха, ни каких-либо неприятных ощущений во время всего этого состояния, и по пробуждении был совершенно здоров. Необычным было разве лишь то, что, проснувшись, я довольно долго не мог думать ясно, но за четыре или пять часов окончательно пришел в себя.

Среда, 20 января 1965

Дон Хуан ничего мне не говорил и не расспрашивал о моих впечатлениях. Он заметил только, что я слишком быстро уснул.

— Единственный способ не заснуть — это стать птицей, или сверчком, или еще чем-нибудь в таком роде, — сказал он.

— Как ты это делаешь, дон Хуан?

— Это то, чему я тебя учу. Ты что, не помнишь, что я говорил вчера, когда ты был без тела?

— Что-то смутно.

— Я — ворона. Я учу тебя, как стать вороной. Когда ты этому научишься, то будешь оставаться бодрствующим и получишь свободу передвигаться куда угодно; иначе ты всегда будешь приклеен к земле там, где свалился.

Воскресенье, 7 февраля 1965

Следующая встреча с дымком состоялась около полудня, в воскресенье 31 января. Я проснулся на следующий день под вечер. У меня было чувство обладания необычной силой вспоминать все, что в течение опыта говорил мне дон Хуан. Его слова были словно впечатаны мне в память; я продолжал слышать их с необычайной ясностью и постоянством. В течение опыта я разобрался еще с одним явлением: все мое тело онемело вскоре после того, как я начал глотать пыль, попадавшую в рот при каждой затяжке. Получалось, что я не только вдыхал дым, но и поглощал смесь.

Я хотел подробней рассказать обо всем этом дону Хуану, но он сказал, что я не сделал ничего важного. Мне хотелось обратить его внимание на то, что я могу вспомнить все до мельчайших деталей, но его это не интересовало. Каждое воспоминание было точным и безошибочным. Сама процедура ничем не отличалась от предыдущего опыта. Казалось, один опыт переходил в другой, и я мог все воспроизвести по памяти с того момента, когда закончился первый. Я отчетливо помнил, что после того, как свалился на пол, исчезли все чувства и мысли, однако ясность не ухудшилась никоим образом. Я помню, что последняя мысль, возникшая, когда комната перевернулась и стала стоймя, была: «Я, наверно, стукнулся головой об пол, а не чувствую никакой боли».

С этого момента я мог только смотреть и слушать. Я помню каждое слово, которое мне сказал дон Хуан. Я следовал всем его указаниям. Они казались ясными, логичными и легко осуществимыми. Он сказал, что мое тело исчезает и останется только голова, и потому единственная сейчас возможность не уснуть и быть способным к передвижению это стать вороной. Он скомандовал мне старательно мигать, добавив, что когда я смогу моргать, я буду готов выполнять дальнейшее. Затем он сказал, что мое тело уже полностью исчезло, осталась одна голова, голова не может исчезнуть потому, что именно голова превращается в ворону.

Он приказал мигать неотступно. Эту команду и прочие он, должно быть, повторял множество раз, потому что я помню каждую с исключительной ясностью. Должно быть, я мигал, потому что он наконец сказал, что я готов, и приказал выпрямить голову и опереться на подбородок. Подбородок, сказал он, это лапы вороны. Он скомандовал почувствовать эти лапы и наблюдать, как они медленно выходят наружу. Потом он сказал, что я еще не полностью сгустился, и сейчас мне нужно вырастить хвост; хвост должен появиться из моей шеи. Он приказал распустить хвост как веер и почувствовать, как он подметает пол.

Потом он заговорил о крыльях: крылья вырастут из скул. Он сказал, что это будет трудно и болезненно. Он скомандовал раскрыть крылья. Он сказал, что они должны быть очень длинными, настолько длинными, насколько я смогу их вытянуть, иначе не смогу летать. Он сказал, что крылья уже появляются — широкие и красивые, и велел ими махать, пока они не станут настоящими крыльями.

Затем он заговорил о верхней части моей головы и сказал, что она еще очень большая и тяжелая, и ее громоздкость не позволит мне летать. Он сказал, что ее можно уменьшить, моргая; с каждым движением век голова будет уменьшаться. Он приказал моргать до тех пор, пока тяжесть совсем не исчезнет и я смогу прыгать легко и свободно. Потом он сказал, что я уменьшил голову до размеров вороньей, и теперь нужно пройтись и поскакать, пока я не избавлюсь от своей закрепощенности.

Теперь, сказал он, для полета осталось еще одно. Это изменение самое трудное, нужно быть особенно внимательным и постараться исполнить в точности все, что он скажет. Осталось научиться видеть как ворона. Твой рот и нос, сказал он, вырастут между глазами и превратятся в сильный клюв. Вороны видят в обе стороны, сказал он и скомандовал повернуть голову и посмотреть на него одним глазом. Чтобы взглянуть другим глазом, нужно просто тряхнуть клювом вниз — это движение позволит уже другим глазом смотреть в том же направлении. Он приказал поупражняться в переключении с одного глаза на другой. Наконец он заявил, что я готов к полету, и для этого осталось единственное — сейчас он подбросит меня в воздух.

У меня не возникло никаких трудностей в том, чтобы вызвать ощущения, соответствующие его командам. Я воспринимал, как растут лапы, поначалу слабые и шаткие. Я чувствовал, как из задней части шеи появляется хвост, а из скул крылья. Крылья были сложены глубоко внутри: я чувствовал, как постепенно они выпрямляются наружу. Процесс был трудным, но не очень болезненным. Потом я мигая уменьшил голову до размеров вороньей. Но самое поразительное превращение произошло с глазами. Взгляд стал птичьим!

Когда я по указаниям дона Хуана отращивал клюв, было раздражающее ощущение нехватки воздуха. Затем что-то выпятилось, и передо мной возникло некое приспособление вроде массивной болванки. Но пока дон Хуан не велел мне смотреть в стороны, мои глаза не были действительно способны на полный боковой обзор. Я мог моргать ими поочередно и перебрасывать фокус из одного глаза в другой. Необычным стал сам вид комнаты и все то, что в ней находилось, хотя невозможно было сказать, в чем именно состояло это изменение. Возможно, сам угол зрения изменился и стал наклонным, а может быть, предметы ушли из фокуса. Дон Хуан стал очень большим и светящимся. В нем было что-то успокаивающее и надежное. Затем зрительные образы расплылись; они потеряли очертания и превратились в отчетливые абстрактные формы, которые мерцали какое-то время.

Воскресенье, 28 марта 1965

В четверг 18 марта я вновь курил галлюциногенную смесь. На этот раз процедура отличалась в некоторых деталях. Трубку пришлось набивать дважды. Когда я выкурил первую, дон Хуан велел прочистить трубку, но новую порцию положил в нее сам, потому что у меня была расстроена координация движений. Чтобы двигать руками, требовалось невероятное усилие. В моем кисете оставалось достаточно смеси для еще одной трубки. Дон Хуан взглянул на кисет и сказал, что до следующего года это мой последний опыт с дымком, потому что я использовал все свои запасы.

Он вывернул кисет наизнанку и вытряхнул пыль в миску с углями. То, что осталось от смеси, вспыхнуло оранжевым пламенем, как если бы он положил на угли какой-то прозрачный лист. Лист загорелся и рассыпался на линии со сложным контуром. Что-то с большой скоростью зигзагообразно двигалось внутри этих линий. Дон Хуан приказал следить за движением линий. Я увидел что-то вроде маленького шарика, который перекатывался по вспыхнувшему контуру. Дон Хуан наклонился, выхватил шарик, положил его в трубку и велел мне затянуться. Я был уверен, что он положил мне этот шарик именно для того, чтобы я его вдохнул. Комната моментально потеряла свою горизонтальную ориентацию. Я чувствовал глубокое онемение, сильную тяжесть.

Когда я очнулся, я обнаружил, что лежу на дне неглубокой канавы с проточной водой, погруженный в воду до подбородка. Кто-то мне поддерживал голову. Это был дон Хуан. Первое, на что я обратил внимание, это что вода была какой-то необычной — холодной и тяжелой. Она плавно накатывалась на меня, и с каждой волной в голове прояснялось. Вначале у воды был ярко-зеленый ореол или свечение, которое вскоре рассеялось, остался лишь поток обычной воды.

Я спросил, который час. Дон Хуан сказал — раннее утро. Немного погодя я полностью очнулся и вылез из воды.

— Ты должен рассказать мне все, что видел, — сказал дон Хуан, когда мы вошли к нему в дом.

От него я узнал, что он три дня возился со мной, пытаясь меня вернуть, и пришлось здорово потрудиться. Я сделал огромное количество попыток описать то, что видел, но не мог сконцентрироваться. Только к вечеру я почувствовал, что способен наконец говорить нормально, и начал рассказывать ему все, что запомнил прямо с той минуты, как свалился на пол. Но это его не интересовало; он сказал, чтобы я все это пропустил, начав прямо с того, как он метнул меня ввысь и я улетел.

Но я мог вспомнить только серию бессвязных, похожих на сон картин или образов. Впечатление было такое, что каждая из этих картин — как отдельный пузырек, вплывающий в фокус и уплывающий из поля зрения. Однако они не были, скажем, какими-то сценами для созерцания. Я находился внутри них. Я принимал участие в том, что видел. Поначалу, когда я пытался их вспомнить, у меня было ощущение смутных смазанных вспышек; но по мере усилий вспомнить как следует, я чувствовал, что каждая из них обладает исключительной ясностью, хотя совершенно несоотносима с обычным видением, — собственно этим объясняется ощущение их смутности. Картин было всего несколько, и они были очень простые.

Как только дон Хуан упомянул, что бросил меня в воздух, у меня возникло, как вспышка, воспоминание абсолютно ясной сцены, в которой я с определенного расстояния смотрел прямо на него. Я видел только его лицо. Оно было монументальных размеров. Оно было плоским и ярко светилось. Волосы были желтоватыми, и они двигались. Каждая часть лица двигалась сама по себе, излучая своеобразный янтарный свет.

В следующей картине дон Хуан уже подбросил, точнее прямо от себя швырнул меня в воздух. Я помню, что распластал крылья и полетел. Вспарывая воздух в болезненном полете вперед, я чувствовал одиночество. Я словно не летел, а шел, это утомило мое тело. Ощущения свободного полета, восторга от избытка сил не было.

Затем я вспомнил сцену, в которой неподвижно смотрел на массу острых темных краев (граней), расположенных где-то, откуда исходил смутный, болезненный свет: затем я увидел поле с неисчислимым множеством разных огней. Огни двигались и мерцали, изменяя яркость. Они были почти как краски; меня поразила их интенсивность.

В следующий момент, прямо у самых глаз появился какой-то предмет, толстый и заостренный; свечение от него исходило определенно розовое. Я ощутил где-то в своем теле внезапную дрожь и увидел множество таких же розовых форм, которые двигались в мою сторону. Они бросились на меня, и я отпрянул.

Последнее, что я помню, — это трех серебристых птиц. Они сияли металлическим отблеском, почти как нержавеющая сталь, только ярче, интенсивней и подвижней: отблеск был словно живой. Они мне понравились, и я полетел вместе с ними.

В течение всего моего повествования дон Хуан не проронил ни слова.

Вторник, 23 марта 1965

На другой день произошел следующий разговор. Дон Хуан сказал:

— Вороной стать вообще несложно. Ты проделал это, и теперь будешь вороной всегда.

— Что было после того, как я стал вороной, дон Хуан? Неужели я целых три дня летал?

— Нет. Ты вернулся с заходом солнца, как я тебе велел.

— А как я вернулся?

— Ты очень устал и сразу уснул. Вот и все.

— То есть я прилетел обратно?

— Я ведь уже сказал. Ты послушался меня и вернулся ко мне домой. Да выбрось это из головы. Это совершенно неважно.

— А что важно?

— Единственное, что по-настоящему ценно в твоем путешествии, — это серебристые птицы.

— Что же в них было такого особенного? Просто птицы.

— Не «просто птицы», а вороны.

— Это что, были белые вороны, дон Хуан?

— Черные вороньи перья в действительности серебристые. Вороны так сверкают, что другие птицы держатся от них подальше.

— Но почему их перья выглядят серебристыми?

— Потому что ты видел так, как видит ворона. Птицу, которая для нас выглядит темной, ворона видит белой. Белые голуби, например, для вороны розовые или голубые; чайки желтые. Теперь попытайся вспомнить, как ты к ним присоединился.

Я попытался, но птицы оставались вырванной из контекста смутной картиной. Я сказал ему, что помню только, что чувствовал, что летаю с ними. Он спросил, где я к ним присоединился — в воздухе или на земле. Но я никак не мог ответить, и он почти разозлился на меня. Он требовал, чтобы я вспомнил.

— Иначе, — настаивал он, — если ты не вспомнишь точно, все это не будет стоить и гроша, а так и останется бредовым сном.

Я всячески старался вспомнить, но ничего не получалось.

Суббота, 3 апреля 1965

Сегодня мне вспомнилась еще одна картина из моего «сна» с серебристыми птицами. Я вспомнил, что смотрел на темную массу с мириадами булавочных отверстий. Собственно, сама масса была темным скоплением крохотных дырочек. Почему-то мне казалось, что она мягкая. Пока я смотрел на нее, появились три птицы, которые летели прямо на меня. Одна из них издала какой-то звук, а потом все трое уже были на земле рядом со мной.

Я описал картину дону Хуану. Он спросил, откуда они прилетели. Я сказал, что, пожалуй, этого не смогу определить. Его охватило сильное нетерпение, и он обвинил меня в отсутствии гибкости мышления. Он сказал, что если я постараюсь, то смогу очень хорошо все вспомнить и что я боюсь позволить себе стать менее жестким. Он сказал, что я думаю и как человек и как ворона, но в то время, которое нужно вспомнить, я не был ни тем, ни другим. Он приказал вспомнить, что мне сказали вороны. Я пытался думать об этом, но мысли перескакивали с одного на другое. Я не мог сосредоточиться.

Воскресенье, 4 апреля 1965

Сегодня я отправился в далекую прогулку. Когда я возвращался к дому дона Хуана, было уже темно. Я все думал о воронах, и тут в голове мелькнула очень странная «мысль» — или, точнее, некое впечатление или чувство. Издавшая звук птица, кажется, сказала, что они направляются с севера на юг, и когда мы вновь встретимся, они будут лететь в том же направлении.

Я сказал дону Хуану о том, что выдумал, или, может, вспомнил. Он сказал:

— Не думай о том, выдумал ты это или вспомнил. Так думают только люди. Вороны так не думают, особенно те, которых ты видел, поскольку видел ты посланцев твоей судьбы. Ты уже ворона, и это навсегда. Отныне вороны будут говорить тебе своим полетом о каждом повороте твоей судьбы. В каком направлении вы полетели?

— Да откуда мне знать!

— Если подумаешь как следует — вспомнишь. Сядь на пол и покажи положение, в котором ты находился, когда к тебе прилетели птицы. Закрой глаза и проведи линию на полу.

Я сделал, как он велел, и определил точку.

— Глаз не открывай, — прикрикнул он. — Куда вы полетели относительно этой точки?

Я сделал на полу другую отметку.

Взяв обе за исходную ориентацию, дон Хуан растолковал мне, каким направлением полета какой поворот судьбы мне предвещают вороны. Он установил четыре точки по сторонам света, как оси полета ворон.

Я спросил, всегда ли при предсказании судьбы вороны следуют этим осям. Он сказал, что они касаются меня одного; абсолютно все, что делали вороны при нашей встрече, было чрезвычайно важным. Он требовал, чтобы я вспомнил все до мельчайших подробностей, поскольку послание или же характер посланцев — дело сугубо индивидуальное, личное.

Еще он требовал вспомнить, в какое время суток я с ними расстался. Он велел вспомнить разницу в освещении между началом моего полета и началом полета с воронами. При первом ощущении, которое я помню, — ощущении болезненного полета, — было темно. Но когда я увидел птиц, все было красноватым, светло-красным или, пожалуй, оранжевым.

Он сказал:

— Это означает, что был конец дня: солнце еще не зашло. Когда наступает ночь, ворона ослеплена белизной, а не тьмой, как люди. Таким образом, это указание на то, что твои посланцы являются на исходе дня. Они позовут тебя, и когда пролетят над твоей головой, то станут серебристо-белыми: ты увидишь, как они сверкают в небе, и это будет означать, что пришла твоя пора. Это будет означать, что ты умираешь, ты умрешь и превратишься в ворону.

— А если я увижу их утром?

— Утром ты их не увидишь.

— Так ведь вороны летают весь день…

— Но не твои посланцы, дурень!

— А что твои посланцы, дон Хуан?

— Мои появятся утром. Их тоже будет трое. Мой бенефактор говорил, что если не хочешь умирать, можно криком превратить их обратно в черных. Но теперь я знаю, что этого делать не следует. У моего бенефактора была склонность к крикам и ко всему грохоту и неистовству травы дьявола. Я знаю, что дым другой именно потому, что бесстрастен. Он честен. Когда твои серебряные посланцы придут за тобой, нет нужды на них кричать, — просто лети вместе с ними, как ты это уже делал. Взяв тебя с собой, они изменят направление, и вас будет четверо, улетающих прочь.

