Сегодня, в День памяти и скорби захотелось сказать что-то не совсем обычное про те далёкие дни. Захотелось избежать фраз, может и правильных, но каких-то привычных, что ли, выразить свои чувства как-то по другому...
Буквально пару дней назад перечитал повесть Юрия Бондарева "Батальоны просят огня". Впервые прочёл её ещё в детстве, тогда же посмотрел и фильм. Впечатления, конечно, сильнейшие, тем более, что в фильме удалось почти полностью сохранить атмосферу книги (при этом сильно изменив внешность героев). Уже тогда я понимал (было кому разъяснить) что войн без жертв не бывает и порою возникает суровая необходимость отправить бойцов практически на верную смерть, чтобы сократить общее число потерь при выполнении задачи. Эта страшная арифметика была, есть и будет, пока будут существовать войны, деться от неё некуда (она и в мирное время, случается, работает), на стратегическом уровне всё можно посчитать, прикинуть и объяснить. Тем более, что случается и так, что тот, кто в эту арифметику попадал, оставался жив, а тот, кого она вроде бы миновала, погибал, тут ведь не угадаешь.
А вот с теми людьми, которым карта легла так, что именно им приходится идти на смерть, получается несколько сложнее, тут сильная эмоциональная составляющая и винить кого-либо за неё сложно. Даже очень сильные и подготовленные люди могут не сдержаться.
Для меня самым драматичным местом в книге и фильме был разговор вернувшегося из пекла капитана Ермакова и комдива полковника Иверзева, где Ермаков не смог скрыть эмоций ( а кто бы на его месте смог?), а Иверзев не смог (или не счёл нужным) повести разговор правильно.
В произведениях Бондарева не один раз описывается командир, который не считает возможным показывать перед подчинёнными свои переживания, которые, разумеется, от этого никуда не деваются и зачастую мешают избрать оптимальную линию поведения. Именно таков полковник Иверзев (да и сам капитан Ермаков по этой части не без греха).
И я решил попробовать немного изменить их разговор. Свои правки я выделил жирным шрифтом, убранный оригинальный текст зачёркнут. Вот что получилось:
"...Борис, чувствуя колющую боль в сердце, сел на ступеньку и, ожидая, стараясь успокоить себя, молчал. Полковник Гуляев вполголоса сказал:
– Что ж, ты доложить обязан. Но без горячки. Спокойно. Только спокойно.
– Не беспокойтесь. Я вас не подведу, товарищ полковник, – ответил Борис.
Тягуче гудели сосны в палисаднике, со скрипом и стуком задевая ветвями крышу, над нею и двориком низко неслось мутное небо.
Потом в доме возникло движение, вспыхнул свет в одном окне, затем в другом; за стеклом скользнула тень адъютанта, и вскоре послышался приближающийся к двери полнозвучный, свежий голос Иверзева: «Почему не узнали?» Дверь открылась, и на крыльцо шагнул полковник Иверзев, высокий, возбужденный, в длинном стального цвета плаще, светлые волосы его занесло ветром набок.
– Капитан… капитан Ермаков? – воскликнул он изумленно и громко. – И полковник здесь? Привели батальон?..
Непоколебимым здоровьем веяло от полного, властного, румяного лица его, от сочного голоса, от прочной, большой фигуры, от движений уверенного в себе человека; и синие глаза его, которые, очевидно, так нравились женщинам, блестели сейчас настороженно-вопросительно и ожидающе. «Да, это тот Иверзев, – подумал Борис. – Тот, который отдавал приказ».
– Я привел батальон, товарищ полковник, – сказал Борис, подымаясь на крыльцо. – Я привел батальон… в составе пяти человек, в числе которых один офицер. Но меня не удивляет эта цифра, товарищ полковник! И вас, наверно, тоже. Батальон дрался до последнего патрона, хотя вы, товарищ полковник, мало чем помогли нам…
– Что это за тон, капитан Ермаков? – перебил его Иверзев, сдвинув брови. – Полковник Гуляев! Объясните, в чем дело!
Полковник Гуляев поспешил к крыльцу, колыхая полами своего потертого плаща, и, грузный, привычно вытянулся, подбирая живот, поднял умный, как бы предупреждающий взгляд на Иверзева.
– Капитан Ермаков командовал батальоном после гибели Бульбанюка и Орлова, – сказал он преувеличенно спокойно.
