Руден прослезился, утерся грязным рукавом и направил меня на постоялый двор. Пока я слушал его и кивал невпопад, он железной палкой отодвинул круглую решетку. Узкая черная лестница уперлась в небо. У меня отчего-то подкосились ноги, ослабел я. Ах, сладкая сдоба свободы. Меня накрыло посреди лестницы, заштормило, я впился руками в перекладину, отдышался и, дыша через раз, кое-как, помаленьку, стукаясь коленками, выполз на белый свет. Как я был счастлив! Прожженный шулер, проклятый лис, я забыл обо всем на свете, думал только о счастье, о голубом небе, о белых облачках, о сельской жизни, об пушистых овечках, коровках с колокольчиками, раннем покосе, колодезной водице, о пирогах с картошкой и грибами, о белых платочках на головах девушек, о крепкой самогонке. Ну и развезло же меня, як я расчувствовался, слов нет.
Пока я бессмысленно пялился в небо и вдыхал воздух полной грудью, в меня влетел огромный бородач в татуировках.
— Бродяга, — прорычал он, и толкнул меня с разворота. Плечо у него было размером с бычью ногу. Я отлетел. Ругаться я не стал, а наоборот испытал благодарность. Тычок вернул меня с небес на землю, и я обрел присутствие духа. Ух, не зевай, парень! Зазеваешься, муха влетит, а, может, еще что похуже, дерьмо оно тоже, знаете ли, тоже летает.
Картины сельской жизни таяли прямо на глазах, я вспомнил об опасностях мира и об опасностях, грозящих персонально мне. Вот попадусь на глаза Рогуславу, случайно он глазом по мне скользнет, и небо снова будет в клеточку. Мое легкомыслие, оно вроде незнания законов, не спасают от последствий. Затравленно оглядевшись, я нырнул в темный переулок и оказался в тесном дворике. В углу возле маленькой дверки я углядел бочку с дождевой водой. С корнем оборвал кружевные манжеты, ибо они стали черные, загнул рукава камзола, и как смог почистился. Не помогло, но я успокоился. Провел мокрой рукой по волосам, потер щетинистое лицо и поспешил на постоялый двор. Деньги, десять золотых хранились в каблуках моих сапог, но кто дары судьбы отвергает, разве не олухи царя небесного?
Постоялый двор «Маркиз на сеновале» был трехэтажным деревянным домом. Звякнув колокольчиком, я нырнул в помещение.
У стойки стояла Ляля, я сразу догадался, что это она. Пухлая, пышнотелая блондинка с волоокими глазами, в вышей степени задумчивости. Одежда утягивала ее так, что практически не оставляла пространства для воображения. Руки обнажены по плечи, глубокое декольте и золотые кудри. Белыми зубками она впились в обсыпанный пудрой пирожок. Брюнеткам нельзя полнеть, русым — куда не шло, но блондинкам, о, блондинкам все можно.
Я уставился на нее, ибо в яме уж давно, а женщин, тем паче готовых к употреблению, не чаял увидеть вовек.
Она с невыразимой прелестью прожевала кусочек, облизала белый порошок с губ, отряхнула ручки и обратила на меня свое благосклонное внимание.
— Вам чего? — она кокетливо хлопнула ресничками и словно невзначай поправила платье на груди.
Я выдавил что-то нечленораздельное, а потом, путаясь в показаниях, попытался донести до нее, кто я и по чьей вине оказался перед ее светлым ликом. Она чему-то засмеялась, оживилась, на лице заиграл румянец.
— Так это вы спаситель купеческих барышень? Мне папка про вас все сказывал, — с этими словами она почему-то погрозила мне пальцем.
— Идемте, я вас устрою, — она схватила ключ и перекинула назад волосы. Кудри весело запрыгали по спине, пока её вихляющие бедра указывали мне дорогу.