Суббота, 10 апреля 1965

У меня случались короткие вспышки нарушения ассоциаций или неглубоких состояний необычной реальности.

То и дело всплывало одно неотвязное воспоминание из галлюциногенного опыта с грибами: мягкая темная масса булавочных отверстий. Дальше она визуализировалась как масляный или нефтяной пузырь, который меня затягивал в свой центр. Было так, как будто центр раскрывается и заглатывает меня, и, на короткие мгновения я испытывал что-то, напоминающее состояние необычной реальности. Последствием было сильное возбуждение, тревога и дискомфорт, и я всячески с этими наплывами боролся, чтобы поскорее от них избавиться.

Сегодня я решил спросить у дона Хуана, что он об этом думает и как мне быть. Он выслушал вполуха и посоветовал на них не обращать внимания, поскольку они бессмысленны, точнее, не имеют никакой ценности. Внимания заслуживают только те «виденья», в которых будет ворона: все прочие — просто результат моих страхов. Он вновь мне напомнил, чтобы пользоваться дымом, необходимо жить сильной, спокойной жизнью. Мне же казалось, что я достиг опасного порога. Я сказал ему, что, как чувствую, я не в силах продолжать: с грибами в самом деле было связано что-то устрашающее.

Перебирая картины, которые запомнились из моего галлюциногенного опыта, я с неизбежностью пришел к выводу, что видел мир таким образом, который в структурном отношении отличается от обычного видения. В других состояниях необычной реальности, которые я пережил, формы и структуры, визуализируемые мною, всегда находились в границах моего зрительного представления о мире. Но мое видение под воздействием галлюциногенной курительной смеси было иным. Все, что я видел, располагалось передо мной на прямой линии видения (зрения); не было ничего выше или ниже этой линии видения.

Каждая картина была раздражающе плоской, и в то же время обладала приводящей в замешательство глубиной. Точнее, вероятно, было бы сказать, что картины представляли из себя конгломерат невероятно четких деталей, расположенных внутри полей различного освещения; свет в этих полях двигался, создавая эффект вращения.

После всех моих попыток и усилий как следует все вспомнить, я был вынужден прибегнуть к серии аналогий, чтобы «понять» то, что «видел». Лицо дона Хуана, например, выглядело так, точно он смотрел на меня из-под воды. Казалось, вода течет непрерывным потоком, омывая его волосы и лицо: при этом они так увеличивались, что стоило присмотреться — и становилась видна каждая пора, каждый волосок. С другой стороны, я видел массы материи, которые были плоскими и многогранными, но неподвижными, потому что в свете, исходящем от них, не было колебаний.

Я спросил дона Хуана, чем были виденные мной вещи. Он сказал, что поскольку я впервые видел как ворона, предметы были неясными или бессмысленными, но позже, с практикой, я буду способен все узнавать.

Мне хотелось знать о причине той разницы, которую я заметил в движении света.

— В том, что живое, — сказал он, — происходит внутреннее движение, и когда что-либо мертво или близко к смерти, ворона сразу это видит, потому что движение останавливается или угасает, пока не исчезнет совсем. Ворона также видит, когда что-либо движется слишком быстро, и кроме того, может сказать, когда что-либо движется так, как надо.

— Что означает слишком быстрое движение в чем-то или движение так, как надо?

— Это означает, что ворона может точно сказать, чего следует избегать, а к чему стремиться. Когда что-нибудь движется внутри слишком быстро, это означает, что оно вот-вот взорвется в ярости или ринется в атаку, и ворона будет избегать этого. Когда же внутреннее движение нормальное, это приятное зрелище, и оно будет притягивать ворону.

— В камнях есть внутреннее движение?

— Нет, ни в камнях, ни в мертвых животных, ни в засохших деревьях; но они красивые, на них приятно смотреть. Вот почему вороны крутятся возле падали. Они ею любуются. Внутри нее отсутствует малейшее движение света.

— Но когда плоть разлагается, разве в ней не происходит движение?

— Происходит, но это совсем другое движение. То, что видит ворона, это миллионы движущихся внутри плоти крохотных светящихся штучек, причем каждая светится по-своему, вот почему воронам так нравится на это смотреть. Это в самом деле незабываемое зрелище.

— Ты сам это видел, дон Хуан?

— Это может видеть каждый, кто научится превращаться в ворону. Увидишь и ты.

Тут я наконец задал мучивший меня вопрос:

— Я в самом деле стал вороной? Я имею в виду — для любого, кто меня увидит, я буду обычной вороной?

— Нет. Ты не можешь так думать, когда имеешь дело с силой союзников. Такие вопросы бессмысленны; и в то же время стать вороной — простейшее дело. Почти как шалость; пользы в этом мало. Я уже говорил — дымок не для тех, кто ищет силы. Он только для тех, кто жаждет видеть. Я научился становиться вороной, потому что из всех птиц эти самые подходящие. Их не беспокоят никакие другие птицы, кроме разве орлов, потому что они гораздо крупнее и агрессивны, когда голодны. Но вороны летают стаями и могут за себя постоять, люди не тревожат ворон, а это немалое преимущество. Любой человек заметит большого орла, особенно если тот необычного вида, или вообще любую большую и странную птицу, но кого интересуют вороны? Ворона в безопасности. Она идеальна по размеру и по самой природе. Она может безопасно проникать куда угодно, не привлекая внимания. Можно, конечно, стать еще львом или медведем, но это довольно рискованно. Такие существа слишком большие: чтобы во что-нибудь такое превратиться, требуется слишком много энергии. Можно еще стать сверчком, или ящерицей, или хоть муравьем, но это еще опаснее, поскольку большие звери охотятся за маленькими.

Я принялся спорить и сказал, что в таком случае это и означает возможность реального превращения в ворону, или в сверчка, или во что там еще. Но он настаивал, что я неправильно понимаю.

— Чтобы научиться быть настоящей вороной, нужно много времени, — сказал он. — Но ты не изменился, и не перестал быть человеком. Существует кое-что еще.

— Что же именно, могу я узнать?

— А ты, может быть, и так уже знаешь. Может, если бы ты так не боялся сойти с ума или потерять свое тело, то понял бы эту чудесную тайну. Но, возможно, ты должен ждать до тех пор, пока ты не потеряешь свой страх, для того, чтобы понять, что я имею в виду.

Глава 11

Последняя запись в моих полевых тетрадях относится к событию, которое произошло в сентябре 1965 года. Это был последний урок дона Хуана, который я обозначил как «особое состояние необычной реальности», поскольку оно не имело отношения к ранее мною используемым растениям. Я думаю, дон Хуан вызвал его посредством искусного манипулирования намеками относительно себя самого; иными словами, он вел себя в моем присутствии настолько искусным образом, что создал устойчивое впечатление, будто в действительности это не он, а кто-то другой в его обличье. В результате я испытал глубокое ощущение конфликта; я хотел верить, что это был Дон Хуан, и, в то же время, я не мог быть уверен в этом. Этому сопутствовал испытываемый сознанием невыносимый ужас, настолько острый, что расстроил мое здоровье на несколько недель. После этого я решил, что будет мудрым отказаться от обучения, и больше к нему не возвращался, хотя дон Хуан не изменил своего отношения ко мне как к ученику. В его оценке мой уход был лишь очередным этапом обучения, который может длиться неопределенное время. С тех пор, впрочем, он больше не делился со мной своим знанием.

Обстоятельный отчет об этом последнем опыте написан мною по истечении месяца после самого события, хотя самые важные моменты были зафиксированы в лихорадочных заметках уже на следующий день, в период сильнейшего эмоционального возбуждения, предшествующего пику испытанного мной ужаса.

Пятница, 29 октября 1965

В четверг 30 сентября я приехал повидаться с доном Хуаном. Со мною продолжались короткие неглубокие состояния необычной реальности, несмотря на рассчитанные усилия прекратить их или, по совету дона Хуана, игнорировать. Я чувствовал себя все хуже, поскольку продолжительность их становилась все более длительной. У меня обострился слух на самолеты. Когда они пролетали, звук их двигателей над головой неизбежно захватывал мое внимание и фиксировал его, вплоть до того, что я буквально чувствовал, как улетаю вслед, как если бы находился внутри самолета или летел рядом. Ощущение было крайне неприятное, а более всего тревожило то, что я не мог от него избавиться.

Дон Хуан, внимательно выслушав все детали, заключил, что я страдаю из-за потери души. Я сказал, что такие вот галлюцинации появились с тех самых пор, как я курю грибы, но он это отверг и сказал, что описываемые мной симптомы — что-то новенькое. Он сказал, что я и раньше боялся и воображал всякую чепуху, но сейчас я действительно околдован. Доказательство этому — то, что меня уносит гул пролетающих самолетов. Как правило, сказал он, околдованного человека, у которого утащили душу, может поймать шум ручья или реки и унести его к смерти. Затем он заставил меня описать все, что я делал до того, как появились такие галлюцинации. Я перечислил, что мог вспомнить. Исходя из моего отчета, он определил место, где я потерял душу.

Я видел, что его все это сильно заинтересовало — что вообще крайне для него необычно. Разумеется, я еще больше встревожился. Он сказал, что пока не может точно определить, кто поймал мою душу, но кто бы это ни был, вне всякого сомнения, намеревается меня убить или, по крайней мере, заставить сильно заболеть. Затем он детально проинструктировал меня на предмет «боевой формы» — особой стойки, которую следует принимать и оставаться в ней, пока я нахожусь на своем благоприятном пятне. Эту стойку, которую он назвал формой для битвы (una forma para pelear), я должен был удерживать во что бы то ни стало.

Я спросил, для чего все это и с кем мне придется воевать. Он ответил, что отправляется на поиски того, кто взял мою душу, и посмотрит, нельзя ли ее вернуть обратно: я же должен до его возвращения оставаться на своем пятне. Боевая форма, сказал он, это собственно предосторожность на тот случай, если что-то случится во время его отсутствия. Используется она как защита во время атаки. Для этого нужно хлопать себя по правой икре и бедру, топая левой на манер танца, которым я должен лицом к лицу встречать атакующего.

Он предупредил, что эту форму следует принимать лишь в самые критические моменты; в остальное время, пока нет видимой опасности, я должен просто сидеть, скрестив ноги, на своем пятне. В случае же крайней угрозы, сказал он, остается прибегнуть к последнему средству защиты: чем-нибудь швырнуть во врага. Обычно, сказал он, швыряют предмет силы, но поскольку у меня ничего такого нет, придется использовать любой небольшой камень, который уляжется в правую ладонь так, чтобы я мог прижимать его к ладони большим пальцем. Он сказал, что это средство используется лишь перед явной и несомненной угрозой смерти. Швырнуть предмет необходимо в сопровождении боевого крика — такого крика, который направит предмет прямо в цель. Он особенно подчеркнул, что с этим криком я должен быть не только предельно решителен, но и предельно бережлив, чтобы он не пропал вхолостую, потому что пользоваться им следует лишь «в условиях крайней серьезности».

Я спросил, что это значит — «условия крайней серьезности». Он сказал, что издаваемый боевой крик — нечто такое, что остается с человеком на всю жизнь, поэтому тут с самого начала нельзя ошибиться: единственная же возможность избежать ошибки — сдерживание естественного страха и поспешности, пока не будешь абсолютно наполнен силой. Только тогда крик вырвется в нужном направлении и с должной силой. Вот что такое, сказал он, условия крайней серьезности, которая необходима для того, чтобы издать крик.

Я попросил объяснить, в чем будет выражаться сила, которая, как он говорит, должна наполнить меня перед криком. Такая сила, сказал он, это то, что ринется в тело из земли, на которой стоишь: точнее говоря, это тот род силы, который исходит из благоприятного пятна. Вот она-то и вытолкнет крик, и от умения управлять ею зависит его совершенство.

Я вновь спросил — думает ли он, что со мной что-нибудь случится. Он ответил, что ничего не может сказать определенного, но предостерегает со всей серьезностью, чтобы я оставался приклеенным к своему месту, пока это будет необходимо, потому что оно — моя единственная защита против всего, что бы ни случилось.

Я почувствовал, что в меня закрадывается страх, и попросил дать более подробные объяснения. Он сказал, что знает лишь то, что я не должен покидать своего места ни при каких обстоятельствах. Я не должен уходить в дом или в кусты, а самое главное — я не должен издавать ни единого звука, не проронить ни слова, даже ему. Если, сказал он, будет очень уж страшно — можно петь свои песни Мескалито, и под конец добавил, что я уже знаю обо всех этих вещах достаточно, чтобы не напоминать мне, как ребенку, насколько важно все исполнять в точности и ни в коем случае не ошибиться.

Его предостережения вызвали во мне настоящую муку. Теперь я не сомневался, что он ждет какой-то беды. Я спросил, почему он советует петь песни Мескалито и что же, по его мнению, может меня так напугать. Он лишь рассмеялся и сказал, что я могу испугаться одиночества. Затем вошел в дом и закрыл дверь.

Я взглянул на часы: семь вечера. Долгое время я сидел без движения. Из комнаты дона Хуана не было ни звука. Дул ветер, а так все было спокойно. Я подумал, не сбегать ли к машине, чтобы взять ветронепродуваемую куртку, но я не смел нарушить указания дона Хуана. Спать не хотелось, но я чувствовал усталость; холодный ветер не давал покоя.

Часа через четыре я услышал шаги дона Хуана вокруг дома. Я подумал, что он, наверно, вышел через заднюю дверь в кусты помочиться. Затем он громко позвал меня:

— Эй, парень! Парень, иди-ка сюда!

Я едва не вскочил, чтобы побежать к нему. Голос был его, но не его интонации и не его обычные слова. Дон Хуан никогда не называл меня «парень». Поэтому я остался на месте. По спине пробежал мороз.

Он вновь принялся кричать, используя те же выражения или вроде того.

Я услышал, как он обходит дом. Споткнувшись о поленницу, точно не зная, что она там, он вышел на веранду и уселся возле двери спиной к стене. Он казался более грузным, чем обычно. Движения не были медленными или неуклюжими, просто более тяжелыми. Вместо того, чтобы легко и проворно, как всегда, сесть на пол, он на него просто плюхнулся. Кроме того, место было не его, а дон Хуан никогда и ни при каких обстоятельствах не садился ни на какое другое.

Тут он вновь заговорил со мной. Он спросил, почему я не пришел, когда он звал меня. Говорил он очень громко. Я не хотел на него смотреть, и все же что-то подталкивало следить за ним. Он начал медленно раскачиваться со стороны в сторону. Я изменил свое положение, приняв боевую форму, которой он меня научил, и повернулся к нему лицом. Мускулы стали жесткими и странно напряженными. Не знаю, что подсказало мне принять боевую форму, — может быть, я был просто уверен, что дон Хуан старается нарочно меня напугать, создавая впечатление, что человек, которого я вижу, на самом деле не он. Впечатление было такое, что он очень тщательно дозирует в своем поведении какие-то странности, чтобы вызвать сомнения в моем уме. Я был испуган, но по-прежнему ощущал себя над всем этим, потому что в действительности регистрировал и анализировал все происходящее.

В этот момент дон Хуан поднялся. Его движения были совершенно чужими. Он протянул перед собой руки, толкнув себя вверх, подняв сначала свой зад; затем выпрямился, ухватившись за дверь. Я поразился, до чего хорошо успел изучить все его движения и какое ужасное чувство он вызывал, представляясь доном Хуаном с чужими движениями. Он сделал ко мне пару шагов, держась руками за поясницу, как будто выпрямиться окончательно ему не давала боль в спине. Он пыхтел и отдувался, словно у него насморк. Он сказал, что забирает меня с собой, и велел подниматься и следовать за ним. Он пошел к западной половине дома. Я повернулся на месте, чтобы оставаться к нему лицом. Он обернулся. Я не тронулся со своего места. Я к нему точно прирос. Он заревел:

— Эй, парень, я кому сказал? Ты идешь со мной! Не пойдешь — силком потащу!

Он направился ко мне. Я начал колотить по икре и бедру и быстро пританцовывать. Он подошел к краю веранды почти вплотную ко мне, едва меня не коснувшись. В неистовом страхе я приготовился к принятию метательной позиции, но он изменил направление и пошел к кустам слева. На мгновение, когда он уже уходил, он вдруг повернулся, но я оставался лицом к нему. Он скрылся из виду. Какое-то время я еще сохранял боевую позицию, но поскольку его больше не было видно, вновь уселся, скрестив ноги и опираясь на валун. Теперь было действительно страшно. Я хотел убежать, но мысль об этом пугала еще больше. Я знал, что если он схватит меня по дороге к машине, все пропало. Я начал распевать свои пейотные песни, но каким-то образом чувствовал, что здесь это бесполезно. Песни, впрочем, действовали успокаивающе, и я немного пришел в себя. Я пел их снова и снова.

