"ЛЮБОВЬ МИХАИЛА ФЕДОСЕЕВА".

"ЛЮБОВЬ МИХАИЛА ФЕДОСЕЕВА".

В Немешаев.

Повесть.

Посвящается Татьяне.

«ЛЮБОВЬ МИХАИЛА ФЕДОСЕЕВА»

-1-

В том, что Мишка Федосеев влюбился ничего необычного не было. В его возрасте мальчики часто влюбляются. Странным было то, что он влюбился ночью, не просыпаясь, прямо во сне.

Воздушный образ девушки, спустившийся откуда-то сверху уселся на длинную Мишкину кровать и глядя в его глаза бархатистым голосочком заворковал. Бесконечно долго длилось это сладкоголосое мурлыканье. Сквозь отдельные слова его, словно сквозь утренний туман проступило прекрасное девичье лицо. Тёплый ветер осторожно притрагивался к волосам ночной девушки и потревоженные им они шевелились, как отражённые от воды солнечные лучи. Волосы Михаила, пронизанные воздухом волнующего предчувствия, наполнились ответным движением. Ещё до того, как изображение девушки пропало, растворившись как лёгкое облачко на ветреном небосклоне, сердце спящего девятиклассника пронзила обжигающая стрела любви. Мерное дыхание его сбилось, сделало чувственный перебой и заработало в абсолютно новом, непредсказуемом режиме. Мгновенно родившееся чувство переполнило Мишку и перевоплотившись в горячую слезу, незаметно упало на прохладную подушку. Именно так зарождается что-то новое, именно так зародилась Мишкина любовь.

Ученик 9«б» класса Михаил Федосеев, был очень скромным сосредоточенным в себе юношей. В школе его часто видели стоящим возле окна шумного коридора с задумчивым, отрешённым от жизни взглядом. Вряд ли взор девятиклассника проникал дальше оконного проёма, разъединяющего холод и тепло - кажется он застревал где-то внутри Михаила, даже не притрагиваясь к его глазам. А сам хозяин, внешне присутствующий в будничной суете школы, внутренне напрочь отсутствовал в ней. Куда устремлялось его задумчивое внимание? Что искал он в глубинах своего хрупкого, ещё не до конца оформившегося организма? Ответов на эти вопросы не мог дать никто, тем более сам Михаил. Он мог стоять так очень долго, пока пронзительный звонок не выдёргивал его из цепких объятий отрешённости, или какой-нибудь школьник, вспотевший от безрассудного баловства не натыкался вдруг, на несоответствие застывшей Мишкиной фигуры и хаоса живущего рядом. Если кто-то грустит, когда все веселятся – это по меньшей мере раздражает. Если малое не подчиняется большому – это уже поза или протест. Заставить одного подчиниться большинству проще, чем попытаться понять или принять его. Поэтому, чаще всего оплеуха одного из одноклассников выводила Михаила из его дремотного состояния:

- Чего стоишь, как дурак, давай в салки играть...

Не подчиняясь внутренне, Михаил стеснялся или боялся не подчиняться внешне. С грустными глазами и улыбкой, приклеенной к лицу, он бросался в визгливую толпу отыскивать своих навязчивых школьных товарищей. И к общему их удовольствию, почти никогда их не находил.

Школа, в которой девятый год учился Мишка Федосеев, была математической. В ней присутствовал многочисленные кружки по математике, пять-шесть учеников-очкариков, обожающих этот предмет; в ней работали уважаемые всеми учителя по этим точным наукам, в ней постоянно происходили районные и городские конкурсы по алгебре, геометрии, физике и химии, и как следствие - в ней присутствовала большая доска почёта, увешанная фотографиями заслуженных педагогов и учёных очкариков в обрамлении золотистых грамот почёта.

Для Михаила места на доске почёта не было. Химию он не любил, физику терпел кое как, да и математику особо не почитал - он вообще, мало к кому и к чему принадлежал будучи, как говорят, «белой вороной» внешне обёрнутой во всё серое. Высокий сутулый и худой, он производил впечатление испуганной птицы, лишённой главного - умения летать. За девять лет учёбы он не обзавёлся школьными друзьями - как-то облегчающими школьную жизнь; он не проявил себя в спорте - приносящим уважение и авторитет, он не льстился к учителям - вымаливая оценочных поблажек и их расположения; он, соприкасаясь с миром школы во всех его болевых точках, как-то не удостаивался тех удовольствий, которые так же предлагал этот мир. Одетый во всё бесцветное сам Мишка, казалось, не замечал этой бесцветности, как насмешка, прилипшей к нему с раннего детства. Он трудно жил сквозь неё - преодолевая её. Об этом говорили голубые глаза девятиклассника, выглядывающие из его глубин. В них светилось спрятанное, никому ещё недоступное знание, готовое родиться живым или мёртвым - готовое родиться или нет. И то, каким оно появится на свет Божий зависело только от Миши. Что-то внутри говорило Федосееву, что он должен терпеть, что должен пройти эти сложные испытания детства. Но слышал ли сам Михаил Федосеев свой внутренний шепот?

