Он даже толком не помнит, как они познакомились. Помнит только отправную точку, когда она взяла его за руку. Сама. Девушки так никогда не делают, а она просто взяла и сделала. Потому что электричество, потому что неуловимое, потому что нельзя по-другому.
Когда она выдавала что-то безумно милое, он целовал её нежно чуть выше щеки и чуть ниже скулы слева. Она каждый раз замолкала, выдавала смешок, а потом смущалась этому смешку. Каждый раз.
Они сразу стали жить вместе. Взрослая жизнь требовала динамики. Она снимала квартиру, он жил с родителями, вполне нормально для нашего времени. Их это не смущало. Они стали жить вместе, потому что так хотелось, потому что неуловимое, потому что электричество.
У неё вечно была гора немытой посуды, и даже когда они были вместе, он всегда говорил ей, что надо помыть, ну, сколько можно, когда уже она станет чуть-чуть ответственнее. А она хитро отвлекала его поцелуями, танцами, постелью. Она не любила мыть посуду. Она любила его. Она хотела его. Хотела его запах. Она впиливалась ноздрями ему в кожу вдыхая жадно и по-звериному его запах. Она хотела его целовать, заботиться о нём, она хотела приручиться к нему без остатка.
Он тормозил. Он не понимал, что так бывает, что вот так сразу. Всегда надо было захватывать территорию, хитрить, придумывать. Копилась. Не торопиться! А тут она… и носом в кожу, зрачками во взгляд, сердцем к сердцу. Так остро, больно, жгуче. Так покорно. Он не привык, но не мог отступиться. Он любил её. Он хотел её. Хотел так, как никого не хотел. Посуда. Хотел отдать всё накопленное, всё сэкономленное, не потраченное. То, что не успел отдать прошлым, другим,чужим. Не дали, не впускали, а ей… ей он хотел отдать всё и остаться навсегда.
Но эта посуда… Такая мелочь. Но она копилась снова и снова. Она говорила, что научится, что всё это не важно. И снова танцы, поцелуи, постель. Они могли смотреть друг другу в глаза молча часами. Они понимали, что это ненадолго, но впитывали это время всеми телами, всей своей любовью, всеми своими минутами, отпущенными им двоим. Невозможно было поверить, что так бывает. Так… просто. Так необязательно. Копилась. Не нужно было бороться за это счастье, не нужно было никому делать больно, не нужно было ничего ломать. Надо было просто дождаться этого момента. Сейчас. И теперь впитывать. Впитывать!
Они целовались. Немытая посуда копилась. Занимались любовью. Посудакопилась. Обнимались при встрече и прощаниях. Копилась. Почти не ругались, но если ругались, то вдребезги, то навзрыд, то из всех орудий. Гора копилась, плесневела, воняла. Тарелки, кастрюли, кружки сковородки, ножи, ложки, вилки, какие то мелкие контейнеры для обедов, даже штопор с пронзённой пробкой валялся уже неделю. Они мирились и всё возвращалось снова. Как любимая песня на репите. Ещё раз. Ещё. До припева, потом подпевать громко, звук на полную, чтобы по всем хрящам, чтобы по всем молекулам отзвенелось, отзвучалось, пропелось. Ещё раз. Ещё.
Он уже махал рукой на эту гору. Она была важнее, она любила его, он любил её. Они танцевали. Немытая. Они целовались. Посуда. Они занимались любовью. Копилась.
Они рассказывали друг другу обо всём. А потом она рассказала о том, другом, который был до него. Копилась. Она плакала. Она хотела исповедоваться. Она хотела, чтобы он её понял, чтобы он её простил, чтобы он помог ей простить себя. И он обнимал её и прощал. Они целовались и шли в спальню.
Позже они занимались любовью везде и всегда, когда хотелось. Им было плевать на других, что они скажут. В этом не было пошлости, в этом была только нежность. Чистая пульсирующая нежность. Но не такая нежность, как лепестки свежераспустившихся тюльпанов. Не такая нежность, когда мама гладит подушечкой пальца по родничку своего младенца. Посуда. Не такая нежность, как бывает, когда песок остывает под вечер летом на пляже.
А такая нежность, когда всё тело жжётся. Такая нежность, как всаживают нож при отмщении. Такая нежность, как музыкант находит такую ноту, которая определят всю его музыку. Такая нежность, когда растекается по крови кипучая лава и хочется, чтобы так было всегда. Копилась. Эта нежность их сводила с ума, эта нежность отменяла всё, кроме их двоих. И хотелось насытиться этой нежностью и дарить её, дарить столько, сколько получится прямо сейчас. Жгучая чистая нежность.
А посуда копилась. Они всё делали вместе. Друзья говорили, что они стали похожи друг на друга. Они смеялись, но были не против. Удивительно, но им не было скучно, после стольких раз, после стольких часов, дней, месяцев вместе. Посуда. Они любили друг друга. Они говорили об этом вслух.
Люблю
Я тебя тоже люблю
И всё начиналось снова. Танцы, поцелуи, постель.
Она так и не научилась мыть посуду, он обещал даже купить им посудомоечную машину. Потом они мечтали, что купят ещё, где побывают, как будут путешествовать. Как им будет достаточно друг друга. Сколько будет детей. Как они назовут собаку. Копилась.
Но потом она начала молчать. Он сперва не придавал значение, а потом стал спрашивать. А она молчала. Он знал, что она почувствовал, но он не успел почувствовать этого вместе с ней. И ему стало страшно, и холод пробежал по позвонкам, такой леденящий страх, резкий. Он понимал, что теперь он остался один, но он не сдался. Посуда.
Он пытался. Он старался, как мог. Она улыбалась, она ценила это, но не могла ничего поделать. Она уходила на несколько дней, пропадала. Не отвечала на звонки. Может она была с тем, прошлым, о котором просила простить. Он не винил её. Копилась. А когда она возвращалась, он сидел на краю кровати и ждал молча. А она ложилась к его ногам и утыкалась носом ему в колени. Она рыдала. Он понимал, но не успел. А она уже поняла и приняла.
Она не хотела ничего говорить. Она не хотела обсуждать ничего. Она понимала, что так уже было и ничего не сможет сделать. Посуда. И объяснить не сможет, но когда смотрела зрачками в его глаза, которые любила больше чистого неба, что он всё понимает, но принять не готов. И она хотела его благословить за это. И она целовала его, так нежно, чуть ниже скулы слева и чуть выше щеки.
Он приносил цветы. Немытая посуда копилась. Он целовал её в висок, когда уходил. Посуда копилась. Он писал ей бумажные письма и вкладывал их в конверты, зная, что не будет ответа. Копилась.
А потом он сдался. Она не стала его останавливать. Они пили чай на кухне и говорили о погоде. О том, что дожди. О том, что в Москве очень скучно. О том, что денег всегда будет не хватать. О том, что творчество рождается вовремя. О том, что социальные сети сделали нас одинокими. Они говорили обо всём, кроме главного. Они не хотели её портить. Они не говорили о той, которая уходила вместе с ним.
О той, что их связала так крепко и жгуче. О той, что показала им такую нежность, которую они не узнают ни с кем больше и никогда больше. О той, что принесёт ему ещё столько боли и сожалений. О той, что была важней этих разговоров, важнее родных и близких, важнее этой немытой посуды.
Он допил чай, и сказал, что напишет, когда доберётся домой. Спросил, нужно ли ей что-то ещё. Она молчала.
Он встал из-за стола, вымыл всю накопившуюся посуду и ушёл.
автор: Ваня Гришин
