В нынешнем году всё у нас как-то не по-людски. Впрочем, наверное, давно уже не по-людски, просто сейчас проявилось нагляднее.
Всю весну из-за карантина нельзя было ни свечку в церкви поставить, ни могилы усопших навестить... Никто нам так и не объяснил, в чём кроется риск посещения кладбищ, но ладно, перетерпели. Дождались Троицы, вроде уже и церкви с кладбищами открыли для посещений.
Ан нет! – оказывается, снова не для всех. Гражданам 65+ по-прежнему никуда нельзя, их социальные карты заблокированы. Конечно, всё это продиктовано «заботой» о неразумных пенсионерах, которые так и норовят свалить на свежий воздух и там пуститься во все тяжкие...
Хотя статистика вовсе не утверждает, что пожилые люди чаще болеют коронавирусом, чем граждане других возрастных категорий, опять никто из должностных лиц не снизошёл до объяснений: почему 64-летним МОЖНО съездить на кладбище, а 65-летним уже НЕЛЬЗЯ? Неужели, переступая формальный возрастной порог (установленный чиновниками), живой человек немедленно утрачивает какие-то человеческие потребности и посему не имеет права даже соблюсти святой обычай?
У нас в России многое так: по форме как бы правильно, а по сути – издевательство. Впрочем, форма у нас уже давно существует отдельно от содержания. Так же как власть – отдельно от народа. Публично унизив старшее поколение, государство чётко обозначило возрастную категорию «на вылет».
Так и живём… И в эту родительскую субботу нам осталась только сфера чистого духа – светлые воспоминания. Уж этого у нас никто не отнимет.
Вспоминая родителей (в контексте истории нашей страны), понимаешь, насколько же им жилось труднее, чем нам. И ведь они не ныли, не жаловались, не просили о помощи. Они преодолевали невзгоды, воевали за свою Родину, самоотверженно трудились на её благо, а значит, во имя будущего своих детей. А мы смогли бы так? Едва ли… В сравнении с трудолюбием, добросердечием, сплочённостью, жизнестойкостью предков напрочь меркнет вся наша современная «продвинутость».
ОТЕЦ
Мой отец, Владимир Степанович Глущенко, родился 5 июля 1914 года в Луганске, на Украине. Он пережил много исторических событий. Но, наверняка, даже в кошмарном сне ему не могло привидеться, во что через сто лет после его рождения превратят Донбасс и его родной Луганск... Наверное, это благо, что не дожил. Впрочем, он умер в октябре 1993-го – в те самые дни, когда в России расстреливали советскую власть. Сердце не выдержало. Хотя отец никогда не был партийным, но он любил страну, в которой жил, за которую воевал. Он был умным человеком и многое мог предвидеть...
Перед самой войной часть большой семьи Глущенко переехала из Луганска в Туапсе. Здесь и пришлось воевать Владимиру Глущенко, как и его старшему брату Поликарпу, как и некоторым другим родственники – кому в береговой охране, кому за рулём грузовика. Бои под Туапсе были страшными. Фашисты сбросили на город такое количество бомб, мин и снарядов, что вся земля была буквально нашпигована металлом. Отец служил шофёром во внутренних войсках, возил грузы под обстрелами и бомбёжками. Шофёры на войне рисковали ничуть не меньше, чем пехота, особенно в условиях горного Туапсе.
Отец закончил войну в звании старшины. У него были боевые награды - медали «За оборону Кавказа», «За отвагу», «За Победу над Германией» (в детстве я видела их и держала в руках) и осколочное ранение в спину, которое ещё долгие годы после войны мучило его.
После войны мой папа остался в Туапсе — до конца жизни. Работал шофёром — сначала в пожарной охране, потом в ПАТП — на рейсовых автобусах и экскурсионных. Невозможно представить, насколько тяжёлой была эта работа при его болезни, ведь надо было не только виртуозно водить автобус по крутым и извилистым кавказским дорогам (а автобусы тогда были — старые железяки), но и самому ремонтировать машину, подолгу сидя или лёжа в холодной и сырой «яме». И психологически тяжело: огромная ответственность — возить людей. Но за все годы своей работы отец не допустил ни единой аварии! У него даже почётный знак был «За работу без аварий». И множество благодарственных грамот. Мой папа был очень ответственным и серьёзным человеком.