Ещё одной особенностью Мишкиного организма, был низкий голос. Как-то пугаясь, что из его худенькой груди может извлекаться такая бархатистая низкочастотность, девятиклассник часто соскальзывал на тихое, еле слышимое бормотание.

- Что ты там бубнишь Федосеев, говори громче, или опять не выучил?

Михаил почти всегда соглашался с последним доводом учительницы, предпочитая получить незаслуженную двойку, чем оглушить стены класса, своим рокочущим баритоном. Вибрирующая бархатистость голоса, всё более крепнувшая внутри, казалась ему страшным несоответствием всему остальному живущему в нём – вдумчивому и спокойному.

- «Прямо, рок музыкант, какой-то…» - думал он, тщательно исследуя перед зеркалом свой открытый рот. Но, не найдя в нём ничего сверхъестественного неуспокоенный Мишка шёл спать.

Так одиноко проживал свои дни Михаил Федосеев, пока в его жизни не произошёл крутой переворот. Год назад, на очередное день рождение родители подарили Мише новенький фотоаппарат. Простенький, в аккуратном чехольчике, с блестящими линзами на солнце, он абсолютно изменил жизнь школьника. C его появлением, осторожные чувства Федосеева стали крепнуть внутри, чаще прося выхода наружу. Фотоаппарат и, как следствие фотографии позволили их хозяину тщательнее разглядеть окружающий, как будто только что рождающийся мир. Красота его беспрестанно переливаясь из одного в другое - из зимы в весну, из весны в лето, из лета в осень - ни на секунду не умирала. Нужно было вооружиться терпением и желанием, чтобы безотрывно наблюдать её непрерывающиеся мгновения. Миша увидел через допотопный объектив камеры эту доступную всем красоту и обомлел. Как мог, какое имел он право не видеть этого раньше! Окошечко в мир прекрасного оказалось очень узким, но именно это ограничение позволило Михаилу разглядеть то, чего он не видел до этого обычным взглядом. Ограничение укрупняло не замечаемые мелочи, оно снимало суетность восприятия этих мелочей и облитые вниманием человека они как в сказке становились прекрасными. Если ты не торопился, если нашёл нужный объект и облил его светом своего внимания - наблюдаемый предмет, как весенняя почка, неожиданно раскрывался перед тобой чудесным открытием. Михаил увидел это и ощутил - неосознанно ощутил, что его взгляд – это его чувства, способные полюбить и разбудить в увиденном взаимность. Открытие ошеломило его и будучи человеком застенчивым он, как самую драгоценную вещь спрятал свою находку внутри себя, не показывая и не хвалясь ею. Ни родители, ни одноклассники, ни учителя, никто на земле не знал - каким мощным внутренним светом освещена теперь Мишкина душа. Он с раннего детства умел скрывать свои чувства. Ему одному было менее одиноко, чем шумном коллективе. Мишкино внимание не было приковано к внешнему, он уже видел эту ускользающую пустоту, которая могла легко подчинить и растворить, а у девятиклассника не было ещё сил, как-то ответить на это. Принимая мир, он пока не принимал в нём людей. Поэтому его и называли за глаза и в глаза - тупой, тормоз, чудак. Мишку это расстраивало, значения этих слов ранили его своей несправедливой, но навязчивой пустотой. Заворачиваясь поглубже в себя, он действительно ощущал себя Белой вороной, отторгнутой, но не до конца изгнанной из жизни людей.

-2-

Проснулся Мишка от ощущения тёплого счастья, прикорнувшего у его щеки. Утро властно проявлялось настырными звуками и запахами - голосами птиц, тарахтением машин, голосом мамы на кухне и ароматом утреннего кофе. Открыв глаза и оживив звуки осмысленностью, Михаил ждал подтверждающего звонка будильника. И только когда он зазвучал вскочил на ноги. Будильник, сколько его не ожидай, всегда звенел неожиданней ожидания - он был старым и хитрым. Вошла мама и её добрые глаза разбудили ещё сильней. И уже умываясь холодной, разделяющей ночь и утро водой, старшеклассник Федосеев ощутил неописуемую радость. Словно вся вселенная, вливаясь в сердце Михаила, переполнила его звучащим ожиданием огромного счастья - радостного и немого страшного. Миша посмотрел на своё мокрое лицо в зеркале, и зеркальная улыбка, опередив его, ответила ему.

– «Это я»! - Думал он, убегая от своего, поворачивающегося к нему спиной отражения.