Около 2:45 ночи в доме раздался шум. Я тотчас изменил положение. Дверь распахнулась, и вывалился дон Хуан. Он хватал ртом воздух и держался за горло. Он упал передо мной на колени и застонал. Он сорванным фальцетом попросил меня подойти к нему и помочь. Затем он вновь заревел, требуя, чтобы я подошел. В горле у него хрипело. Он умолял меня подойти и помочь ему, потому что его что-то душило. Он полз на четвереньках, пока не оказался едва не в четырех от меня футах. Он протянул ко мне руки и прохрипел. «Подойди же!» Затем он поднялся с протянутыми ко мне руками. Я увидел, что сейчас он меня схватит. Я затопал ногой и заколотил себя по икре и бедру. Я был вне себя от страха.

Он остановился и пошел к углу дома и оттуда в кусты. Я повернулся, чтобы оставаться лицом к нему. Затем я вновь уселся. Было уже не до песен. Казалось, из меня ушли все силы. Все тело болело. Мускулы одеревенели от напряжения. Я не знал, что думать. Я не мог решить, сердиться ли на дона Хуана или нет. Я прикидывал, не броситься ли на него, но чутье подсказывало, что он растопчет меня как букашку. Хотелось разреветься. Я испытывал глубокое отчаяние. От мысли, что дон Хуан делал все это, чтобы испугать меня, к горлу подступали рыдания. Я не мог найти причину его потрясающего театрального представления. Его имитирующие чужака движения были столь искусны, что я был в полном замешательстве. Это было не так, как если бы он подражал женским движениям, но так, как если бы женщина пыталась двигаться как дон Хуан. Впечатление было такое, что она усердно старается ходить и двигаться с точностью дона Хуана, но ее движениям недоставало его упругости, она была слишком грузной. Кто бы это ни был передо мной, он создавал впечатление, как будто грузная женщина помоложе пытается имитировать медленные движения еще полного сил старика. Эти мысли окончательно повергли меня в панику. Совсем рядом громко запел сверчок. Я машинально отметил богатство его тонов — совсем как баритон. Звук начал стихать и удаляться. Вдруг я вздрогнул всем телом и принял боевую позицию в направлении, откуда только что доносился голос сверчка. Звук уносил меня с собой; он уже почти захватил меня, прежде чем я понял, что он только похож на песню сверчка. Звук вновь приблизился и стал ужасно громким. Я начал петь во весь голос свою пейотную песню. Сверчок вдруг умолк. Я сразу уселся, но продолжал петь. Спустя мгновение я увидел фигуру человека, бегущего ко мне со стороны, противоположной той, откуда только что пел сверчок. Я хлопнул себя по бедру и отчаянно затопал. Фигура в мгновение ока пронеслась мимо, почти коснувшись меня. Это было что-то вроде собаки. Я ощутил такой дикий страх, что онемел. Не помню, что я тогда думал или чувствовал.

Утренняя роса была освежающей. Я почувствовал себя лучше. Что бы это ни было, похоже, все закончилось. Было без десяти шесть, когда дверь неслышно открылась, и вышел дон Хуан. Он потянулся, зевнул и посмотрел на меня. Он сделал ко мне пару шагов, все так же зевая. Я увидел его глаза, глядящие из-под полуприкрытых век. Я вскочил. Я знал одно — передо мной кто угодно или что угодно, но не дон Хуан.

Правой рукой я схватил с земли, лежащий рядом с ней, небольшой камень с острыми краями. Не смотря на него, я просто прижал его большим пальцем к ладони с вытянутыми пальцами. Я принял ту стойку, которой меня научил дон Хуан. Я почувствовал, как в считанные секунды меня пронизала странная мощь. Тут я издал вопль и швырнул в него камень. Крик, по-моему, получился просто замечательный. В тот момент мне не было дела, жив я или мертв, я чувствовал только устрашающую силу крика. Он был длинный и пронзительный, и, собственно, это он направил камень в цель. Фигура передо мной дрогнула, издала сдавленный возглас и, шатаясь, метнулась от дома в кусты.

Потребовалось несколько часов, чтобы я как-то успокоился. Я не мог сесть. Я продолжал топтаться на том же месте. Мне не хватало воздуха, и дышать приходилось через рот.

В одиннадцать утра вновь вышел дон Хуан. Я подскочил, но его движения могли принадлежать только ему. Он подошел к своему месту и уселся своим манером в столь хорошо мне знакомую позу. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Это был дон Хуан! Я подошел к нему и, вместо того, чтобы разозлиться, поцеловал ему руку. Я действительно верил, что это не он действовал, чтобы создать столь драматический эффект, а кто-то в его обличье хотел нанести мне серьезный вред или убить меня.

Он начал разговор с его размышлений о личности женщины, которая, судя по всему, забрала мою душу. Затем дон Хуан велел подробно пересказать все, что я пережил.

Пока я, стараясь ничего не упустить, рассказывал все, что было, он все время смеялся, словно это было шуткой. Когда я закончил, он сказал:

— Ну, молодец. Ты выиграл битву за свою душу. Но дело оказалось серьезней, чем я предполагал. Этой ночью твоя жизнь не стоила и гроша. Большая удача, что ты успел чему-то научиться. Если бы у тебя не было хоть какого-то практического опыта, то сейчас ты был бы уже мертв, потому что кто бы ни был тот, кого ты видел этой ночью, он намеревался с тобой покончить.

— Но как возможно, дон Хуан, чтобы эта женщина смогла принять твое обличье?

— Очень просто. Она диаблеро, и у нее есть хороший помощник с той стороны. Но перевоплощение было не слишком мастерским, и ты разгадал ее уловку.

— Помощник с той стороны — это то же самое, что союзник?

— Нет, помощник — это помощь диаблеро. Помощник — это дух, который живет на той стороне мира и помогает диаблеро вызывать болезнь или боль. Он помогает убивать.

— А может ли диаблеро иметь еще и союзника?

— Диаблеро и есть те, кто имеет союзников, но до того, как они становятся в состоянии приручить союзника, они обычно имеют помощника с другой стороны в решении их задач.

— А что эта женщина, которая перевоплотилась в тебя, дон Хуан? У нее только помощник, а союзника нет?

— Я не знаю, есть ли у нее союзник. Некоторым людям не нравится сила союзника, и они предпочитают помощника. Приручить союзника — работа трудная. Куда легче достать себе помощника с той стороны.

— А вот я, как по-твоему, могу получить помощника?

— Чтобы это узнать, ты должен еще многому научиться. Мы опять у самого начала. Почти как в первый день, когда ты появился и попросил меня рассказать о Мескалито, а я не мог, потому, что ты бы не понял. Та, другая сторона — это мир диаблеро. Думаю, лучше будет рассказать тебе о своих собственных чувствах, так же, как мой бенефактор рассказал мне о своих. Он был диаблеро и воин; его жизнь была под знаком силы и насилия мира. Но я чужд и того, и другого — такова уж моя натура. Ты видел мой мир с самого начала. Поэтому, чтобы показать тебе мир моего бенефактора, я могу лишь подвести тебя к двери, а там решай сам; учиться ему ты должен полностью самостоятельно. Нужно вообще признать, что я сделал ошибку. Намного лучше, как я сейчас вижу. Начинать путь так, как это делал я сам. Тогда легче понять, как проста и вместе с тем как глубока разница. Диаблеро — это диаблеро, а воин — это воин. Но лишь человек, который только лишь проходит по тропам жизни, является всем. Сегодня я не воин и не диаблеро. Для меня существует только путешествие по тропам, которые имеют сердце, по любой тропе, которая может иметь сердце. По ней я путешествую и единственный достойный вызов — это пройти ее до конца. И я путешествую и смотрю, смотрю бездыханно.

Он умолк. В его лице появилось особое выражение; он стал как-то необычайно серьезен. Я не знал, что еще спросить или сказать. Он вновь заговорил:

— Особенной вещью является научиться, как добраться до трещины между мирами и как войти в другой мир. Существует трещина между двумя мирами: миром диаблеро и миром живых. Есть место, где оба мира пересекаются. Вот там трещина. Она открывается и закрывается, как дверь на ветру. Чтобы туда попасть, человек должен развить свою волю; я могу сказать, что он должен развить неукротимое желание для этого. Но делать это он должен без чьей-либо помощи — силы или человека. Человек должен самостоятельно все взвешивать и стремиться к тому мгновению, когда его тело будет готово испытать путешествие. Этот момент дает знать о себе длительной дрожью в конечностях и сильной рвотой. Обычно человек не может ни спать, ни есть и вконец ослабевает. Если судороги не прекращаются, человек готов к путешествию, и прямо перед его глазами открывается трещина между мирами, подобная громадной двери, трещина сверху донизу. Когда трещина открывается, нужно сквозь нее проскользнуть. На другой стороне границы трудно видеть. Ветер такой, как в песчаную бурю. Ветер кружится вокруг. Попав туда, человек должен идти в любом направлении. Коротким или длинным будет путешествие — зависит только от его силы воли. У того, у кого сильная воля, путешествие короткое; у человека слабого и нерешительного — долгое и опасное. Кончается путешествие у своеобразного плато. Его возможно узнать по некоторым признакам. Это плоская возвышенность. Один из признаков — это ветер, который здесь особенно яростный, удары ветра сбивают с ног, и все тонет в его реве. Наверху этого плато есть вход в другой мир, и там протянута шкура[19], разделяющая миры; мертвые проходят сквозь нее без звука, а мы должны разорвать ее криком. Ветер набирает силу, тот самый ветер, который дует на плато. Когда он наберет достаточно силы, человек, чтобы бороться с ним, так же должен быть несгибаемым. Все, что нужно, — это небольшой толчок, а не чтобы пронесло на самый край того света. Оказавшись на той стороне, нужно побродить вокруг. Большая удача — найти помощника сразу же, не слишком далеко от входа. Его нужно попросить о помощи. Человек должен своими собственными словами попросить помощника научить его и сделать из него диаблеро. Если помощник согласится, он убивает человека на месте и в то время, когда тот мертв, учит его. Когда ты сам проделаешь такое путешествие, то, если повезет, можешь найти себе в помощники великого диаблеро, который убьет тебя и обучит. Но, как правило, все же попадаются более мелкие брухо, которые могут обучить очень немногому. Однако ни у тебя, ни у них нет силы отказаться. Лучше всего найти мужчину помощника, а не стать жертвой диаблеры, которая заставит тебя невероятно страдать. Женщины всегда таковы. Но тут уж как повезет, разве что у человека сам бенефактор великий диаблеро, у которого в другом мире много помощников. Тогда он так направит ученика, что тот встретится с тем помощником, который требуется. Таким был мой бенефактор. Он меня так направил, что я встретился как раз с его собственным духом-помощником. После возвращения ты уже будешь другим. Ты будешь обречен то и дело отправляться туда на встречу с помощником, и будешь забредать все дальше от входа, пока наконец когда-нибудь не зайдешь слишком далеко и не сможешь вернуться. Иногда диаблеро может схватить чью-нибудь душу и забросить ее через вход, а там оставить в плену у своего помощника до тех пор, пока он не отберет у человека всю силу воли. Но бывает, как, например, с тобой, что душа принадлежит человеку с сильной волей, и тогда диаблеро будет держать ее у себя в сумке, потому что ее тяжело переносить по-другому. В таких случаях, вот как в твоем, все решает битва — битва, в которой диаблеро либо все выигрывает, либо все теряет. На этот раз та, с которой ты сражался, потерпела поражение и вынуждена отпустить твою душу. Если бы она победила, то отнесла бы ее к своему помощнику на хранение.

[19] Skin (англ.) — Кожа, оболочка

— Но как же я победил?

— Ты не сдвинулся с места. Если бы ты сдвинулся хоть на дюйм, то был бы уничтожен. Она поступила умно, выбрав для удара как раз тот момент, когда я отсутствовал, и все проделала как следует, но проиграла потому, что не учла твою собственную натуру, которая склонна к насилию, а также потому, что ты не сдвинулся со своего места, на котором ты неуязвим.

— А если бы я сдвинулся, то как бы она убила меня?

— Она поразила бы тебя как молния. Но самое главное твоя душа была бы в ее полной власти, и ты бы зачах.

— А что случится теперь, дон Хуан?

— Ничего. Ты отвоевал свою душу. Это была хорошая битва. Прошлой ночью ты многому научился.

После этого мы принялись искать камень, который я швырнул. Дон Хуан сказал, что если мы его найдем, то можем быть совершенно уверены, что делу конец. Искали мы почти три часа. Я чувствовал, что узнаю его, но я не смог.

К вечеру дон Хуан повел меня в холмы вокруг дома. Там он дал мне обширные и подробные указания насчет особых боевых методов и процедур. Заучивая все эти предписания, я вдруг обнаружил, что один. Задыхаясь, я взбежал по склону. Я обливался потом, но стучал зубами от холода. Я звал дона Хуана, но он не откликался, и я стал чувствовать странную тревогу. Я услышал шорох в зарослях, словно кто-то приближался. Я напряг слух, но шорох прекратился. Затем он послышался вновь — ближе и громче. В этот момент мне пришло в голову, что вновь повторятся ужасы минувшей ночи. Моментально мой страх вырос до бесконечности. Шум в кустарнике стал ближе, и силы оставили меня. Я хотел закричать или заплакать, удрать или упасть в обморок. Ноги подкосились, и я с воем повалился на землю. Я даже не мог закрыть глаза. Потом я помню только, как дон Хуан развел костер и растирал мне руки и ноги, сведенные судорогой.

Мне было невероятно плохо в течение нескольких часов. После дон Хуан объяснил, что моя неадекватная реакция — явление вполне обычное. Я сказал, что не могу себе логически уяснить причину моей паники, и он заметил, что это не был страх смерти, а скорее страх потерять свою душу — страх обычный для людей, у которых отсутствует несгибаемое намерение.

Этот опыт был последним в моем обучении. С тех пор я начал избегать его. И хотя дон Хуан не изменил своего ко мне отношения как к ученику, сам я считаю себя побежденным первым врагом человека знания.

Часть вторая: Приложения к первой книге

Структурный анализ

Последующая структурная схема, построенная на данных о необычных явлениях действительности, должна рассматриваться, как попытка раскрыть внутреннее единство и неоспоримость учения дона Хуана. Схема состоит из четырех главных разделов-концепций: 1) человек, обладающий знанием, 2) человек, обладающий знанием, имел олли, 3) этот олли имел принцип, 4) принцип подкреплялся особой согласованностью. Эти четыре основных концепции, в свою очередь, состоят из ряда более мелких концепций; таким образом, эта структура охватывает все значимые описанные понятия, полученные до того, как я прервал процесс обучения. В каком-то смысле эти разделы представляют собой последовательные уровни анализа; каждый уровень модифицирует предыдущий.

Ввиду того, что в основе данной концептуальной структуры лежат концепции всех ее составляющих, в этом месте надо дать следующее пояснение: во всей этой работе смысл событий я передавал так, как понимал их. Составляющие концепции знания дона Хуана в моем изложении здесь не могли быть точным повторением его собственных высказываний. Несмотря на все мои усилия как можно точнее изложить эти концепции, их смысл изменился при моих попытках их классифицировать. Однако само расположение этих четырех главных разделов структурной схемы представляет собой логическую последовательность, по-видимому, свободную от влияния моих собственных методов классификации. Но если говорить об идеях, составляющих каждую из этих главных концепций, невозможно было сбросить со счетов собственную интерпретацию. В некоторых местах необходима внешняя классификация, чтобы объяснить какое-то явление более вразумительно. А так как это и есть цель этой работы, достигнуть ее можно было, переходя от смысловых понятий и классификационной схемы учителя к смысловым понятиям и классификационным методам ученика и наоборот.

Оперативный порядок

1. Человек, обладающий знанием

В самом начале моего обучения дон Хуан заявил, что цель его учения «показать, как можно стать человеком знания». Это его высказывание я делаю отправной точкой. Оперативная цель – стать человеком, обладающим знанием. Ясно также, что все учение дона Хуана направлено на то, чтобы тем или иным способом достигнуть этой цели. Ход моих рассуждений в этой части был таков: если при данных обстоятельствах стратегическая цель – стать «человеком знания» – должно разъяснить «оперативный порядок», тогда справедливо сделать вывод о том, что для того, чтобы уяснить себе оперативный порядок, нужно уяснить конечную цель: человек знания.

Когда я определил первый раздел структуры «человек знания», появилась возможность определить семь концепций, составляющих этот раздел:

1) чтобы стать человеком знания нужно учиться;

2) человек знания должен быть полным решимости;

3) человек знания обладал ясностью мышления;

4) стать человеком знания – это напряженный труд;

5) человек знания обладал бойцовским характером;

6) становиться человеком знания – процесс непрерывный;

7) человек знания имел олли.

Эти семь концепций были темами. Они проходили через весь курс обучения, определяя самый характер всего знания дона Хуана. Так как стратегическая цель его учения – сформировать человека, обладающего знанием, то все, чему он обучал, включало в себя специфику каждой из этих семи тем. Взятые в совокупности, они определили концепцию «человек знания», как способ поведения, являющийся конечным результатом длительной и утомительной учебы. Однако, «человек знания» – это не руководство по поведению, а целый комплекс принципов, включающих в себя все необычные обстоятельства, имеющие отношение к преподаваемому знанию.