Мой папа был, как говорили, «видным» мужчиной: высокий, интересный, в некотором роде элегантный. Даже в 70-летнем возрасте, когда он надевал свою парадную шофёрскую униформу с фуражкой и значками, на него женщины на улице оглядывались.
В детстве я очень любила листать отцовский альбом со старыми фотографиями, ещё довоенной поры. Какие красавцы «в стиле ретро» были на этих снимках! И один из них — мой отец. Особенно восхищала меня фотография, где он в компании с братом играет на гитаре.
Мой папа был, что называется, «с руками» — качество, ценнейшее в мужчине. Он вместе с мамой сажал в нашем садике фруктовые деревья и виноград, тщательно ухаживал за ними. Он сам сделал во дворе капитальный навес-беседку, без которого просто немыслима жизнь на юге, оборудовал летний душ. Он сам построил на участке «сарай», который потом преобразовал в отличный летний домик, провёл туда электричество и воду. Я редко видела папу «отдыхающим», он постоянно возился во дворе, что-то благоустраивал, пилил, приколачивал, копал, поливал...
А ещё мой папа разводил голубей. Это было его хобби, видимо, с детства — и до самой старости. Голубятня была приделана к тому самому «сараю», и отец весь свой досуг отдавал этим небесным созданиям. Каких только пород у него не было — белоснежные надутые «трубачи», хохлатые «рябчики» и разные другие — все ручные. И как гордился он своими голубями, как радовался рождению птенцов у каждой новой пары... Помню, когда ходили на демонстрацию, у нашей семьи была «фишка» — дети выпускали белых голубей. Эффектный номер. Потом «символы мира» сами возвращались домой. Всегда возвращались. Любовь с папой у них была взаимной.
Мой папа любил порыбачить в море (все туапсинские мужчины того времени были рыбаками-любителями), часами пропадал на пристани и иногда приходил домой с внушительным уловом. Сам мастерски засаливал селёдку. Благодаря папе, и я немного разбираюсь в рыбе, по крайней мере, в черноморской. Знаю, в частности, что ничего нет вкуснее жареной барабульки!
Туапсе, мой родной город - как же меня туда тянуло! Что характерно, возможность отдохнуть, позагорать, покупаться в море – всё это было хоть и притягательным фактором, но не главным. Главным было ощущение родного дома, родительского тепла. Вот что неудержимо тянуло меня в Туапсе, где бы я ни находилась. Здесь была моя гавань, моя надёжная пристань, моё спасительное убежище. И в годы учёбы в Москве, и в первые годы работы в Раменском я при каждой возможности – на каникулы, в отпуск, на праздники – приезжала или прилетала в родной город, к родителям.
Воспоминания – осколки разбитого зеркала, в которых отражается жизнь.
Я «выпорхнула» из родительского дома в 17 лет. Но я неизменно чувствовала присутствие родителей в моей жизни. Всегда, пока они были живы. В своём молодом эгоизме я слишком мало задумывалась тогда: каково им было без меня. А ведь было всё – и болезни, и невзгоды, и лишения... Но они никогда не жаловались, НИКОГДА не просили меня о помощи. Наоборот, всегда помогали сами и заботливо оберегали меня – от проблем, от забот, от дурных вестей…
Настрадавшиеся в собственные юные годы, наши родители старались дать детям всё, что сами недополучили когда-то. Очень старались, даже слишком. В результате получили детский эгоизм, инфантильность и жесткосердие.
В июле 1993-го мы с папой виделись в последний раз. В октябре мне пришлось приехать в Туапсе опять... Стояла изумительная погода: было тепло и солнечно, как в разгаре лета, купальный сезон продолжался вовсю. Только в родном городе для меня теперь не стало самого родного... Я была даже удивлена, что попрощаться с моим отцом пришло так много людей. Его было за что уважать. И любить. Он не дожил меньше года до своего 80-летнего юбилея.