Дорога в школу освещалась всё тем же солнцем. Осень дарила последние солнечные деньки, прогуливаясь тёплыми лучами по голым веткам тополей. Замечая танцующие в остекленевших лужах солнечные брызги, запоминая их до слёз жалящую истеричность, Мишка торопился на первый урок. Сдав пальто и поднявшись сквозь шумные коридоры на третий этаж, Мишка вошёл в тёмный и прохладный кабинет химии. Кислый запах химикатов, настырно въевшийся во все классные предметы, встречал каждого ученика. Нужно было прожить с ним несколько минут, чтобы наполнившись, перестать замечать. Таблицы химических элементов обеляли тёмные стены аудитории, из всех углов на учеников взирали умные глаза учёных, а разнокалиберные колбы всевозможных цветов пестрили на полках и шкафах. Чёрные шторы кабинета были всегда наглухо задрапированы, а в углу, рядом с учительским столом, бессильно опустив костяные руки стоял белый светящийся скелет. К его пустым глазницам и хищным челюстям боялись подходить все ученики школы, включая отъявленных смельчаков и хулиганов. Именно он охранял знания, живущие в химическом кабинете и учительницу Тамару Степановну, распределяющую среди учеников эти знания. По ночам, скелет бесцеремонно разгуливал по химическому кабинету, пил соляную и серную кислоту и болтал с глиняными головами учёных. Каждую ночь из кабинета химии слышался стук его костяных пяток о деревянный пол, старческое бормотанье, хихиканье и клацанье зубов. Так утверждала вахтёрша, охранявшая по ночам школу, так говорила Тамара Степановна, наказывая ученика, не выучившего урок. Учительница часто подкрепляла плохую оценку обещанием, что ближайшей ночью «Йорик» - так звали скелета - непременно посетит двоечника и споёт ему весёлую песенку про свои крепкие зубки и отобранное сердце. Учительница химии любила шутить. Но многим ученикам было не до шуток, когда в их воспалённый утренний сон вползал клацающий скелет и приблизившись к лицу, сипло припевал одну и туже фразу:

- Отдай моё сердце… отдай моё сердце!

Усевшись за парту, Мишка огляделся; до начала урока оставалось ещё несколько минут. Знакомые одеждой, повадками и утренними, непроснувшимися шутками, одноклассники заполняли класс. Все они были очень разными - настроениями, характерами, судьбами, но в то же время, что-то немыслимо одинаковое объединяло их. Тамара Степановна мягко подплыла к учительскому столу. Её глаза, чрезмерно увеличенные стёклами очков, пробежались по головам учеников:

- Здравствуйте ребята, кто сегодня дежурный?

- Федосеев! – Крикнул кто-то с задней парты.

- Уже не смешно. - Парировала учительница. В последнее время на каждом занятии по химии повторялась эта глупая шутка.

- Ну, мои дорогие… кто сегодня поможет мне растворы разливать?

Две девочки-близняшки, сидевшие на первой парте, поднялись и подошли к столу учительницы.

- Как всегда, Ася и Тася, хорошо, пойдемте.

Когда троица скрылась за перегородкой - отделяющей класс от маленькой классной лаборатории - прозвенел бодрящий звонок. Остатки задумчивости с девятиклассников сдул голос преподавателя, отчетливо и повелительно разлетевшийся по классу:

- Ну что же… сейчас проверим, как вы выполнили домашнее задание!

Вместе с колбами на подносе, её доброе расплывчатое лицо поплыло по проходам аудитории. И уже в монотонном, всё возрастающем шуршании открывающихся тетрадей раздался звук входной двери:

- Здравствуйте ребята, а я привела к вам новенькую.

Все повернули головы на голос входящей классной руководительницы:

— Это - Марина Сидорова - ваша новая одноклассница, прошу любить и жаловать.

Мишка машинально оглянулся на голос и остолбенел. Прозрачная девушка из его сегодняшнего сна, стояла возле открытых дверей класса в школьной форме и улыбалась. Её открытая улыбка осветила тёмную аудиторию химического кабинета. Федосеев в одну секунду захлебнулся от света, исходившего от знакомого лица незнакомой девушки и перестав что-либо соображать отвернулся от двери. Сердце его бешено колотилось. Новенькую усадили куда-то на задние парты, а отвечать домашнее задание первым, вызвали Михаила Федосеева. Он знал его, он всё добросовестно выучил и был готов к ответу, но боясь пересечения взглядов с новой ученицей, страшась её узнавания себя, Мишка пробормотал какую-то глупую бессмыслицу, ещё ниже опустив голову к парте.

- Ну что же Федосеев, классифицируем твоё нечленораздельное бурчание, как отказ от ответа, что автоматически приравнивается к двойке… ты согласен или всё же пойдёшь к доске?

Мишка молчал.

- Молчание, как известно знак согласия. Дневник попрошу на мой стол.