В свою очередь каждая из этих семи концепций состоит из разных понятий, раскрывающих, все эти грани.

Из утверждений дона Хуана можно было сделать вывод о том, что человеком знания мог быть диаблеро, т.е. колдун, занимающийся черной магией. Он утверждал, что колдуном был его учитель и в прошлом он сам, хотя некоторые аспекты колдовства перестали его интересовать. Так как цель учения – показать, как стать человеком знания, а частью этого знания было колдовство, значит, существовала неотъемлемая связь между человеком знания и колдуном. Хотя дон Хуан не использовал их как взаимозаменяемые термины, тот факт, что они сходны и связаны, допускает возможность того, что «человек знания» со всеми семью темами и составляющими их концепциями, включает в себя все обстоятельства становления колдуна.

Стать человеком знания – это вопрос обучения. Первая тема подразумевает, что учиться – это единственный способ стать человеком знания, а это в свою очередь подразумевает необходимость длительных усилий для достижения цели. Стать человеком знания – это конечный результат процесса в отличие от немедленного приобретения этого состояния, являющегося даром сверхъестественных сил. Вероятность узнать, как стать человеком знания, оправдала существование системы обучения тому, как этого достичь.

В первой теме было три элемента: (1) не существовало очевидных необходимых условия для того, чтобы стать человеком знания; (2) существовали некоторые скрытые условия; (3) решение о том, кто может стать человеком знания, вынесено было безликими силами.

Видимо, не существовало очевидных предпосылок, которые помогли бы определить, кто способен, а кто нет, научиться стать человеком знания. В идеале к этому может стремиться любой. Хотя на практике, дон Хуан отбирал учеников.

Фактически, при существующих обстоятельствах, любой учитель выбирал бы учеников, подбирая их по скрытым предпосылкам. Сущность этих предпосылок никогда не была сформулирована; дон Хуан лишь исподволь внушал, каким должен быть ход мыслей при выборе будущего ученика. Подход, который он использовал для того, чтобы определить, насколько подходящим был склад характера кандидата в ученики, дон Хуан называл «непреклонное намерение».

Тем не менее, окончательное решение по вопросу о том, кто может научиться быть человеком знания, было делом безликой силы, о которой дон Хуан знал, но это находилось за пределами его воли. Эта сила могла указать на нужного человека, дав ему возможность совершить необычный поступок, или поставив его в необычные обстоятельства. Поэтому, отсутствие открытых предпосылок и существование скрытых предпосылок никогда не вступали в конфликт.

Человек, который таким образом был выделен из числа других, становился учеником. Дон Хуан называл его эскогидо – «избранный». Быть избранным значило гораздо больше, чем быть просто учеником. Сам способ выбора эскогидо уже отличал его от обыкновенных людей. Он уже считался носителем минимального количества могущества, которое предположительно должно было возрастать по мере обучения.

Но учение – это процесс бесконечного поиска и те силы, которые вынесли первоначальное решение или силы, с ними сходные, должны были в дальнейшем определить в состоянии ли эскогидо продолжать обучение или он потерпел поражение. Такие решения могли обозначиться в разных выражениях на любой стадии обучения. В этом смысле любые необычные обстоятельства, окружающие ученика, рассматривались, как предзнаменования.

Человек знания имел непреклонное намерение.

Сама мысль о том, что человек знания нуждается в непреклонном намерении, объясняла упражнение силы воли. Иметь непреклонное намерение значило иметь волю для осуществления необходимой процедуры в рамках получаемого знания. Человеку знания нужна несгибаемая воля, чтобы выдержать обязательное качество, которое свойственно любому действию, происходящему в пределах его знания.

Обязательное качество всех действий, происходящих в таких пределах, их неизменность и предопределенность, без сомнения, любому человеку неприятны; по этой причине небольшое количество непреклонного намерения – это единственное скрытое требование, предъявляемое к каждому будущему ученику.

Непреклонное намерение состоит из (1) умеренности, (2) трезвости суждения и (3) недостатка свободы вводить новшества.

Умеренность необходима человеку, т.к. большинство обязательных действий касалось инстанций или элементов, находящихся или за рамками обычной повседневной жизни, или не были приняты в обычной деятельности, и человеку, который должен действовать в соответствии с ними, приходится делать экстраординарное усилие каждый раз, как он предпринимает какое-то действие. Ясно, что быть способным на такое усилие, можно лишь будучи умеренным в другой деятельности, которая прямо не затрагивает такие предопределенные действия.

Ввиду того, что все действия предопределены и обязательны, человеку знания нужна трезвость суждения. Под этим понятием подразумевается не просто здравый смысл, а способность оценивать обстоятельства, сопутствующие любой необходимости действовать. Руководством для такой оценки может быть совокупность всех составных учения, взятых в качестве рациональных факторов, бывших в распоряжении на тот момент времени, в который должно было быть выполнено действие. Т.о., руководящий фактор все время изменялся по мере того, как выучивалось больше составляющих; хотя в основе его всегда лежало убеждение, что любое обязательное действие, которое возможно надо было произвести, в действительности было самым подходящим действием в данных обстоятельствах.

Ввиду того, что все действия были установлены заранее и обязательны, их выполнение означало ограничение свободы на введение каких-то новшеств. У дона Хуана система передачи знаний была так хорошо разработана, что не было возможности как-то ее изменить.

Человек знания обладал ясностью мышления.

Ясность мышления была тем фактором, который обеспечивал чувство ориентации. Тот факт, что все действия предопределены, означал, что ориентация в пределах получаемого знания в равной степени предопределена; как следствие – ясность мышления подсказывала направление ориентации. Этим постоянно подтверждалась обоснованность избранного курса при составляющих понятиях (1) свобода выбирать путь, (2) знание специфической цели, (3) изменчивость.

Предполагалось, что у человека была свобода выбора пути. Идея свободы выбора не противоречила идее об ограничении свободы вводить новшества; они не противоречили друг другу и не смешивались друг с другом. Свобода выбора пути подразумевала свободу выбора между разными возможностями свершения действия, одинаково эффективными и практичными. Критерием для такого выбора было преимущество одной возможности над другими по оценке выбирающего. Кстати, свобода выбора пути давала чувство ориентации через выражение личных наклонностей.

Другой способ выработать чувства ориентации – это осознание специфической цели каждого действия в пределах получаемого знания. Поэтому человеку знания необходима ясность мышления, чтобы сочетать свои специфические причины действия со специфической целью каждого действия. Знание специфической цели каждого действия было тем фактором, которым он руководствовался при оценке обстоятельств, сопровождающих любую необходимость действия.

Другим аспектом ясности мышления была мысль о том, что человек знания для того, чтобы подкрепить выполнение обязательных действий, должен собрать все ресурсы, которые учение ему предоставило. В этом состоит изменчивость. Чувство ориентации сформировалось при появлении у человека чувства уступчивости и изобретательности. Обязательное качество всех действий внушило бы человеку чувство жесткости или бесплодности, если бы не мысль о том, что человек знания должен быть изменчив.

Стать человеком знания – вопрос напряженного труда.

Человек знания должен обладать или развивать в себе в процессе обучения всестороннюю способность проявлять волю. Дон Хуан утверждал, что стать человеком знания – дело напряженного труда. Напряженный труд означал способность (1) драматически напрягать волю; (2) достигнуть эффективности; и (3) отвечать на вызов.

В судьбе человека знания драма, несомненно, должна быть выделена особым образом, нужен особый вид волевых усилий, чтобы отвечать на обстоятельства, которые требовали драматической эксплуатации; иначе говоря, человек знания нуждался в драматических волевых усилиях. Взяв для примера поведение дона Хуана, с первого взгляда может показаться, что его усилия воли драматического характера являлись лишь результатом его собственной приверженности к театральности. Но драматические проявления воли в его случае гораздо больше, чем просто игра; скорее, это глубокое состояние веры. Посредством драматических усилий он придавал особое чувство законченности всем своим выполняемым действиям. Затем, как следствие его действий были инсценированы, так что одним из главных действующих лиц была смерть. Ясно, что смерть была вероятной в процессе обучения из-за опасной природы тех предметов, с которыми имел дело человек знания; затем было логично, что драматические проявления были больше, чем театральными представлениями – они были обусловлены убежденностью, что смерть была вездесущим игроком.

Усилия воли повлекли за собой не только драму, но также необходимость эффективности. Воля должна быть эффективной; одним из ее качеств должна быть правильная направленность и приемлемость. Идея неминуемой смерти вызвала к жизни не только драму, но и уверенность в том, что в каждое действие входит борьба за выживание, уверенность в том произойдет уничтожение, если чья-то воля не будет эффективной.

Воля также повлекла за собой идею вызова, т.е. действия, направленного на проверку и доказывающего, что человек способен совершить правильное действие в пределах жестких рамок получаемых знаний.

Человек знания обладал бойцовским характером.

Существовать для человека знания значит находиться в состоянии постоянной борьбы, и мысль о том, что он боец, ведет жизнь воина, помогала ему достигать эмоциональной стабильности. Сама идея воюющего человека состоит из четырех концепций: 1) человек знания должен иметь уважение, 2) в нем должно быть чувство страха, 3) он должен быть активным, 4) он должен быть уверен в себе. Отсюда быть воином – это вид самодисциплины, форма совершенствования личности, хотя это то состояние, когда личные интересы сведены к минимуму, т.к. в большинстве ситуаций личный интерес несовместим с суровой необходимостью для совершения какого-либо предопределенного, обязательного акта.

Человек знания в роли бойца обязан обладать особым уважением ко всему, с чем ему приходилось иметь дело; ко всему, что связано с его знанием, следует относиться с глубоким уважением для того, чтобы в перспективе расставить все по значимости. Иметь чувство уважения эквивалентно умению оценивать незначительные возможности человека перед лицом неизвестности.

Если человек мыслит таким образом, то эта идея уважения, логически развиваясь, включает уважение к себе, т.к. человек не исследован в той же степени, как и сама неизвестность. Упражнение, направленное на осознание чувства уважения, трансформировало изучение этого специфического знания, которое иначе могло бы показаться абсурдным, в рациональное.

Еще один необходимый фактор в жизни бойца – это необходимость испытывать и тщательно оценивать чувство страха. Идеальная ситуация – это когда, несмотря на страх, человек продолжает производить действия. Предположительно, чувство страха должно быть побеждено и в какой-то период в жизни человека оно должно исчезнуть, но первое, что человек должен сознавать, это необходимость испытывать это чувство с тем, чтобы должным образом оценить это чувство. Дон Хуан утверждал, что человек способен победить страх, только будучи лицом к лицу с ним.

Будучи бойцом, человек знания должен быть всегда активным, начеку. Человек на войне должен быть начеку, чтобы осознавать два аспекта знания: (1) осознание намерения и (2) осознание ожидаемого постоянного движения.

Осознание намерения – это знание факторов, участвующих во взаимоотношении между специфической целью любого обязательного действия и целью действия отдельного человека. Так как у всех обязательных действий есть определенная цель, человек знания должен быть всегда активен, т.е. он должен быть в состоянии сочетать определенную цель каждого обязательного действия с тем определенным мотивом, который побудил его к действию.

Осознавая эту взаимосвязь, человек знания должен быть в состоянии осознавать, что такое ожидаемое постоянное движение. То, что я назвал «осознание ожидаемого постоянного движения» – это уверенность в том, что человек в состоянии всегда определить значимые изменения, происходящие во взаимоотношении между специфической целью действия и мотивов личности, побуждающих личность действовать. Осознавая это движение, человек, предполагается, должен обнаруживать самые незначительные изменения. Это целенаправленное осознание изменений объясняет признание и интерпретацию предзнаменований и других необычных событий.

Последний аспект бойцовского поведения – это необходимость уверенности в себе, т.е. уверенность в том, специфическая цель действия, которое возможно выбрано, была единственной вероятной альтернативой для специфических личных мотивов действия. Без уверенности в себе человек не способен выполнить один из аспектов учения: способность утверждать знание, как власть.

Становиться человеком знания – непрекращающийся процесс.

Быть человеком знания не подразумевает постоянство. Никогда не было уверенности в том, что выполняя все задания преподаваемого знания, можно стать человеком знания. Очевидно, что роль этих заданий состоит в том, чтобы показать, как стать человеком знания. Итак, стать человеком знания – это задача, которая не могла быть выполнена полностью, скорее это непрерывный процесс, включающий в себя 1) мысль о том, что каждый должен искать новые способы, как стать человеком знания, 2) мысль о собственном непостоянстве и 3) выбранному занятию должно отдаваться сердце.

Вопрос об обновлении способов становления человеком знания обсуждался в связи с темой четырех символических препятствий, встречающихся на пути человека обучающегося: страх, ясность, власть и возраст. Возобновление поиска нового подразумевает умение себя контролировать и сохранять контроль над собой. Настоящий человек знания должен бороться против каждой из этих враждебных сил последовательно до конца жизни, чтобы активно участвовать в процессе приобретение знания. Несмотря на истинное возобновление поиска, перевес неизбежно не на стороне человека, он отступит перед последним из символических препятствий. В этом заключается идея непостоянства.

Компенсация негативности человеческого непостоянства – это указание на то, что выбравший путь должен делать это «от всего сердца». Это выражение метафорическое, означает, что, несмотря на непостоянство, человек должен идти избранным путем и должен находить удовлетворение и самовыражение в самом процессе выбора наиболее приемлемой альтернативы и идентифицировать себя с ней полностью.

Дон Хуан выразил рациональную сущность всего своего учения метафорически таким образом, что для него важно было найти путь сердцем и пройти по нему до конца, для него достаточно идентифицировать себя полностью с этой альтернативой. Удовлетворение приносило само прохождение этого пути, надежда достичь какого-то перманентного состояния за пределами его знания.

2. Человек знания имел союзника (олли)

Мысль о том, что человек знания имел олли, была самой важной из семи составляющих, единственно необходимая для объяснения сущности человека знания. По классификации дона Хуана, человек знания имел олли, в то время как у обычного человека его не было, и именно в этом состояло различие между ними.

Дон Хуан описывал олли, как «силу, которая способна транспортировать человека за пределы его личности», т.е. силу, которая способна вынести его за пределы обыденности. Соответственно иметь олли значит иметь власть, тот факт, что человек знания имеет олли, означает, что оперативная цель учения была достигнута. Так как цель – это научить, как стать человеком знания, а человек знания – это тот, кто имел олли, то по учению дона Хуана учение также показывает, как приобрести олли. Понятие «человек знания», являющееся философской оболочкой мага, имеет значение для каждого, кто хочет жить внутри этой оболочки только в том случае, если у него есть олли.

Я классифицировал предыдущую составляющую человека знания, как вторую по значению структурную часть из-за ее необходимости при объяснении, что такое человек знания.

В учении дона Хуана было два олли. Первый входил в состав растения датура, общеизвестного под названием трава дурман. Дон Хуан называл этого олли испанским названием, которое означает трава дьявола. По его мнению, любые разновидности датуры его содержат. Хотя каждый маг должен выращивать один какой-то вид, который он называет своим не только в том смысле, что это его личная собственность, но и потому, что оно идентифицируется с ним.

Собственные растения дона Хуана относились к виду inoxia, там, по-видимому, не было корреляции между этим фактом и различиями, которые, возможно, существовали между двумя видами датуры, ему доступными.

Второй олли входил в состав гриба, который я идентифицировал, как род гриба псилосибо, возможно, это был psilocybe mexicano, но эта классификация была лишь приблизительной, так как мне не удалось достать образец для лабораторного анализа.

Дон Хуан называл этого олли «хумито», что значит «маленький дымок», предполагая, что этот олли был аналогичен дыму или курительной смеси, которую он составлял с этим грибом. Этот дым упоминается, как настоящий контейнер, но он разъяснил, что силой обладал лишь один вид псилосибо, т.о. при сборе необходима особая тщательность, чтобы не спутать этот вид с дюжиной других видов этого рода, которые растут в том же регионе.

Олли в качестве значимой концепции включал в себя следующие идеи и их вариации: 1) олли не имеет формы, 2) олли воспринимается, как качество, 3) олли можно приручить, 4) олли обладал властью.

Олли бесформенен.

Олли есть сущность, существующая вне и независимо от себя, но, несмотря на то, что это отдельная сущность, формы олли не имеет. Я ввел понятие «бесформенность» как противоположное понятию «имеющий определенную форму», различие это сделано ввиду того, что существуют другие силы, сходные с олли, имеющие совершенно определенные для восприятия формы. Состояние бесформенности означает, что олли не имеет ярко или слабо выраженной формы, даже просто различимой формы, подразумевается, что олли всегда невидим.

Олли воспринимается, как качество.