МАМА
Моя мама, Глущенко (Елецкая) Надежда Михайловна, родилась 27 декабря 1924 года на Кубани, в селе Ново-Михайловское, в крестьянской семье. Детство её совпало с чёрными временами для страны в целом и для крестьянства в частности. Семье пришлось пережить и грабительскую продразвёрстку, и принудительную коллективизацию, и голодомор 33-го года... Дальше — хуже: война, бомбёжки, оккупация...
Перед войной мама окончила школу-семилетку (доучивалась уже после войны, в школе медсестёр), и сразу начала работать в колхозе. С первых дней войны практически все сельские мужики ушли на фронт. А те, кто остался, — женщины, старики и дети-подростки — действовали согласно призыву: «Всё для фронта! Всё для победы!». То есть надрывались на колхозных полях, выращивая урожай. В 1942-м урожай был особенно обильным... Часть зерна и овощей сельчане успели собрать и запрятать — и этот небольшой запас помог им дотянуть до следующего урожая.
Фашисты вошли в село в августе 42-го, и почти сразу двинулись дальше – на юг, в горные районы, в сторону Туапсе. А в селе оставили «властвовать» наёмников-полицаев. И вот эти полицаи, старавшиеся выслужиться перед оккупантами и зверевшие от предчувствия скорой расплаты, были страшнее самих немцев. В первые дни оккупации назначенный фашистами староста на глазах жителей села расстрелял школьную учительницу с двумя маленькими дочками. Вся их «вина» состояла в том, что отец семейства был офицером Красной Армии…
В январе 43-го фашисты, отброшенные от Кавказских гор, отступили. Когда Красная армия гнала немцев обратно и они проходили через оккупированные сёла и хутора, настроение у них было далеко не благодушным. Местное население старалось не попадаться на глаза отступающим фашистским солдатам - потрёпанным, грязным и озлобленным.
Мама никогда не рассказывала о том, сколько своих односельчан, одноклассников, друзей детства потеряла в войну. Как и о том, сколько смертей ей довелось увидеть в военных госпиталях...
Она уехала из села сразу после его освобождения. До окончания войны и первые послевоенные годы работала в госпиталях на Кубани, выхаживала раненых. В боевых действиях не участвовала, поэтому числилась «участником трудового фронта».
Медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и весь набор юбилейных наград у неё имелись. Лишь много лет спустя, в мае 2002 года мама получила удостоверение ветерана Великой Отечественной войны.
Её трудовой фронт был очень нелёгким и буквально «кровопролитным». Ещё во время войны, выхаживая раненых, мама начала сдавать кровь. Стала постоянным донором. Сколько себя помню, мама всегда сдавала кровь. У неё было множество грамот, знаки «Почётный донор СССР» и «Почётный донор России».
После войны - до самой пенсии и позднее – мама работала в Туапсе, медсестрой в городской поликлинике. Лишь годам к 70-ти вышла «на покой». Мама была великой труженицей. Так же, как и папа, она вышла на пенсию с медалью «Ветеран труда».
У меня остались тёплые воспоминания из детства – благодаря родителям. Мама была очень заботливой, на «домашнем фронте» трудилась не покладая рук. Я просто не помню, чтобы она когда-нибудь присела отдохнуть, ей постоянно было «некогда». Готовила вкусно. Хорошо помню её пирожки и блинчики, а уж торт «Наполеон» маминого приготовления — это вообще была сказка! Мне такой в жизни не испечь. И кашу такую не сварить, как она умела...
Дом наш был, как и многие другие в Туапсе, «со всеми неудобствами» - с печным отоплением, с холодной кухней, без водопровода-канализации. Сейчас даже трудно представить, как тогда жили! Какими сверхзадачами были, например, стирка белья или уборка квартиры. Но мама со всем этим как-то справлялась, и у нас дома было всегда тепло и чисто.