Она привела меня в узкую каморку, где с одной стороны лежали веники, горшки, старые вещи, пустые бутылки (какая жалость), ну и прочий хозяйственный и бесхозяйственно-криворукий-разбитый-непочиненный инвентарь, а с другой брошен матрац.
— Здесь не бог весть как удобно, но все же не скотный двор, навозом тем же не пахнет, а если холодно, то лучше прижиматься к человеку, а не к скоту, — она повела плечиком и обернулась на меня, застрявшего в дверном проеме. С такого расстояния проще было ею любоваться. Проходя мимо, она на долю секунды прижалась ко мне пышной грудью и велела, чтобы я, когда закончу, спускался отведать ее стряпню.
На меня полыхнуло жаром. Сердце застучало, как молоток. Разве можно так на крови играть? Эдак не далеко до инфаркту.
Первым делом я стащил с себя грязную одежду, провел ладонью по подбородку. Щетина-с как у хряка. Хорошо, еще бороду не успел отпустить, пробыл в заключение не так долго, чтобы окончательно махнуть на себя рукой. Покопавшись в старом барахле, я отыскал допотопный костюм и разношенные до моего размера сапоги. Пальцем тыкать, по крайней мере, не будет, ну а ежели хихикнут в рукав, это уж вопрос воспитания, чувства юмора или же их отсутствия. Кухню я нашел по запаху.
— Я уж думала, вы померли, - сказала мне Ляля.
— Это вполне возможно, — пробормотал я, стараясь не глядеть в ее декольте, когда она ставила передо мной сковороду. Красивая женщина и вкусная еда — все, что мужчине надо, чтобы почувствовать себя человеком. — Банька-то у вас есть?
— А то как же, банька — первое средство для путника. Одежду грязную киньте на полу, завтра все чистое будет.
— А вот это, Ляля, лишнее.
— У нас с гостями разговор короткий, вы получаете обслуживание, мы за ради вас работаем.
— Да разве же я гость? Вы меня удивляете, Лялечка.
Мы препирались недолго. Она садилась все ближе, мне становилось все жарче и жарче, все больше хотелось впиться губами, а то и зубами ей в ушко али белую шейку.
Положение спас Руден.
— Задурила уже голову, Лялечка? Крутить хвостом научилась, а полезное как горох об стену, и откуда такие таланты? Всё мать твоя, покойница, прохиндейка, только я за угол, а она уж задницей крутит на коленях у другого мужика.
Я широким жестом поделился с хозяином остатками жаренной картошки. Руден, не брезгуя, приступил к работе, однако оценив жалкий паек, велел зажарить курицу. Пока Ляля командовала у плиты, папаша повернулся ко мне и поймал на месте преступления. Я уставился на лялину впечатляющую корму и с блаженной улыбкой тыкал вилкой мимо рта. Он улыбнулся и обезоруживающе спросил:
— Ну как дочка, берешь?
Я поперхнулся, он принялся стучать по моей спине, подскочившая Ляля принялась натирать мне спинку. Я едва вырвался из их крепких, заботливых объятий и красный, как рак, сумел кое-как выговорить (язык мне явно при этом мешался):
— В баню, я в баню!
Спускаясь или, вернее, скатываясь во внутренний дворик, по дороге, которую мне указала глухая прислуга, я осознал, что ночью мне не избежать штурма моей маленькой обители. И не то чтобы я был настолько против пухленькой блондинки с томными газами, просто в моей голове закон гостеприимства имел четкие параметры — бери, что дают, но не забывай, что ты не дома. Варварский закон диких племен, где гостю предлагали и ребенка, и жену, и бабушку, позволяющий брать и пользоваться всем, что хорошо и плохо лежит, на генетическом уровне отвергался мною, хотя от этих мыслей моя фантазия рождала непристойные картинки, главной героиней которых была, конечно, Ляля. И опять же - вдруг под венец потащат? Рано мне степениться, рано!