В продолжение идеи бесформенности было еще одно состояние, выражающееся в том, что олли воспринимается, как качество ощущений, т.е. из-за бесформенности присутствие олли можно ощутить лишь по его влиянию на мага. Дон Хуан определил качество этих влияний как антропоморфическое. Он изобразил олли, обладающего характером человека, подразумевая при этом, что каждый маг в отдельности выбирал наиболее подходящего себе олли по характеру, принимая во внимание антропоморфические характеристики олли.

Два олли в учении были описаны доном Хуаном, как имеющие качества.

По классификации дона Хуана, олли, содержащийся в datura inoxia, обладал двумя качествами: он был женского типа и был источником избыточной силы. Он считал оба эти свойства абсолютно нежелательными. Его высказывания на этот счет были вполне определенными, но в то же время он указывал, что его оценка этого вопроса носит личный характер.

Самой важной характеристикой было, несомненно, то, что дон Хуан называл женской природой. Тот факт, что говорится о женской природе, однако, не означает, что олли был женской властью. Аналогия с женщиной, возможно, была лишь метафорой, которую дон Хуан использовал для описания отрицательных влияний олли. Кроме того, само испанское название растения datura женского рода и могло способствовать проведению такой аналогии. В любом случае, персонификация этого олли, как власти женской по природе, приписывали ему такие антропоморфные качества: (1) он был собственником; (2) он был неистовым (3) он был непредсказуем и (4) он обладал отрицательным последствием.

Дон Хуан верил, что союзник (олли) обладал способностью порабощать людей, которые стали его последователями; он объяснил эту способность, как проявление собственности, которая ассоциируется в его представлении с женским характером. Олли устанавливал власть над своими последователями, создавая у них чувство зависимости и давая ощущение физической силы и благополучия.

Олли также должен быть неистов. Неистовость женского типа выражалась в том, что последователи олли совершали жестокие действия. Эта специфическая черта сделала его наиболее подходящим для мужчин свирепого характера, которые хотели найти ключ к личной власти в неистовости.

Следующей женской чертой была непредсказуемость. Дон Хуан подразумевал, что последствия олли никогда не были постоянными; скорее, они были неустойчивы, и ярко выраженного способа их предсказать не было. Непостоянство олли уравновешивалось дотошной и драматической заботой мага о своих действиях. Любой неблагоприятный поворот событий, необъяснимый, являющийся результатом ошибки или неправильностью действий объяснялся непредсказуемостью олли.

Из-за собственничества, неистовости и непредсказуемости в целом влияние олли на характер последователей было вредным. Дон Хуан утверждал, что олли целенаправленно старался передать свои качества и что в этом он преуспел.

Но наряду с женскими качествами, олли обладал другим качеством: он был источником избыточной силы. Дон Хуан особо подчеркивал это, он говорил, что как источник избыточной силы, олли был непревзойден. Подразумевается, что он дает своим последователям физическую силу, чувство смелости и отвагу совершать необычные подвиги. По мнению дона Хуана, такая непомерная власть была избыточна; он утверждал, что, по крайней мере, для него самого, в таком количестве она было больше не нужна. Тем не менее, он считал ее сильным стимулом для будущего человека знания в случае, если у последнего возникло бы намерение искать власти.

Своеобразность точки зрения дона Хуана состояла в том, что олли, входящий в состав psilocybe mexicano, напротив, обладает адекватными и наиболее ценными характеристиками: 1) он мужского типа и 2) дает состояние экстаза.

Он описывал этого олли, как антипод тому, который содержится в растении datura. Он считал его мужским по типу. Мужская природа в нем представляется аналогичной женской природе другого олли, т.е. это не мужская власть, но дон Хуан просто классифицировал его воздействие в рамках того, что он определил, как мужское поведение. В этом случае также мужской род испанского названия растения мог дать аналогию мужского начала.

Человекоподобные качества этого олли, которые дон Хуан считал свойствами мужчины, следующие: 1) он был бесстрастен, 2) он нежен, 3) он предсказуем и 4) он обладает благотворным воздействием.

Мысль дона Хуана о бесстрастной природе олли выражалась в уверенности в справедливости олли в том, что он никогда не требовал экстравагантных действий от своих последователей. Он никогда не порабощал людей, потому что он никогда не обладал легким воздействием на них, наоборот, действовал тяжело, но должным образом на своих последователей.

Тот факт, что олли не проявлял открыто никакой неистовости, свидетельствовал о его мягкости. Было ощущение его бестелесности, и дон Хуан т.о. описывал его спокойствие, мягкость и умиротворенность.

Он также предсказуем. Дон Хуан описал его влияние на отдельных последователей и его поведение в серии последовательных экспериментов на одном человеке, как постоянное, другими словами формы проявления не меняются, а если изменения и происходят, то они незначительны, и их можно не рассматривать отдельно.

Из-за того, что олли мягок, бесстрастен и предсказуем, предполагается, что он обладает и другими мужскими свойствами: благоприятным влиянием на характер своих последователей. Эти свойства «хумито» создают в них состояние эмоциональной стабильности. Дон Хуан уверен в том, что под влиянием олли человек может обуздывать свои порывы и прийти в состояние равновесия.

Вершиной всех мужских характеристик олли является его свойство приходить в состояние экстаза. Эта его характеристика также воспринимается, как качество. Хумито как бы освобождал тело от сопутствующих ощущений, давая им возможность собственной активности, создавая таким образом ощущение бестелесности. А эта активность неизбежно выражалась в состоянии экстаза. Олли, содержащийся в psilocybe, считается идеальным для людей, склонных к созерцанию.

Олли можно приручить.

Мысль о том, что олли можно приручить, означает, что потенциально его силу можно использовать. Дон Хуан объяснял, что это его природная особенность; после того, как маг подчинил олли, считалось, что он мог распоряжаться им, что означало использовать его силу в своих интересах. Способность олли к подчинению противостояла неспособности к этому других сил, которые во всем другом, кроме способности к подчинению, сходны с олли.

В манипулировании олли есть два аспекта: 1) олли – средство передвижения, 2) олли – это помощник.

Олли – это средство передвижения в том смысле, что он переносит мага в область необычной реальности. Что касается моего личного опыта, оба олли являлись средствами передвижения, хотя смысл этой функции для каждого из них был разным.

Общие нежелательные свойства олли, содержащегося в datura inoxia, особенно его непредсказуемость, сделали его опасным и независимым средством передвижения. Единственным способом защиты от его несовместимости был ритуал, но его всегда было недостаточно, чтобы обеспечить стабильность олли; когда маг использует олли, как средство передвижения, перед тем, как начать действие, должен дождаться хороших предзнаменований.

Наоборот, олли, содержащийся в psilocybe mexicano, считался надежным, предсказуемым средством транспортировки в силу своих ценных качеств. В силу предсказуемости этого олли, магу при работе с ним не нужен никакой подготовительный ритуал.

Другой аспект манипулирования олли – это олли, помощник. Идея олли помощника состоит в том, что после того, как олли сослужит службу в качестве средства передвижения, его можно использовать, как помощника в достижении поставленной цели, т.е. перехода в состояние необычной реальности.

В качестве помощников оба олли обладали разными уникальными свойствами. Сложность и пригодность этих свойств выяснялась все больше в процессе обучения. Но в целом олли, содержащийся в datura inoxia считается необычайным помощником, и эта его способность рассматривается, как следствие его способности давать чрезмерную силу. Помощник, содержащийся в psilocybe mexicano, считался еще более экстраординарным помощником. Дон Хуан считал, что в функции помощника с ним ничто не может сравниться, что являлось следствием всех его ценных свойств.

3. Олли имел правило

Среди составляющих понятие «олли» мысль о том, что олли имел правило, необходима для объяснения сущности олли. В силу этой обязательности я сделал эту часть третьим разделом структурной схемы.

Это правило, которое дон Хуан называл также законом, являло собой жесткую организующую концепцию, определяющую собой все те действия, которые должны быть выполнены, и то поведение, которое должно соблюдаться во время применения олли. Правило, таким образом, не было лишь сводом каких-то норм; скорее, это план действий, определяющих путь, по которому надо следовать, чтобы манипулировать олли.

Многие из этих норм, несомненно, подтвердили бы определение олли, данное доном Хуаном, как «силы, способной перенести человека за пределы его сознания». Если принять это определение, то можно назвать олли любое средство, обладающее таким свойством. И логично, таковыми олли могли бы считаться физические состояния, вызванные голодом, усталостью, болезнью и т.п., т.к. они обладают способностью перенести человека за пределы его сознания. Но мысль о том, что олли имеет правило, исключала все эти возможности. Олли был силой, действующей в соответствии с законом (правилом). Все другие обстоятельства не могут считаться олли, т.к. действуют не по правилам.

В качестве концепции это правило состояло из следующих мыслей и их разных составляющих: (1) правило не является гибким; (2) правило не кумулятивно; (3) правило подкреплено в условиях обычной реальности; (4) правило подтверждено в условиях нереальности; и (5) правило подтверждено специальным согласием.

Правило не гибко

План действий, формирующих свод норм правила, – это неизбежные действия, которые каждый должен совершить, чтобы достигнуть цели учения. Обязательность этого и определяет негибкость правила. Негибкость неизбежно связана с эффективностью. Драматическое проявление создало условия для непрерывной борьбы за выживание, а в этих условиях лишь наиболее эффективное действие, которое можно предпринять, обеспечит выживание. Так как отступление не разрешается, закон предписывал лишь те действия, которые были направлены на выживание. Т.О., правило должно быть негибким; оно должно соответствовать тому, что диктует.

Соответствие правилу отнюдь не абсолютно. В процессе обучения я отметил период, в течение которого его негибкость была аннулирована. Дон Хуан объяснил этот случай, как отклонение, как особый случай, являющийся результатом непосредственного вмешательства олли. В этот период из-за моей случайной ошибки в употреблении олли, содержащегося в datura inoxia, правило было нарушено. Из этого случая дон Хуан сделал вывод, что олли обладал способностью непосредственно вмешиваться и оказывать вредное, обычно фатальное влияние, происходящее из-за несовместимости с правилом.

Такое доказательство гибкости всегда считалось результатом сильной родственной близости между олли и его последователем.

Правило не кумулятивно

Здесь допускаем, что были использованы все возможные способы манипулирования олли. Теоретически правило не кумулятивно; возможности наращивания его не было. Некумулятивная природа правила соотносится с концепцией силы. Так как правило предполагало единственную действенную альтернативу для выживания, то любая попытка изменить его или его действие считалась не только излишней, но и смертельной. Существует лишь возможность расширить личное знание этого правила с помощью учителя или с помощью самого олли. Последнее считается инстанцией непосредственного приобретения знания, а не добавлением к правилу.

Правило подтверждается в реальности

Подтверждение правила означало его проверку, проверку его действия экспериментальным путем. Подтверждение правила происходило в области как обычной, так и необычной реальности, т.к. оно распространяется на обе эти области.

Ситуации обычной реальности, в которых действовало это правило, были замечательно необычны, но, несмотря на эту необычность, правило в обычной реальности подтверждалось. Поэтому оно не является средством исследования этой работы, а должно стать предметом другого исследования. Эта часть правила касалась деталей процессов, связанных с узнаванием, сбором, смешиванием, приготовлением и содержанием (уходом) за растениями, в которых содержатся сильно действующие средства, подробностей, связанных с применением таких растений и другими подобными моментами.

Правило подтверждалось в необычной реальности.

Правило также подтверждалось в необычной реальности, и проверка эта происходила таким же экспериментальным путем, как и в условиях обычной реальности. Идея прагматического подтверждения подразумевала две концепции: (1) встречи с олли, которые я бы назвал состояниями необычной реальности, и (2) специфические цели правила.

Состояния необычной реальности – Два растения, содержащие олли, будучи использованы в соответствии с правилами, давали состояние необычайной восприимчивости, которые дон Хуан классифицировал, как встречи с олли. Особое внимание он обращал на то, как вызывать эти состояния, что нашло выражение в теории о том, что встречаться с олли можно так часто, как это требуется для проверки в процессе эксперимента. Предполагалось, что составная часть правила, подвергающаяся проверке, коррелировалась количеством встреч с олли.

Единственный способ вызова встречи с олли состоял в правильном применении растения, его содержащего. Однако дон Хуан предполагал, что на продвинутой стадии обучения такие встречи могли происходить без применения растения; они могли вызываться лишь силой воли.

Я назвал встречи с олли состоянием необычной реальности. Я выбрал сам термин «необычная реальность», т.к. он согласовывался с утверждением дона Хуана о том, что такие встречи происходили в реальности, которая лишь несколько отличалась от обычной реальности повседневной жизни. Следовательно, необычная реальность обладала специфическими характеристиками, которые могли быть оценены любым человеком приблизительно одинаковыми терминами. Дон Хуан никогда не использовал определенных формулировок для этих характеристик, но его сдержанность была результатом убежденности в том, что получение человеком знания зависит от его личности.

Другие категории, которые я считаю специфичными для необычной реальности, есть результат моего собственного опыта. Все же, несмотря на их как бы своеобразную природу, они были подкреплены и получили дальнейшее развитие в учении дона Хуана на базе его учения; он так строил свой процесс обучения, что эти характеристики как бы являлись неотъемлемой частью необычной реальности: (1) необычная реальность была усваиваемой, (2) необычная реальность состояла из компонентов.

Первое – то, что необычная реальность была усваиваема – значит, что она подходит для практического использования. Дон Хуан все время объяснял, что суть его знания – достижение практических результатов, а это свойственно как необычной, так и обычной реальности. Он признавал, что в его знании были способы практического использования необычной и обычной реальности. Как он утверждал, состояния, вызванные олли, вызывались намеренно для того, чтобы их использовали. В этой конкретно части вывод дона Хуана состоит в том, что встречи с олли создавались для того, чтобы узнать их секреты и этот вывод служил указанием искать другие мотивы личного свойства, которые могли быть у каждого для поисков состояний необычной реальности.

Второй характеристикой необычной реальности являлось то, что она имела составляющие. Эти составляющие – предметы, действия, события в восприятии каждого, которые являются содержанием состояния необычной реальности. Общая картина необычной реальности состоит из элементов, обладающих качествами элементов обычной реальности и компонентов обычной грезы, хотя равенства между ними нет.

По-моему, составляющие элементы необычной реальности обладают тремя уникальными характеристиками: (1) стабильностью, (2) необычайностью, и (3) отсутствием обычного соглашения. Эти качества их выделяют и делают их особенными.

Составляющие элементы необычной реальности обладают стабильностью в том смысле, что они постоянны. В этом отношении они похожи на составляющие компоненты обычной реальности, т.к. они никогда не смещаются и не исчезают, как это случилось бы с компонентами обычных грез. Представляется, что каждый составляющий компонент необычной реальности конкретен по-своему, той конкретностью, которую я воспринимаю, как необычайную стабильность. Эта стабильность была сформулирована таким образом, что смог ввести критерий, состоящий в том, что в необычной реальности всегда можно остановиться на неопределенное время, чтобы рассмотреть каждый из составляющих элементов. Применение этого критерия позволило мне отличать состояния необычной реальности, использованные доном Хуаном, от других состояний особой восприимчивости, которые могут оказаться необычной реальностью, но не подходят под этот критерий.

Вторая характеристика элементов необычной реальности – их необычайность – означала, что каждая часть составляющих элементов была уникальна, необычайна, индивидуальна, как будто бы она была изолирована от других, или как будто бы каждая из них проявлялась по очереди. Эта необычайность составляющих элементов далее, по-видимому, создает уникальную необходимость: властную необходимость, стремление объединить все изолированные части в общую композицию. Дон Хуан, по-видимому, знал об этой необходимости и использовал ее, когда возможно.

Третья уникальная характеристика и самая драматическая из всех – это отсутствие обычного соглашения. Составляющие элементы воспринимаются в состоянии полного одиночества, которое больше похоже на состояние одиночества человека, наблюдающего незнакомую сцену в обычной реальности, чем на одиночество грезящего человека. Так как стабильность составляющих элементов необычной реальности дала возможность каждому остановиться в течение неопределенного периода рассматривать любой из них, то казалось, что они были как бы элементами повседневной жизни; разница между составляющими элементами этих двух состояний реальности состоит в их способности к обычному соглашению. Под обычным соглашением я подразумеваю молчаливое соглашение о составляющих компонентах повседневной жизни, которое соучастники тем или иным способом дают друг другу. Для составляющих элементов необычной реальности обычное соглашение недостижимо. В этом отношении необычная реальность была ближе к состоянию грез, чем к обычной реальности. Все же из-за своих уникальных особенностей, стабильности и необычайности, составляющие элементы необычной реальности имели свойство реальности, которая создавала необходимость признания их существования в пределах соглашения.

Специфическая цель правила

Другой компонент концепции о том, что правило проверялось в необычной реальности, была мысль о том, чтобы достичь утилитарной цели с помощью олли. В контексте учения дона Хуана предполагалось, что правило выучивалось путем подтверждения его в обычной и необычной действительности. Решающий аспект учения – это подтверждение правила в состоянии необычной реальности; то, что подтвердилось в действиях и элементах, воспринятое в необычной реальности, было специфической целью правила. Эта специфическая цель имела дело с силой олли, т.е. с использованием олли сначала в качестве средства транспортировки, а затем в качестве помощника, но дон Хуан всегда рассматривал каждую инстанцию специфической цели правила, как одно целое, охватывающее обе области.