Моя мама была рукодельницей. Во-первых, обшивала всю семью. Помню, в комнате стояла большая, громоздкая швейная машина с ножной педалью, работала она отвратительно, и мама часто на неё ругалась. Ещё с молодости мама увлекалась вышиванием, и у нас дома на стенах висели в рамах вышитые ею «картины».
Потом у неё были разные другие рукодельные увлечения: то она плела сумочки из сутажа, то мастерила какие-то вазочки из открыток, то делала накидочки из лоскутков... Ну просто не могла, чтобы руки не были заняты какой-нибудь работой. И тут же раздаривала свои поделки подругам и родственницам.
Моя мама всегда была очень активной, с удовольствием участвовала в коллективных затеях, в поездках, в самодеятельности... Уже будучи на пенсии, стала петь в хоре! И когда переехала к нам в Раменское — тоже записалась в ветеранский хор. В 80-летнем возрасте выступала на сцене и ездила со своими ветеранами на «гастроли» по району.
Она даже стихи сочиняла! Комментировать их не стану, главное, что ей самой нравилось. Однажды на свой день рождения она попросила меня в качестве подарка сделать «книгу» её стихов. Ну, набрала я на компьютере эти тексты, напечатала, сброшюровала в одном экземпляре — она была довольна. Эта книжечка в розовой обложке хранится у меня вместе с другими мамиными вещицами… И я, в общем, рада, что она есть, эта книжечка, потому что в наивных строчках остался как бы кусочек маминой души: её чувства, мечты, мироощущение.
До последнего дня жизни моя мама сохраняла ясность мысли и открытость души.
В отличие от отца, у мамы был характер, что называется, «лёгкий». Во-первых, она до последнего предела старалась «не брать в голову» неприятности — поэтому ей было легче их преодолевать. Во-вторых, она умела, как теперь говорят, «отрываться» — при случае радоваться безоглядно, от души веселиться, петь, танцевать... — поэтому полнее отдыхала и набиралась сил. В-третьих, она заботилась о своём здоровье: сколько помню, она каждый день делала утреннюю гимнастику, а летом ранним утром, до работы, ходила купаться в море. И поэтому ей хватало сил и энергии нести тот огромный груз забот и хлопот, который мне, с позиций сегодняшнего дня, кажется просто неподъёмным. Она считала именно себя ответственной за всю семью и потому не давала себе права на слабость. Оптимизм и общительность ей в этом очень помогали.
Мама легко сходилась с людьми, и не удивительно, ведь доброта и отзывчивость были её неистребимыми свойствами. Она очень любила маленьких детей, радостно шла на контакт с ними — и эта радость её тоже, наверное, «подзаряжала».
И ещё: как бы тяжко ей ни бывало, мама старалась никогда, до самой своей смерти, не создавать окружающим проблем с собственной персоной. Это её бесценное качество, как и многие другие, я оценила слишком поздно...
У мамы всегда было много подруг, даже в преклонные годы. Она умела дружить на всю жизнь... Их было три подруги: Нина, Надя и Вера. Жили в одном селе, учились в одном классе. Вместе пережили и голод, и войну... И дружили буквально до смерти. Переписывалась, перезванивались, ездили друг к другу в гости…
Родственные отношения для мамы были святы, это относилось в равной степени и к папиной многочисленной родне. Гостей она была готова принять в любое время, и на всех у неё хватало душевных и физических сил. Моя мама ВСЕГДА отдавала гораздо больше, чем получала.
Но недаром говорят: чем добрее душа, тем сложнее судьба. Мир несправедлив, особенно в отношении старшего поколения. Моей маме пришлось столкнуться с чёрной неблагодарностью со стороны любимого сына и его семьи. Вот ведь парадокс: родители жертвуют собой ради детей, готовы отдать им последнее, и чем больше вкладывают в детей, тем больше их любят… а дети воспринимают это как должное, а иные относятся к родителям потребительски - какая уж тут любовь? Я думаю, здесь всё дело в воспитании, но, как знать? - может, он так устроен, этот мир, сочетающий в себе жертвенность родителей и эгоизм детей…
В 1998 году мама была вынуждена покинуть Туапсе, хотя очень любила его, хотя там остались её подруги и родные могилы… Последние годы её жизни прошли у нас, в Раменском.