Было короткое молчание. Иверзев как-то сразу потух, потускнел властный блеск в глазах, но, помедлив, он положил на перила крыльца свою сильную белую руку, переспросил тихо:
– Вы говорите, пять… человек и один офицер? – И вдруг, пристально и странно глядя мимо Бориса и словно забыв о нем, заговорил ровным металлическим голосом: – Завтра, товарищи офицеры, будет взят Днепров. Полковник Гуляев, вам, вероятно, известно, что в Городинск прибыло пополнение? Майор Денисов уже без вас заканчивает формировку новых батальонов. Вам немедленно отправиться туда. С капитаном Ермаковым. Сегодня ночью. Денисов уже знает приказ. Вы же, капитан Ермаков, напишите подробную докладную об обстоятельствах гибели батальона… Я вас больше не задерживаю… – Иверзев быстро снял нервные пальцы с перил крыльца, и молча и угрюмо поднял руку к козырьку полковник Гуляев.
«Что он сказал – пополнение? Он сказал так, будто давно знал и надеялся на пополнение? Да, да, конечно, разбитый полк будет сформирован. Да, дадут технику, дадут людей. Что ему до того, что застрелился раненый Бульбанюк, погибли Ерошин, Жорка, братья Березкины… Докладную о них?..»
– Простите, товарищ полковник, – сказал Борис напряженно, уже не сдерживая себя. – Вы надеетесь, что моя докладная воскресит батальон?..
Он выговорил это и будто оглох от своего голоса, доносившегося до него как из тумана, и, в ту секунду отчетливо понимая и чувствуя, что то, что он скажет сейчас, будет может ему стоить очень дорого, и только слыша удары сердца, договорил, разделяя слова:
– А мы там… под Ново-Михайловкой думали не о пополнении и докладных… О дивизии, о вас думали, товарищ полковник. А вы просто сухарь, и я не могу считать вас человеком и офицером!
– Что-о?.. – Иверзев сделал шаг к Борису, в его округленных глазах, затемневших на бледном лице, вспыхнул мгновенный гнев, а пальцы правой руки с силой сжались в кулак, ударили по периле. – Замолчать! Под суд отдам! Щенок!.. Под суд!.. – И внезапно, будто сразу остыв, медленно опуская руку, он выдавил надломленным голосом: – Попросите извинения, Вы в чём-то правы, капитан Ермаков. Вы имеете право так думать и так говорить. Сейчас же!
Растворилась дверь, в темном проеме метнулась смутная фигура адъютанта; и зачем-то бежал часовой от калитки, придерживая на груди автомат, и полковник Гуляев, кинувшись на крыльцо, схватил Бориса за шинель, затряс его, весь налитый тревогой, задыхаясь тяжелой одышкой, повторял: «Что ты делаешь?» Но в тот момент Борис соображал удивительно спокойно и сначала несколько поразился тому, что и адъютант и полковник Гуляев будто чувствовали вину именно его, Бориса, а не Иверзева, но потом, как-то трезво поняв причины этого, поняв, что случившееся между ним и Иверзевым виделось со стороны иным и страшным, усмехнулся, сказал твердо:
– Я не чувствую за собой вины, товарищ полковник…
После этих слов Иверзева наступила какая-то звенящая тишина, за распахнувшейся на крик дверью застыла смутная фигура адьютанта, часовой у калитки напряжённо развернулся в их сторону, придерживая автомат на груди, полковник Гуляев, кинувшийся было на крыльцо и схвативший уже Бориса за шинель, словно натолкнулся на стену и сделал шаг назад.
- Отдавая приказ на выдвижение батальонов, я был уверен, что всё идёт по плану. Однако, план был другой и мы обязаны были его исполнять, - Иверзев уже совладал с собой и говорил своим обычным ровным голосом. - Вы можете иметь своё мнение, но сейчас я прошу вас взять себя в руки. Напишите докладную, по возможности, подробную, отметьте отличившихся, после чего выполняйте приказ. Операция ещё не завершена.
Борис продолжал смотреть на комдива. Голова оставалась ясной, но смысл слов Иверзева как-то не укладывался в ней на фоне чувств переполнявших его. Краем глаза, он не увидел, а почувствовал движение руки Гуляева и словно по наитию, произнёс:
- Прошу принять мои извинения, товарищ полковник! Разрешите выполнять?
И, не дожидаясь ответа, сбежал по ступеням крыльца, прошел мимо часового, машинально отступившего с тропинки, мимо пристально глядевшего на него шофера к «виллису».
– Что ты наделал творишь, капитан Ермаков? Понимаешь, что ты тут наделал мог заварить? – говорил, шагая сбоку, полковник Гуляев.
– Если он прав – отвечу перед трибуналом, – сухо проговорил Борис и сел в машину. – Я отвечу, товарищ полковник…
Ермаков молчал. Начался дождь. Было пасмурно. За спиной стояла тишина, как будто глухая, безлюдная пустота была там. И только в пустоте этой шумели под дождем сосны..."
Прошу у всех читателей прощения за нахальство, в конце концов, это всего лишь от желания хорошего, я вовсе не хотел критиковать писателя.
Просто мысли, вызванные сегодняшним днём и старой повестью.
Берегите себя, всем мира и счастья!