Так как специфическое правило касается управления силой олли, оно имело неотъемлемое продолжение – методы управления.

Методы управления – это реальные процессы, реальные действия, происходящие на каждой стадии управления силой олли. Мысль о том, что олли управляем, оправдывала его применение при достижении прагматических целей и методы управления были просто процессами, делавшими олли управляемым.

Специфическая цель и методы управления – это одно целое, тою, что маг должен знать точно, чтобы управлять своим олли на самом деле.

Учение дона Хуана включало в себя следующие специфические цели правил двух олли. Здесь я привожу их в том порядке, в котором он мне их дал.

Первая специфическая цель была проверена вне обычной реальности с олли, содержащимся в datura inoxia. Метод управления состоял в том, чтобы проглотить микстуру, настоянную на корне растения datura. Употребление этой микстуры переводило в поверхностное состояние необычной реальности, которое дон Хуан применил, проверяя меня на мою пригодность в ученики, у меня была совместимость с олли, содержавшимся в этом растении. Это зелье должно было дать либо ощущение необъяснимого физического комфорта, либо большого дискомфорта, результаты, которые дон Хуан считал соответственно признаком совместимости или отсутствия таковой.

Второй специфической целью было гадание. Оно также было частью правила олли, содержащегося в datura inoxia. Дон Хуан считал ворожбу формой специфического движения, допуская, что маг транспортировался олли в какую-то область необычной реальности, где он мог предсказывать события иначе ему неизвестные. Метод управления второй специфической целью – это глотание-поглощение. Микстура, приготовленная из корня datura, проглатывалась, а мазь, приготовленная из семян datura, втиралась в височную и лобную часть головы. Я использовал термин «глотание-поглощение», потому что глотанию сопутствовало поглощение кожей при достижении состояния необычной реальности или поглощению кожей сопутствовало глотание.

Этот метод управления требовал усвоения других элементов помимо datura, в этом случае двух ящериц. Они должны были служить магу в качестве инструментов движения, имея в виду особое восприятие в особом состоянии, когда можно было услышать разговор ящериц и затем визуально представить себе, что она сказала. Дон Хуан объяснял такие явления, как ответы ящериц на те вопросы, которые были поставлены для ворожбы.

Третья специфическая цель правила олли, содержащегося в datura, связана с еще одной специфической формой движения, полетом тела. Как объяснял дон Хуан, маг при помощи этого олли был способен переноситься на громадные расстояния, полет тела – это способность мага передвигаться в необычной реальности, а затем при желании возвращаться в обычную реальность. Метод управления третьей специфической цели также процесс глотания-поглощения. Проглатывалась микстура с корнем datura, сделанная из семян datura, втиралась в подошвы ног, наносилась на внутренние поверхности обеих ног и на гениталии.

Третья специфическая цель глубоко не разрабатывалась, дон Хуан имел в виду, что он не раскрыл другие аспекты метода манипуляции, которые позволили бы магу определять направление во время движения.

Четвертая специфическая цель правила – это тестирование, олли содержался в psilocybe mexicano. Целью тестирования не было определение совместимости или несовместимости с олли, а скорее неизбежность первого употребления или первой встречи с олли.

Метод управления четвертой специфической цели – это применение курительной смеси, приготовленной из сушеных грибов с разными частями пяти других растений, ни одно из которых не обладает свойством вызывать галлюцинации. Правило акцентировало процесс вдыхания дыма этой смеси, называя олли, содержавшегося в ней, учитель использовал слово хумито (небольшой дымок). Но я назвал этот процесс «глотания-вдыхания», так как он представлял собой сочетание сначала глотания, а затем вдыхания. Грибы из-за своей мягкости после вдыхания превращались в мелкую пыль, которая горела с трудом. Другие ингредиенты после высушивания превращались в кусочки. Эти кусочки сжигались в трубке, тогда как грибной порошок, который не горит так легко, глотают. Логично количество проглатываемых сушеных грибов превышает количество сжигаемых и вдыхаемых кусочков.

Результаты первого состояния необычной реальности, вызванного psilocybe mexicano, вызвало дона Хуана на короткий спор о пятой специфической цели правила. Он касался движения, с помощью олли, содержащегося в psilocybe mexicano, внутрь и сквозь одушевленные существа. Полный метод управления кроме глотания-вдыхания может включать гипноз. Так как дон Хуан упомянул об этой специфической цели лишь в коротком споре, и так как проверена она не была, то я не могу правильно оценить ее аспекты.

Шестая специфическая цель правила, проверенная в необычной реальности, также связана с олли, содержащемся в psilocybe mexicano, имела дело с другим аспектом движения – движением, принимающем альтернативную форму. Этот аспект движения подвергался наиболее тщательной проверке. Дон Хуан утверждал, что для его совершенствования необходима прилежная работа. Он признавал, что олли, содержащийся в psilocybe mexicano, обладал способностью вызывать исчезновение тела мага; таким образом, мысль о том, чтобы принять альтернативную форму, была логичной для достижения возможности движения при бестелесности. Другой возможностью совершать движение было движение сквозь предметы и существа, о котором дон Хуан говорил кратко.

Метод управления шестой специфической целью включал не только глотание-вдыхание, но и, по всем данным, гипноз. Дон Хуан выдвинул предположение о гипнозе на время переходных стадий в необычную реальность, а также в ранней части состояний необычной реальности. Он классифицировал этот представляющийся гипнотическим процесс, как свое собственное наблюдение, имея в виду, что мне он не раскрыл метод управления в этот момент полностью.

Принятие альтернативной формы не означает, что маг в любой момент совершенно свободно принимает любую желаемую форму; наоборот, для принятия желаемой формы необходима тренировка в течение всей жизни. Форма, которую предпочел дон Хуан – это ворона и, соответственно, на ней он акцентировал внимание в своем учении. Хотя он подчеркнул, что ворона – это его собственный выбор и что существовали многочисленные другие формы.

4. Правило подтверждено специальным соглашением

Среди понятий, формирующих правило, есть одно, необходимое для объяснения правила, это то, что правило подтверждается специальным соглашением. Все остальные составляющие понятия недостаточны для объяснения значения правила.

Дон Хуан очень четко разъяснил, что олли не приносится в дар магу, а что маг научился управлять олли через процесс подтверждения его правила. Полный процесс изучения процесса включал проверку этого правила как в необычной, так и в обычной реальности. Однако решающим фактором в учении дона Хуана было подтверждение правила прагматическим и экспериментальным путем в контексте того, что воспринимается, как элементы необычной реальности. Но эти составляющие элементы не являлись элементами обычного соглашения, если кто-то оказывался не в состоянии получить согласие на их существование, то их воспринимаемая реальность была бы лишь иллюзией. Так как человек оказывается сам по себе в необычной реальности, то из-за его одиночества, что бы он ни воспринимал, будет своеобразно. Одиночество и своеобразие были следствием предположения о том, что ни один человек не может дать обычное соглашение на чье-то восприятие.

В этом месте дон Хуан ввел самую важную составляющую часть своего учения: он снабдил меня специальным соглашением на действия и те элементы, которые я воспринял в необычной реальности, те действия и элементы, которые как будто подтверждали правило. В учении дона Хуана специальное соглашение означало молчаливое или гласное соглашение о составляющих элементах необычной реальности, которые он, как мой учитель, передал мне, как ученику. Это специальное соглашение ни в коем случае не было обманом или поддельным так, как это может быть, если один или два человека описывают друг другу составляющие элементы своих грез. Специальное соглашение, данное доном Хуаном систематично, и для того, чтобы его представить, он должен был воспользоваться всем своим знанием. При наличии систематического соглашения действия и элементы, воспринятые в необычной реальности, стали консенсуально реальными, что означало по классификации дона Хуана, что правило олли подтверждено. Правило имело значение понятия, лишь поскольку оно было предметом специального соглашения, так как без специального соглашения о его подтверждении, правило было бы чисто своеобразным построением.

Из-за необходимости объяснить правило я подумал, что правило подтверждалось специальным соглашением, четвертым разделом этой структурной схемы. Этот раздел был, в основном, взаимодействием между двумя личностями, состоял в основном из: 1. Благодетеля или проводника в преподаваемое знание, агента, давшего специальное соглашение 2. Ученика или предмета, для которого предназначалось специальное соглашение.

Провал или успех в достижении оперативной цели учения основаны на этом разделе. Таким образом, специальное соглашение было ненадежной кульминацией следующего процесса: маг имел отличительную черту, обладание олли, что отличало его от обычного человека. Олли был силой, обладавшей особым свойством, правилом. А уникальной характеристикой правила было его подтверждение в необычной реальности специальным соглашением.

Благодетель

Благодетель – это тот фактор, без которого подтверждение правила было бы невозможно. Для того чтобы обеспечить специальное соглашение, он выполнил две задачи: 1. Подготовка фона для специального соглашения по подтверждению правила и 2. Направление специального соглашения.

Подготовка специального соглашения

Первой задачей благодетеля являлось создание фона, необходимого для того, чтобы произвести специальное соглашение по подтверждению правила. Будучи моим учителем, дон Хуан заставил меня: 1. Испытать другие состояния необычной реальности, которые по его объяснению отходят далеко от тех, которые выбраны для подтверждения правила олли, 2. Вместе с ним принять участие в определенных специальных состояниях обычной реальности, которые он, по-видимому, создавал сам, и 3. Резюмировать детально каждый опыт. Задача дона Хуана по подготовке специального соглашения состояла в усилении и утверждении подтверждения правила путем создания специального соглашения по составляющим элементам этих новых состояний необычной реальности и по составляющим элементам специальных состояний обычной реальности.

Другие состояния необычной реальности, которые дон Хуан заставил меня испытать, были вызваны употреблением кактуса lophophora williamsii, известного под названием пейот. Обычно срезалась верхушка кактуса, высушивалась, затем прожевывалась и глоталась, но в особых условиях верхушка употреблялась в свежем виде. Глотание, однако, было не единственным способом испытать состояние необычной реальности с lophophora williamsii. Дон Хуан предположил, что спонтанные состояния необычной реальности возникали при уникальных условиях, и он определил их, как дары, данные силой, содержащейся в растении.

Необычная реальность, вызванная lophophora williamsii, обладала тремя отличительными свойствами: 1. Верили, что ее производила сущность под названием «мескалито», 2. Ее можно было усвоить и 3. Она имела составляющие элементы.

Предполагалось, что мескалито – это уникальная сила, сходная с олли в том смысле, что он позволял переступить границы обычной реальности, но и отличающаяся от него. Как и олли, мескалито содержался в определенном растении, кактусе lophophora williamsii. Но в отличие от олли, который просто содержался в растении, мескалито и это растение были одним и тем же, растение было центром открытых проявлений уважения, приемником глубокого почитания. Дон Хуан предполагал, что при определенных условиях, как, например, при глубоком молчаливом соглашении с мескалито, простое прикосновение к кактусу вызвало бы состояние необычной реальности.

Но мескалито не омел правила и поэтому не являлся олли, хотя и мог транспортировать человека за пределы обычной реальности. Отсутствие правила не только не давало мескалито быть использованным в качестве олли, так как без правила он не управляем, но также делало его власть резко отличающейся от олли.

Из-за отсутствия правила мескалито был доступен любому человеку без длительного обучения и без знания методов управления, как это было в случае с олли. Из-за того, что обучение не было необходимым, мескалито называли защитником. Быть защитником означало, что он был приемлем для каждого. Все же мескалито, как защитник, не был доступен каждому, и с некоторыми людьми он был несовместим. По дону Хуану, такая несовместимость была вызвана несоответствием между «несгибаемой нравственностью мескалито» и неуверенностью индивидуума.

Мескалито также являлся учителем. Он должен был выполнять дидактические функции. Он был руководителем, направляющим к правильному поведению. Мескалито указывал истинный путь. Мысль дона Хуана об истинном пути казалась чувством пристойности, которое заключалось не в истине в плане нравственности, а в тенденции упрощать модели поведения в пределах силы, укрепленной его учением. Дон Хуан верил, что мескалито учил упрощать поведение.

Мескалито – это сущность. Будучи таковым, он имел определенную форму, которая не была постоянной или предсказуемой. Под этим качеством подразумевалось, что мескалито не только по-разному воспринимался разными людьми, но по-разному воспринимался одним и тем же человеком в разных обстоятельствах. Эту мысль дон Хуан высказал, говоря о способности мескалито принимать любую мыслимую форму. Однако он принимал неизменную форму при взаимодействии с теми, с кем он совместим, в том случае, если они употребляли его в течение ряда лет.

Необычная реальность, вызванная мескалито, была утилизируемой, и в этом отношении была идентична той, которая вызывалась олли. Единственная разница состояла в рациональности, которая была свойственна для дона Хуана при обучении технике вызова: искать воздействия мескалито нужно правильным способом.

Необычная реальность, созданная мескалито, также имела составляющие элементы, в этом случае опять-таки состояния необычной реальности, вызванные мескалито и олли, были идентичны. У обоих характеристики составляющих элементов – это стабильность, необычайность и отсутствие соглашения.

Еще дон Хуан при подготовке фона для специального соглашения привлекал меня к участию в специальных состояниях обычной реальности. Специальное состояние обычной реальности – это ситуация, которая может быть описана в рамках реалий повседневной жизни, за исключением того, что было бы невозможным получить обычное соглашение по его составляющим элементам. Дон Хуан готовил фон для специального соглашения по подтверждению правила, давая специальное соглашение по составляющим элементам специальных состояний обычной реальности. Эти составляющие элементы были элементами повседневной жизни, существование которых могло быть подтверждено лишь доном Хуаном путем специального соглашения. С моей стороны это было лишь предположением, так как будучи соучастником в специальном состоянии обычной реальности, я верил, что только дон Хуан, как другой участник, знает, какие составляющие компоненты создали специальное состояние обычной реальности.

По-моему, специальные состояния обычной реальности были вызваны доном Хуаном, хотя он в этом и не признавался. Кажется, он вызывал эти состояния путем искусной манипуляции подсказками, предложениями, направляя мое поведение. Я назвал этот процесс «манипуляцией намеками». Манипуляция имела два аспекта: 1. Намек на обстоятельства и 2. Намек на поведение.

В процессе обучения дон Хуан заставил меня испытать оба состояния. Он мог вызвать первое, высказываясь по поводу обстоятельств. Рациональный подход дона Хуана в этом случае заключался в том, что меня надо было проверить, чтобы доказать мои хорошие намерения, и лишь после того, как он давал мне специальное соглашение по составляющим элементам, он соглашался начать обучение. Под выражением «намек на обстоятельства» я имел в виду, что дон Хуан вводил меня в особое состояние обычной действительности путем изоляции, посредством неясных предложений составляющих элементов, обычной реальности, которые являлись частью непосредственного физического окружения. На этой стадии элементы, изолированные таким образом, создавали особое визуальное восприятие цвета, которое дон Хуан выверял.

Второе состояние обычной реальности, возможно, было вызвано процессом оценки поведения. Дон Хуан, установив тесную связь со мной и сохраняя постоянную линию поведения, создал свой собственный образ, который мне служил эталоном, по которому я его мог узнать. Затем, селектируя ответы, которые противоречили выбранному им образу, дон Хуан был способен изменять данный эталон узнавания. Это изменение могло, в свою очередь, менять нормальную конфигурацию элементов, ассоциирующихся с эталоном, и создавало новый, не имеющий аналогов эталон, который не мог быть подвергнут обычному соглашению. Дон Хуан, будучи соучастником специального состояния обычной реальности, являлся единственным человеком, который знал, каковы были составляющие элементы, и таким образом, он был единственным, кто мог дать мне согласие на их существование.

Дон Хуан создал второе специальное состояние обычной реальности тоже, как тест, как своего рода подтверждение своего учения. Оба эти специальные состояния обычной реальности были как бы переходной фазой его учения. Они, по-видимому, являлись точками сочленения. И это второе состояние отметило мой переход на новую стадию обучения, характеризующуюся более непосредственным рабочим контактом между учителем и учеником, с целью достижения особого соглашения.

Третья процедура, которую практиковал дон Хуан для подготовки специального соглашения, состояла в том, чтобы заставить меня дать подробный отчет о своих ощущениях, являющихся следствием состояния необычной реальности и каждого специального состояния обычной реальности, а потом выбрать моменты из моего рассказа. Существенным фактором была возможность направлять исход состояний необычной реальности, и моим безоговорочным убеждением было, что такие характеристики составляющих элементов необычной реальности, как стабильность, необычайность и отсутствие обычного соглашения, были им присущи, и они являлись результатом деятельности дона Хуана. В основе этого допущения было наблюдение, которое заключалось в том, что составляющие элементы первого состояния необычной реальности, которые я прошел, обладали теми же тремя характеристиками, а дон Хуан только лишь начал давать свои указания. Допуская, что эти характеристики были присущи составляющим элементам необычной реальности в целом, дон Хуан поставил задачу применить их в качестве основы для управления исходом каждого состояния необычной реальности, вызванного datura inoxia, psilocybe mexicano, и lophophora williamsii.