Было ли ей у нас хорошо? Бывает ли вообще хорошо человеку, когда ему под 80, когда он оторван от родных мест? Уж наверное, здесь ей было лучше, чем у сына. Однако с позиций сегодняшнего дня я могу предъявить себе массу претензий относительно своего отношения к маме. Мне зачастую не хватало внимания, доброты, терпимости, отзывчивости, элементарной жалости. К сожалению, старого человека начинаешь понимать лишь тогда, когда сам приближаешься к этому возрасту…
Моя мама ушла из жизни 15 февраля 2007 года. Скоропостижно, как и папа. Говорят, кто умирает в праздник — тот ближе к Богу. Мамин родной брат, мой дядя Дима, умер на Рождество Христово, а моя мама — на Сретение Господне.
Когда мы её хоронили, стоял ясный день, такой же ясный и солнечный, как тогда, в Туапсе, когда хоронили папу, но только теперь было снежно и морозно. Мамина могила находится на Дементьевском кладбище, мы часто её навещаем. И я всегда мысленно прошу у мамы прощения. В том числе и за то, что лежат они с папой очень далеко друг от друга...
Прошло много лет после смерти моих родителей, но воспоминания о них всё такие же тёплые. А горечь потери с годами не убывает, как не убывает чувство вины за не сделанное, не сказанное, не спрошенное...
Я не сразу ощутила масштаб потери, тоска пришла спустя годы. Не сразу пришло и чувство вины перед родителями. Чувство должника, которому никогда не расплатиться... Мои родители заслуживали неизмеримо лучшего отношения со стороны обоих своих детей, которым дали так много.
Если бы какой-нибудь волшебник спросил меня, в какой единственный день своего прошлого мне бы хотелось вернуться, я попросила бы перенести меня в начало 80-х годов, в Туапсе, во двор родного дома, под шатёр из виноградных листьев. Чтобы мы сидели там втроём — я, папа и мама, живые и здоровые, — и говорили, говорили…
Дал бы мне тот волшебник хоть час — я бы обо всём спросила родителей, о чём не успела при жизни. И я сказала бы им, живым, спасибо — за их труд и терпение, за теплоту и заботу, которую я чувствовала всегда и везде. И я попросила бы у них, живых, прощения… И за такой волшебный час я согласилась бы отдать половину из реальных лет жизни, которые мне ещё отмерены судьбой… Да уж, всё надо делать вовремя — прописная истина, которая постигается только на собственном горьком опыте.
Простите меня, мои родные. За то, что слишком поздно поняла, что роднее вас не было у меня никого на свете, что никто и никогда не будет любить меня больше, чем вы. Простите за мой эгоизм, за невнимание, за вольные и невольные обиды и глупости. Простите за всё. Сейчас я могу только хранить память о вас. Никто, кроме меня, этого не сделает. Вы живы в моей душе. Вы смотрите на меня с фотографий в моей комнате. В День Победы я несу ваши портреты в колонне «Бессмертного полка».
Мне очень близко по духу проникновенное стихотворение современной поэтессы Елены Кораблёвой, оно звучит будто покаяние всем нашим ушедшим родителям.
***
Когда они уходят в тишину,
Туда, откуда точно нет возврата,
Порой хватает несколько минут
Понять — о боже, как мы виноваты…
И фото — чёрно-белое кино.
Усталые глаза — знакомым взглядом.
Они уже простили нас давно
За то, что слишком редко были рядом,
За не звонки, не встречи, не тепло.
Не лица перед нами, просто тени…
А сколько было сказано не то,
И не о том, и фразами не теми.
Тугая боль — вины последний штрих —
Скребёт, изводит холодом по коже.
За всё, что мы не сделали для них,
Они прощают. Мы себя — не можем.
Татьяна Гамалеева
ПЕРЕВАЛ
2020