Баня была еще теплой, вероятно, не остывшей со вчерашнего дня. Я пару раз нырнул в бочку , вынырнул, разумеется, столько же раз, застирал свои приличные шмотки — камзол и рубашку три четверти рукава с интересными вшивками, отведенными для особых карточных колод. Стирать — дело не мужское, но настоящий мужик все должен уметь. Словом, еле-еле душа в теле постирался. Лялю долго ждать не пришлось, она прискакала проверить, как я там справляюсь. Чтоб ее как-то занять, я попросил помочь развесить мое скромное бельишко. Мы позубоскалили, побрызгались водичкой, она пожаловалась мне на непроходимую тупость местных ухажеров, рассказала о своей детской мечте — о прекрасном принце (тут она случайно коснулась моей руки), о любви как единение двух сердец, чтоб как в сказках — жить друг без друга не могут, пищу принимать тоже, как сопутствующие клинические признаки — отчаянное сердцебиение и потливость. В довершении она сказала, что сердцебиение должно быть такое, какое у нее теперь наблюдается, и предложила прощупать пульсацию ее девичьего суматошного сердечка.
— А где ваша комната? –слетело у меня с языка во время пальпации грудной клетки.
— А вам какой интерес? — игриво откликнулась она, стукнув меня по пальцам.
— Да виды вот интересуют, а то у меня окошечка нет.
— А у меня есть, приходите, всё вам покажу, — расхохоталась она.
Мы бегали, прыгали, скакали, резвились, как детишки, оставленные без присмотра. Чуть все мои вещи, героическим образом постиранные, не пороняли в грязь. Она пару раз чмокнула меня в щетинистый подбородок. Я поймал ее, прижал к груди, пошарил руками, где не следовало бы приличному джентльмену. Она позабыла, что надо покраснеть, укоризненно посмотреть или стукнуть меня по граблям. Я не мог отвести от нее восторженных глаз и даже за ручку ее повел к батюшке, но во время опомнился и расцепил руки.
Пока мы дурачились, подошло время ужина.
После пылких взглядов, зондирования под столом в поисках дружественной ноги я решил ночью пойти на заработки, ибо до греха. Только вот как сбежать? Двери на ночь запирались на трескучий засов. Я подумал, что надо будет завтра его смазать маслом и сделать дубликат ключей, которыми запросто можно пробить черепушку даже великану.
Благодаря Ляле, я знал, где ее комната и знал, что у нее окно есть точно. Но как войти к ней в комнату, чтобы потом выбраться, я точно не знал. Ближе к ночи, я тихонько поскребся к ней. Она открыла мне дверь в просвечивающем розовом пеньюаре и спросила: "Чего я так долго?"
Она без лишних церемоний вцепилась в меня губами и увлекла за собой в комнату. Пока она прижималась к моей неширокой груди, я осматривал вечернюю панораму. За окном торчало одинокое дерево. Глядя на вздымающуюся грудь Ляли, я не совсем понимал, везет мне или все-таки нет.
— Ты такая пылкая, жаркая, а попить у тебя нечего?
— Может, ты еще и голодный? — ехидно спросила она, пока еще не понимая природу моего вопроса.
— Конечно, голоден, как крокодил, — не моргнув глазом, ответил я.
Она недоверчиво посмотрела на меня, покачала головой, но поверила и, прошептав: «Сейчас», — выскользнула за дверь.
На долю секунду мне раздумалось прыгать, но, откинув постыдные мысли, я вскочил на подоконник. Мои ботинки, вероятно, из драконовой кожи были огромными, но булыжники стены были еще больше, и я мог опереться на них. Со стены я шагнул на ветку. Я карабкался довольно ловко, навроде обезьянки. Жизнь на вольном воздухе, знаете ли, укрепляет, правда, вынужденное проживание в местах не столь отдалённых сделали свое дело, и я, поскользнувшись, тяжело прыгнул с полуметра. Пока я корчился на газоне, в комнату впорхнула Ляля, и даже внизу я услышал ее ласковый, призывный голос.