Этот подробный отчет, который дон Хуан заставил меня сделать после каждого состояния необычной реальности, являлся подтверждением этого опыта. В него входил подробный рассказ о моих ощущениях во время каждого состояния. Это доказательство имело два аспекта: 1. Воспоминания о событиях и 2. Описание воспринимаемых составляющих элементов. Воспоминания о событиях были связаны с ситуациями, которые я воспринимал во время опыта, о котором я рассказывал: т.е. это были события, которые, по-видимому, произошли и действия, которые я, по-видимому, производил. Описание воспринятых составляющих элементов представило собой мой рассказ об особой форме и специфических деталях составляющих элементов, которые я, по-видимому, воспринял. При каждом подтверждении эксперимента дон Хуан отбирал определенные моменты следующим образом: 1. Обращая внимание на какие-то определенные части моего рассказа, и 2. Отбрасывая все не имеющие значения. Перерывами между состояниями необычной реальности было то время, когда дон Хуан интерпретировал ход эксперимента.

Я назвал первую часть «акцептуация», потому что в основе его лежала разница между тем, что дон Хуан ставил для меня целью, которую я должен был достигнуть в состоянии необычной реальности, и тем, что я сам воспринял. Акцептуация означала, что дон Хуан выделял какую-то часть моего рассказа, концентрируя на ней свои выводы. Акцептуация была либо позитивной, либо – негативной. Позитивная акцептуация означала, что дон Хуан был удовлетворен каким-то определенным явлением, которое я воспринял, так как это соответствовало тем конечным целям, которые, как он ожидал, я достигну в состоянии необычной реальности. Негативная акцептуация означала, что дон Хуан не был удовлетворен тем, что я воспринял, потому что это могло не совпадать с его ожиданиями или потому, что этого было недостаточно. Тем не менее, он все равно концентрировался на этой части, чтобы подчеркнуть негативность моего восприятия. Второй селективный процесс, который практиковал дон Хуан, – не обращать внимания на некоторые части моего рассказа. Я называл это «отсутствием акцептуации», так как оно было противоположным акцептуации. Думается, что, не придавая значения отдельным частям моего рассказа, имеющим отношение к составляющим элементам, которые дон Хуан считал излишними для его учения, он практически игнорировал мое восприятие таких же элементов в последующих состояниях необычной реальности.

Руководство специальным соглашением

Вторым аспектом работы дона Хуана в качестве учителя было руководство специальным соглашением, направляя исход каждого состояния необычной реальности и каждого специального состояния обычной реальности. Дон Хуан направлял этот исход, методично манипулируя внешними и внутренними уровнями необычной реальности и внутренним уровнем специальных состояний обычной реальности.

Внешний уровень необычной реальности имел отношение к ее действующему состоянию. Он включал в себя механику, способы достижения собственно необычной реальности. Внешний уровень имел три аспекта: 1 – подготовительный период, 2 – переходные стадии, и 3 – наблюдение учителя.

Подготовительный период – это промежуток времени между одним состоянием необычной реальности и следующим. Дон Хуан пользовался им для того, чтобы давать мне прямые инструкции и определить основное направление учения. Подготовительный период являлся критически важным в создании состояний необычной реальности и имел два аспекта: 1 – период, предшествующий необычной реальности, и 2 – период, следующий за необычной реальностью.

Период, предшествующий необычной реальности, был относительно коротким отрезком времени, самое большее 24 часа. При состояниях необычной реальности, вызванных datura inoxia и psilocybe mexicano, этот период характеризовался драматическими и быстрыми прямыми инструкциями дона Хуана по специфической цели этого правила и по способам манипуляции, которые я предположительно должен был подтвердить в наступающем состоянии необычной реальности. В случае lophophora williamsii этот период был временем ритуального поведения, т.к. мескалито не имел правила.

Период, следующий за необычной реальностью, с другой стороны, представлял собой длинный промежуток времени, длящийся месяцами, что позволяло дону Хуану обсудить и внести ясность в события, происшедшие во время предыдущего состояния необычной реальности. Этот период особенно важен после применения lophophora williamsii. Так как мескалито не имел правила, то цель, преследуемая в необычной реальности, – это выяснение характеристик мескалито. Дон Хуан описал эти характеристики во время длительного интервала, следующего за каждым состоянием необычной реальности.

Второй аспект внешнего уровня – это переходные стадии, которые означали переход от состояния обычной реальности к состоянию необычной реальности и наоборот. Два состояния реальности в этих переходных стадиях накладывались и критерий, которым я пользовался, чтобы отличить последние от любого из состояний реальности, состоял в том, что их составляющие элементы были затушеваны. Я никогда не был в состоянии осознать их или точно вспомнить.

В пределах осознаваемого времени переходные стадии были либо обрывистыми, либо замедленными. В случае datura inoxia обычное и необычное состояния почти накладывались друг на друга, и переход из одного в другое происходил внезапно. Наиболее заметными были переходы в необычную реальность. Напротив, psilocybe mexicano вызывала переходные стадии, которые я воспринимал, как медленные. Переход из обычной в необычную реальность был особенно затянувшимся и осознаваемым. Я всегда его осознавал больше из-за понимания последующих событий.

Переходные стадии при применении lophophora williamsii, видимо, сочетали в себе черты двух других. Во-первых, переходы в и из необычную реальность были очень заметны. Вход в необычную реальность был медленным; я перенес его без ухудшения физического и умственного состояния; но возвращение в обычную реальность было короткой внезапной переходной стадией, которую я ясно осознал, но при сниженных способностях к восприятию всех ее подробностей.

Третьим аспектом внешнего уровня было наблюдение наставника или действенная помощь, которую я, как ученик, получал при прохождении состояния необычной реальности. Я выделил наблюдение в самостоятельную категорию, т.к. подразумевалось, что на определенной стадии процесса обучения наставник войдет в необычную реальность вместе с учеником.

В период состояний необычной реальности, вызванный datura inoxia, я получал минимум наблюдения. Дон Хуан особенно акцентировал выполнение всех моментов подготовительного периода, но после того, как я удовлетворил это требование, он предоставил меня самому себе.

В необычной реальности, вызванной psilocybe mexicano, степень наблюдения была совершенно другой, т.к. в этом случае ученик нуждался в максимуме помощи и руководства. Подтверждение этого правила сделало необходимым принятие другой формы, которое предполагало серию разных установок, которые мне должны были быть даны для восприятия окружающего. Дон Хуан дал эти установки в виде словесных команд и предложений во время переходных стадий в необычную реальность. Другим аспектом его наблюдения было руководство мною в начале состояний необычной реальности, давая мне команды сконцентрироваться на некоторых составляющих элементах предшествующего состояния обычной реальности. Элементы, на которых он сосредоточивался, были, очевидно, выбраны наугад, т.к. самым важным был процесс совершенствования принятой другой формы. Окончанием наблюдения было мое возвращение в обычную реальность. Ясно, что этот процесс также требовал от дона Хуана максимального наблюдения, хотя самого процесса я вспомнить не мог.

Наблюдение, необходимое для состояний, вызванных lophophora williamsii, было сочетанием двух других. Дон Хуан находился рядом со мной как можно дольше, хотя никоим образом не пытался направлять меня в необычную реальность или из нее.

Второй уровень измененного порядка в необычной реальности – это, по-видимому, внутренние стандарты или, по-видимому, внутреннее расположение ее составляющих элементов. Я дал ему название «внутренний уровень», и здесь я допускаю, что составляющие элементы являлись субъектами трех основных процессов, которые представлялись результатом руководства дона Хуана: 1 – движение в направлении особенного, 2 – движение в направлении более экстенсивного диапазона оценки, и 3 – движение в направлении более прагматичного использования необычной реальности.

Движение в направлении особенного представляло собой продвижение составляющих элементов каждого последующего состояния необычной реальности к большей точности и специфичности. Оно влекло за собой два момента: 1 – движение в направлении особых отдельных форм, и 2 – движение в направлении особых общих результатов.

Под движением в направлении особых отдельных форм подразумевалось, что составляющие элементы были аморфно знакомы на ранних состояниях необычной реальности и стали особыми и незнакомыми в поздних состояниях. Это движение, по-видимому, охватывало два уровня изменения в составляющих элементах необычной реальности: 1 – прогрессирующая сложность воспринимаемой детали и 2 – прогрессия от знакомых к незнакомым формам.

Прогрессирующая сложность воспринимаемой детали означает, что в каждом последовательном состоянии необычной реальности те ежеминутные подробности, которые я воспринимал, как составляющие этих элементов, становились более сложными. Я пришел к выводу, что усложнялась сама структура составляющих элементов, но их более мелкие составляющие не перепутывались. Возрастающая сложность скорее означала более гармоничное восприятие каких-то деталей, которое варьировалось от впечатлений от каких-то неясных форм в начале состояний до восприятия мною мельчайших подробностей на поздней стадии.

Прогрессия от знакомых к незнакомым формам означает, что сначала форма составляющих элементов либо напоминала формы, существующие в обычной реальности или, по крайней мере, ассоциировались с повседневной жизнью. Но при последующих состояниях необычной реальности особые формы, составляющие форм и схема расположения элементов становились постепенно незнакомыми до тех пор, пока я был уже не в состоянии ассоциировать их с чем-либо в обычной реальности.

Прогрессия составляющих элементов в направлении особых общих результатов означала приближение конечного общего результата, который я достигал в каждом отдельном состоянии необычной реальности, к тому, которого хотел дон Хуан, когда речь шла о подтверждении правила, т.е. необычная реальность вызывалась для подтверждения правила и подтверждение становилось все более специфическим при каждой последующей попытке.

Вторым общим процессом внутреннего уровня необычной реальности было движение в направлении расширения диапазона оценки. Другими словами, это та самая цель, которую я преследовал на каждом последующем этапе состояния необычной реальности, стремясь с каждым разом концентрироваться на как можно более большем количестве объектов. Предмет обсуждения здесь – это либо существует какая-то одна область, которая расширяется, либо моя способность к восприятию увеличивается с каждым следующим состоянием. Учение дона Хуана подтверждало мысль о том, что это была целая область, и я назвал эту воображаемую область «диапазон оценки». Ее прогрессирующее расширение состояло в сенсорной оценке, которую я сделал на основе составляющих необычной реальности, существующих в каком-то определенном диапазоне. Я оценил и проанализировал эти составляющие элементы, как мне кажется, сенсорно и по всем данным я почувствовал тот диапазон, в котором они существуют экстенсивно и всеобъемлюще в каждом следующем состоянии.

Диапазон оценки бывает двух видов: 1) зависимый диапазон и 2) независимый диапазон. Зависимый диапазон – это область, в которой составляющие элементы были предметами физического окружения, которые я осознавал в предыдущем состоянии обычной реальности. Независимый диапазон, напротив, представлял собой ту область, в которой составляющие элементы необычной действительности, по-видимому, существовали сами по себе, независимо от физического окружения предшествующей обычной реальности.

Если говорить о диапазоне оценки, то дон Хуан придерживался мнения о том, что каждый из двух олли и мескалито обладали способностью вызывать обе формы восприятия. Хотя мне кажется, что datura inoxia обладает большей способностью вызывать независимый диапазон, хотя и в аспекте физического полета, который я не воспринимал достаточно долго для того, чтобы его оценить; диапазон оценки был ясно зависимым. Psilocybe mexicano обладала способностью создавать зависимый диапазон; lophophora williamsii обладала способностью создавать оба.

Я предполагаю, что дон Хуан использовал эти разные свойства для подготовки специального соглашения. Другими словами, при состояниях, вызванных datura inoxia, составляющие элементы, не имеющие обычного соглашения, существовали независимо от предшествующей обычной реальности. В случае psilocybe mexicano отсутствие обычного соглашения включало составляющие элементы, зависящие от окружающей среды, предшествующей обычной реальности. При применении lophophora williamsii некоторые составляющие элементы определялись окружающей средой, тогда как другие не зависели от нее. Т.о., использование этих трех растений вместе, по-видимому, было предназначено для того, чтобы создать широкое восприятие недостатка обычного соглашения по составляющим элементам необычной реальности.

Последний процесс внутреннего уровня необычной реальности – это прогрессия, которую я воспринял при каждом следующем состоянии в направлении более прагматичного использования необычной реальности. Эта прогрессия, по-видимому, соотносится с мыслью о том, что каждое новое состояние было более сложной стадией обучения, и что возрастающая сложность каждой новой стадии требовала более содержательного и прагматичного использования необычной реальности. Эта прогрессия была наиболее заметна при применении lophophora williamsii: одновременное существование зависимого и независимого диапазонов оценки при каждом из состояний сделало прагматическое использование необычной реальности более экстенсивным, т.к. оно покрывало оба диапазона сразу.

Управление исходом особых состояний обычной реальности создавало, по-видимому, порядок во внутреннем уровне, порядок характеризовался прогрессией составляющих элементов в направлении особого... Эти характерные черты, возможно, не были столь очевидны из-за недостатка у меня опыта, я впервые испытал состояние необычной реальности.

Невозможно было выяснить влияние предыдущих указаний дона Хуана на реальный ход опыта, однако его мастерство в руководстве исходом последующими состояниями необычной реальности с этой точки зрения совершенно очевидно.

По моим воспоминаниям об опыте он отобрал определенные разделы для того, чтобы направлять прогрессию к отдельным особым формам и особым общим результатам. Он взял отчет о моих действиях с собакой и связал его с идеей о том, что мескалито являлся видимой сущностью. Он способен принимать любые формы, кроме того, он являлся сущностью вне других.

Отчет о моих действиях также помог дону Хуану установить прогрессию в направлении расширенного диапазона оценки, здесь прогрессия была в направлении зависимого диапазона. Дон Хуан положительно расценил тот факт, что я двигался и действовал в необычной реальности почти так же, как я действовал бы в повседневной жизни.

Прогрессия в направлении более прагматичного использования необычной реальности была установлена при негативной оценке моей неспособности логически воспринимать составляющие элементы. Дон Хуан советовал не использовать возможность рассмотреть эти элементы беспристрастно и точно; этот подход сформировал две общие характеристики необычной реальности: она была прагматична и оценивалась сенсорно.

Недостаток обычного соглашения для составляющих элементов был порожден чередованием положительных и отрицательных акцентов на взгляды наблюдателей, следивших за моим поведением в течение первого состояния необычной реальности.

Подготовительный период, следующий за первым состоянием необычной реальности, длился более года. Дон Хуан использовал это время для того, чтобы ознакомить меня с большим количеством составляющих понятий человека знания и чтобы раскрыть какие-то части правила двух олли. Он также вызвал неглубокое состояние необычной реальности, чтобы проверить мое родство с олли, содержащимся в datura inoxia. Дон Хуан использовал эти смутные ощущения в этом неглубоком состоянии для того, чтобы обрисовать основные характеристики этого олли по контрасту с выделенными воспринимаемыми характеристиками мескалито.

Третьим шагом в процессе подготовки специального соглашения по подтверждению правила был вызов еще одного состояния необычной реальности при помощи lophophora williamsii. Предыдущие указания дона Хуана, по-видимому, заставили меня воспринять это второе состояние необычной реальности следующим образом:

Так прогрессия направления особенного дала возможность визуального восприятие некоей сущности, чья форма замечательно изменилась от знакомой формы собаки на первой стадии до совершенно незнакомой формы какого-то человекоподобного существа, существующего, по-видимому, без меня.

Прогрессия в направлении расширенного диапазона оценки в моем восприятии процесса была очевидна. На протяжении этого процесса диапазон оценки был как зависимым, так и независимым, хотя большинство составляющих элементов зависело от окружающих условий предшествующего состояния обычной реальности.

Прогрессия в направлении более прагматического использования необычной реальности была возможна самой замечательной особенностью моего второго состояния. Мне стало ясно, что вне обычной реальности можно передвигаться.

Также я рассмотрел аккуратно и тщательно составляющие элементы. Я отчетливо воспринял их стабильность, индивидуальность и отсутствие соглашения. Из моего воспоминания об опыте дон Хуан подчеркивал следующее: при прогрессии в направлении специфического он позитивно оценил мой рассказ о том, что я видел мескалито, как некую человекоподобную сущность. Здесь спекуляция концентрировалась вокруг идеи о том, что мескалито способен быть учителем и также защитником. Для того чтобы направить прогрессию к расширенному диапазону оценки, дон Хуан положительно акцептировал отчет о моем путешествии, которое, очевидно, произошло в зависимом диапазоне, он также положительно отнесся к тем визуальным сценам, которые я наблюдал с помощью мескалито, сценам, которые, по-видимому, не зависят от составляющих элементов, предшествующей обычной реальности.

Отчет о моем путешествии и эти сцены, также дали дону Хуану возможность направлять эту прогрессию к более прагматичному использованию необычной реальности. Сначала он выдвинул мысль о том, что возможно получить указания, затем интерпретировал эти сцены, как уроки, касающиеся правильного образа жизни.

На некоторые участки моих воспоминаний, касающиеся восприятия ненужных сущностей, внимание совсем не обращалось, поскольку их нельзя было использовать для установления направления внутреннего порядка.

Следующее, третье состояние необычной реальности вызвали для подтверждения правила, олли при этом содержался в datura inoxia. Впервые был важным и заметным подготовительный период. Дон Хуан представил методы манипуляции и раскрыл, что специфической целью, которую я должен был подкрепить, является гадание.

Его предыдущее руководство тремя аспектами внутреннего порядка дало следующие результаты: прогрессия к специфическому проявилась в моей способности воспринимать олли, как качество, то есть я подтвердил уверенность в том, что олли является абсолютно невидимым. Эта прогрессия также вызвала особое восприятие серии образов, сходные с теми, которые я наблюдал с помощью мескалито. Дон Хуан интерпретировал эти сцены, как колдовство или подтверждение специфической цели правила.

Восприятие этой серии сцен повлекло за собой прогрессию к расширенному диапазону оценки. В этот раз диапазон не зависел от окружающих условий предшествующей обычной реальности. Эти сцены не накладывались на составляющие элементы в отличие от образов, которые появлялись передо мной под влиянием мескалито, в самом деле, не было других составляющих элементов, кроме тех, которые являлись частью этих сцен. Другими словами, общий диапазон оценки был независим.

Восприятие совершенно независимого диапазона также выявило прогрессию к более прагматичному использованию необычной реальности. Угадывание подразумевало возможность утилитарно оценить увиденное.

Для того чтобы направить прогрессию к специфическому, дон Хуан положительно отметил мысль о том, что передвигаться в независимом диапазоне оценки собственными средствами невозможно. Он объяснил движение там, как косвенное, и в момент его завершения в качестве инструмента выступали ящерицы. Для того чтобы установить направление второго аспекта внутреннего уровня прогрессии к расширенному диапазону оценки он сконцентрировался на мысли о том, что сцены, воспринятые мною, являющиеся ответом на гадание, можно было наблюдать и продлить по моему желанию. Для направления прогрессии к прагматическому использованию необычной реальности дон Хуан подчеркнул, что угадываемая тема должна быть простой для получения приемлемого результата.

Четвертое состояние необычной реальности было вызвано также для подтверждения правила олли, содержащегося в datura inoxia. Специфическая цель подтверждающего правила касалась состояния полета, как еще одного аспекта движения.

Результатом направления прогрессии по направлению к специфическому, возможно, является восприятие полета в воздухе. Это ощущение было обостренным, хотя ему недоставало глубины прежних восприятий действий, которые я выполнял в необычной реальности. По-видимому, телесный полет происходил в зависимом диапазоне оценки, а за ним, по-видимому, следовало продвижение собственными силами, являющимися, возможно, результатом прогрессии в направлении более широкого диапазона оценки.

Два других аспекта ощущения полета в воздухе, возможно, являются результатом направления прогрессии в сторону более прагматичного использования необычной реальности. В первую очередь это были восприятие расстояния, то восприятие, которое создало реальное ощущение полета, во-вторых, возможность придать направление этому воображаемому движению.

Во время последующего подготовительного периода дон Хуан спекулировал на якобы вредной природе олли, содержащегося в datura inoxia. Он выделил следующие части моего отчета: для направления прогрессии к специфическому он положительно отметил мои воспоминания о полете. Хотя я не воспринял составляющие элементы того состояния необычной реальности с привычной к тому времени ясностью, мое ощущение движения было очень определенным, и дон Хуан использовал его для подкрепления специфического результата движения. Прогрессия к более прагматичному использованию необычной реальности была достигнута путем перемещения акцента на мысль о том, что маги могут летать на громадные расстояния, теория, которая позволяет предположить возможность для человека передвигаться в зависимом диапазоне оценки, а затем перевести это движение в обычную реальность.

Пятое состояние необычной реальности было вызвано олли, содержащимся в psilocybe mexicano. Это растение использовалось впервые, поэтому полученное состояние можно рассматривать, как тест, а не как подтверждение правила. Во время подготовительного периода дон Хуан дал лишь способ манипуляции: т.к. он не раскрыл специфической цели, которую надо было бы проверить, я не поверил, что это состояние было вызвано для подтверждения правила. Все же направление внутреннего уровня необычной реальности, установленное ранее, видимо, закончилось со следующими результатами.

Направление прогрессии к специфическим общим результатам создало у меня впечатление, что эти два олли отличались друг от друга, а каждый в отдельности отличался от мескалито. Я воспринял олли, содержащегося в psilocybe mexicano, как некое качество – бесформенное и невидимое, и создает ощущение бестелесности. Прогрессия в направлении расширенного диапазона оценки имела результатом ощущение, что общие условия предшествующей обычной реальности, оставшиеся в моем сознании, могли быть использованы в необычной реальности, т.е. зависимый диапазон, видимо, распространялся на все. Прогрессия в направлении более прагматичного использования необычной реальности создала особое ощущение, что я был в состоянии проходить сквозь составляющие элементы внутри зависимого диапазона оценки, несмотря на тот факт, что они являлись обычными элементами повседневной жизни.

Дон Хуан не требовал обычного изложения опыта, отсутствие специфической цели как бы делало это состояние необычной реальности переходной стадией. Однако во время последующего подготовительного периода он обдумывал некоторые моменты моего поведения во время опыта.

Он отрицательно отнесся к тому логическому барьеру, который мешал мне поверить, что можно проходить сквозь одушевленные и неодушевленные предметы. С этим предположением он направлял прогрессию в сторону специфического общего результата движения сквозь составляющие элементы необычной реальности, воспринимаемой в зависимом диапазоне оценки.

Дон Хуан использовал те же самые наблюдения для того, чтобы направить второй аспект внутреннего уровня, расширенного диапазона оценки. Если возможно движение сквозь одушевленные и неодушевленные предметы, то зависимый диапазон должен соответственно расшириться, он должен покрыть общие окружающие условия предшествующей обычной реальности, которая осознавалась человеком в любое данное время, т.к. движение влекло за собой постоянные перемены окружающих условий. В том же предположении ясно говорилось о том, что необычную реальность возможно применять более прагматично. Продвижение сквозь предметы и живые существа подразумевало определенную точку продвижения, недоступную магу в обычной реальности.

На следующем этапе дон Хуан использовал серию из трех состояний необычной реальности, вызванных lophophora williamsii, для дальнейшей подготовки специального соглашения по подтверждению правила. Эти три состояния воспринимались, как единое целое, т.к. они происходили в течение четырех дней подряд, а в течение нескольких часов между ними какого-либо общения с доном Хуаном у меня не было. Внутренний порядок этих трех состояний также рассматривался, как единое целое с соответствующими характеристиками. Прогрессия в направлении специфического создала условия для восприятия мескалито, как видимой человекоподобной сущности, способной обучать. Эта способность давать уроки значит, что мескалито способен к общению с людьми.

Прогрессия в направлении расширенного диапазона оценки достигла момента, когда я воспринимал оба диапазона одновременно, и я был неспособен отличить их друг от друга за исключением сферы движения. В зависимом диапазоне я мог передвигаться своими способами и по своему желанию, но в независимом диапазоне я мог передвигаться лишь с помощью мескалито. Например, уроки мескалито включали серию сцен, которые я мог лишь наблюдать. Прогрессия в направлении более прагматичного использования необычной реальности выразилась в идее о том, что мескалито мог на самом деле давать уроки, как следует жить.

Во время подготовительного периода, следующего за последним состоянием необычной реальности в этой серии, дон Хуан выбрал следующие разделы. Для прогрессии в направлении специфического он положительно расценил мысль о том, что мескалито являлся инструментом для продвижения человека сквозь независимый диапазон оценки, и что мескалито был существом дидактическим, способным обучать путем ввода человека в воображаемый мир. Он также высказал предположение о том, что мескалито произнес свое имя и предположительно обучил меня некоторым песням, эти два момента были приведены в качестве примера способности мескалито быть защитником. Тот факт, что я воспринял мескалито, как свет, дает основание предполагать, что он принял абстрактную, постоянную для меня форму.

Выбор этих разделов помог дону Хуану в направлении прогрессии к расширенному диапазону оценки. В течение этих трех состояний необычной реальности я ясно воспринял, что зависимый диапазон и независимый диапазон – это два отдельных аспекта необычной реальности, одинаково важные. Независимый диапазон являлся той областью, в которой мескалито давал свои уроки, и т.к. эти состояния необычной реальности предположительно вызывались только для того, чтобы получить эти уроки, эта область имела особое значение. Мескалито являлся защитником и учителем – это означало, что он был видим, хотя его форма никак не была связана с предшествующим состоянием обычной реальности. С другой стороны, человек должен был путешествовать, т.е. передвигаться в необычной реальности в поисках уроков мескалито, эта мысль свидетельствовала о значимости зависимого диапазона.

Эта прогрессия в направлении более прагматичного использования необычной реальности определялась уроками мескалито. Дон Хуан построил эти уроки, как несущественные для жизни человека. Вывод был совершенно ясным – необычную реальность можно использовать более прагматично для сопоставления с ценностями обычной реальности. Впервые дон Хуан сформулировал это.

Последующее состояние необычной реальности, девятое по счету, было вызвано для подтверждения правила олли, содержащегося в datura inoxia. Специфическая цель, предмет подтверждения, связана с обожествлением, и предыдущее направление внутреннего уровня закончилось следующими моментами. Прогрессия в направлении специфических общих результатов создала восприятие ряда последовательных сцен, которые должны были быть как бы голосом ящерицы, излагающей подлежащие обожествлению события, и ощущение реального голоса, описывающего такие сцены. Прогрессия в направлении независимого диапазона оценки результировала в восприятии экстенсивного и совершенно независимого диапазона, свободного от чуждого влияния обычной реальности. Прогрессия к более прагматичному использованию необычной реальности закончилась утилитарными возможностями разработки независимого диапазона. Дон Хуан выбрал именно это направление, т.к. предполагал возможность использования соответствующих моментов независимого диапазона, применяя их в обычной реальности. Т.о., божественные сцены обладали очевидной прагматической ценностью, т.к. они давали видение действий, совершаемых другими, действий, к которым не было доступа обычными способами.

Во время последующего подготовительного периода дон Хуан больше обращал внимание на составляющие темы человека знания. Он, по-видимому, подготовился перейти к поискам лишь одного или двух олли, олли хумито. В то же время он положительно отнесся к мысли о том, что у меня было влечение к олли, содержащемуся в datura inoxia, т.к. он дал мне возможность убедиться в гибкости правила, когда я сделал ошибку в ходе манипуляций. Мое допущение о том, что дон Хуан был готов прекратить преподавание правила олли, содержащегося в datura inoxia, получило подтверждение, когда он не выделил какие-либо области моих воспоминаний об опыте, чтобы объяснить управление внутренним уровнем последующих состояний необычной реальности.

Затем следовала серия из трех состояний необычной реальности, вызванных для подтверждения правила олли, содержащегося в psilocybe mexicano. Их рассматривали, как одно целое. И, хотя между ними был значительный промежуток времени, во время этих интервалов дон Хуан не предпринимал попыток выдвинуть какие-то предположения по аспектам их внутреннего порядка.

Первое состояние этой серии было неясным, оно быстро закончилось и его составляющие элементы не были четкими. Оно было больше похоже на переходную стадию, чем на само состояние необычной реальности.

Второе состояние было более глубоким. Я впервые отдельно воспринял переходную стадию в необычную реальность. Во время этой первой переходной стадии дон Хуан обнаружил, что специфическая цель правила, которое я должен был подтвердить, была связана с еще одним аспектом движения, аспектом, требовавшим его неусыпного наблюдения, я его определил, как «движение путем принятия другой формы». В результате стали очевидны два аспекта внешнего уровня необычной реальности: переходные стадии и наблюдение учителя.

Дон Хуан использовал свое наблюдение во время первой стадии для того, чтобы заострить внимание на последующем управлении тремя аспектами внутреннего уровня. В первую очередь его усилия были направлены на то, чтобы дать специфический общий результат, направляя меня к ощущению, будто бы я принял форму ворона.

Возможность принимать другую форму для того, чтобы передвигаться в необычной реальности, в свою очередь повлекла за собой расширение зависимого диапазона оценки, единственной области, где такое передвижение возможно.

Прагматическое использование необычной реальности состояло в том, что меня направляли к концентрированию моего собственного внимания на определенных составляющих элементах зависимого диапазона для того, чтобы использовать их в качестве ориентиров для движения.

Во время подготовительного периода, последовавшего за вторым состоянием данной серии, дон Хуан отказался высказывать какие бы то ни было предположения по поводу моего опыта. Он интерпретировал второе состояние, как просто еще одну продленную переходную стадию. Первостепенной в учении, однако, являлась третья стадия. На этой стадии процесс управления внутренним уровнем достиг кульминации в следующих результатах: прогрессия по направлению к специфическому создала ощущение, что я настолько вошел в альтернативную форму, что начал к ней физически приспосабливаться, в частности изменив способ смотреть. Результатом этого приспособления явилось мое восприятие новой грани зависимого диапазона оценки – мелочей, которые составляли составляющие элементы – это восприятие определенно расширило диапазон оценки. Прогрессия в направлении более прагматичного использования необычной реальности достигла кульминации в тот момент, когда я осознал, что в зависимом диапазоне можно передвигаться столь же прагматично, как ходить пешком в обычной реальности.

Во время подготовительного периода, следующего за последним состоянием необычной реальности, дон Хуан начал суммировать результаты по-другому. Он выбрал области для выводов до того, как услышал мой отчет, т.е. он требовал рассказа о том, что относилось к прагматичному использованию необычной реальности и к движению.

Из этих отчетов он вывел прогрессию в направлении специфического, положительно разрабатывая вервию о том, как я воплощался в форму ворона. Хотя особое внимание он обращал на движение после принятия этой формы. Движение являлось той областью моих воспоминаний, где он совмещал позитивные и негативные оценки. Он оценивал отчет положительно, когда он подтверждал идею о прагматической природе необычной реальности, или когда речь шла о восприятии составляющих элементов, которое дало мне возможность получить общее ощущение ориентации во время кажущегося перемещения в зависимом диапазоне оценки. Он негативно отметил мою неспособность с точностью воспроизвести природу или направление такого движения.

При направлении прогрессии к расширенному диапазону оценки, дон Хуан сконцентрировался на моем рассказе о том особенном способе, с помощью которого я воспринял те подробности, которые формировали составляющие элементы в пределах зависимого диапазона. Его рассуждения привели меня к выводу о том, что если можно видеть мир глазами вороны, то зависимый диапазон оценки должен углубиться и расшириться для того, чтобы охватить весь спектр обычной реальности.

Для того чтобы управлять прогрессией к более прагматичному использованию неординарной реальности дон Хуан объяснил мне особый способ восприятия составляющих элементов, как видение мира вороной. Этот способ позволял видеть предполагаемый вход в диапазон явлений, находящихся за пределами нормальных возможностей в обычной реальности.

Последний опыт, записанный в моих заметках, – это специальное состояние обычной реальности; дон Хуан вызвал его, изолировав составляющие элементы обычной реальности через опыт своего собственного поведения.

Эти общие процессы, применяемые при управлении внутренним уровнем необычной реальности, во время второго специального состояния обычной реальности дали следующие результаты. Прогрессия в направлении специфического дала легкую изоляцию многих элементов ординарной реальности. При первом специальном состоянии обычной реальности те немногие составляющие элементы, которые были изолированы в процессе получения информации об окружающей среде, также трансформировались в незнакомые формы, лишенные обычного соглашения, однако во втором специальном состоянии обычной реальности его составляющие элементы были многочисленны и, хотя это были знакомые элементы, они, возможно, утратили возможность к обычному соглашению. Возможно, такие составляющие элементы охватывали всю окружающую среду, бывшую в пределах моего сознания.

Возможно, дон Хуан вызвал это второе специальное состояние для укрепления связи между обычной и необычной реальностью, развивая мысль о том, что большая часть, если не все составляющие элементы обычной реальности могли утрачивать свою способность иметь обычное соглашение.

С моей собственной точки зрения последнее специальное состояние являлось окончательным итогом моего обучения. Страшное воздействие ужаса на уровень трезвого сознания обладало особенностью подрывать уверенность в том, что реальность повседневной жизни была абсолютно реальной, уверенность, что я в вопросах обычной реальности мог снабдить себя соглашением неограниченно. До этого момента курс моего обучения представлялся непрерывным строительством в направлении разрушения этой уверенности. Дон Хуан использовал каждую грань своего драматического влияния для того, чтобы достичь этого разрушения во время этого последнего специального состояния, факт, подсказывающий мне, что полное крушение этой уверенности уничтожило бы тот последний барьер, который отделял меня от принятия существования отдельной реальности: реальности специального соглашения.