- А что вы проходите, Тамара Степановна? - Хрустальный голос новенькой, словно вынырнувший из Мишкиного сна, прозвучал сзади.

Тамара Степановна объяснила Марине тему задания, которую вечером учил и сегодня знал Федосеев.

- А можно я отвечу… мне кажется я смогу.

- Конечно попробуй.

Новенькая вышла к доске, на самое освещённое место в классе, аккуратными, длинными пальцами взяла мелок и осветив улыбкой всё пространство перед собой, стала говорить... Дебют Марины был удачным. Мишкина двойка, перевернувшись значением вылетела из его дневника и мягкой пятёркой опустилась в аккуратный дневник новенькой. Соединённые этой метаморфозой ученики встретились глазами, когда, счастливая она возвращалась к своей парте:

- Извини! - Произнесла она тихо, глядя в Мишкины глаза. Но, ничего не ответил Федосеев, не смог он родить ответного звука.

Придя после занятий домой, он разложил все воспоминания учебного дня на своём столе и замер. Хаотичная мозаика событий переливалась огнями и сквозь это многоцветье, как при проявке фотографии выступило Маринино лицо. Оно вбирало в себя все остальные события прошедшего дня, уменьшая их размеры и значения. С волнением Мишка приподнял собранный по крупицам образ девушки, и осторожно погрузил его в себя до полного воссоединения с собой. Так он отъединил девушку от остального мира и соединил с собой. Так у Мишкиной ночной любви, появилось земное отражение.

-3-

Ничего не происходит случайно, во всех событиях есть свой, предначертанный свыше смысл. Даже если он не совпадает с нашим видением жизни, даже если он противится им - необходимо научиться ждать, пока иероглифы жизни не приобретут привычные очертания, пока мы не научимся читать эти, ещё незнакомые нам буквы. Читать и понимать - понимать и принимать.

Все последующие дни и недели Миша жил ожиданием встреч с Мариной. Эти встречи происходили на уроках в школе, среди суеты и общего внимания, прикованного к новой ученице. А внимание было большим. Марина обладала удивительным свойством располагать к себе всех людей - добрых и злых, хитрых и простодушных, старых и молодых. Её обезоруживающая улыбка прогоняла плохое настроение, утреннюю сонливость и даже плохие оценки. Ученица Сидорова могла запросто признаться учителю географии, что не выучила урок по причине усталости и переутомления, и улыбка девятиклассницы, приклеенная к этому признанию, решала больше, чем искренность самого признания. Так или иначе, но скоро Марину, прежде чем вызывать к доске сначала спрашивали - знает она ответ или нет. Маринина честность была стопроцентной. Но в то же время, она была прилежной ученицей и хорошие оценки в классном журнале были всегда заслуженными. Просто Марине чаще ставили «пять с минусом», когда другому ученику, за аналогичный ответ ставили «четыре с плюсом». Потом время стирало эти плюсы и минусы и оценки, лишённые их приобретали в журналах совсем иное значение.

Не была лишена Марина и другого внимания. Это внимание было скрытным и оттого более неприятным для Михаила. Новая ученица 9-б класса была очень красивой девушкой. Высокая и спортивная она вольно и невольно приковывала внимание всех мужчин и молодых, и взрослых. От её тугой косы, от её короткой чёлки, высоких бровей и голубых глаз никому не хотелось отводить взгляда. Правда на острые коленки девятиклассницы, не пялились так откровенно, но по возможности с удовольствием смотрели и на них.

Миша Федосеев, наблюдая со стороны за этим возрастающим вниманием к однокласснице, внешне никак не участвовал в нём. Его повышенный интерес к Сидоровой, ещё больше закрывал её от него. На ту которую он постоянно хотел видеть - он больше всего боялся смотреть; к ней - с кем он постоянно мечтал остаться наедине - он больше всего не смел подходить. Проявляя к Марине самый обострённый интерес, он единственный из класса не проявлял к ней никакого внешнего внимания. Закрываясь в себе, он смотрел на жизнь, бурлящую рядом сквозь щёлочки своих объективов, фиксируя всё происходящее быстрыми и невидимыми взглядами. Запечатлевая школьную жизнь, полноценно проживал он её чуть-чуть позже - дома, оставаясь один на один с её художественным отражением, спрятанным в себе. И в этом непростом творчестве, Марина была его главной и любимой героиней.

Конечно, она замечала его нелюдимость и невнимательность к себе, но, в те первые недели в новой школе, слишком много внимания девятиклассницы было приковано к другим, более понятным людям и доступным обстоятельствам. Тем более девочки в её возрасте умеют выстраивать свои симпатии исходя из проявленного или не проявленного к ним внимания, а Мишка в этом плане был глупым и плохо воспитанным тихоней - неинтересным молодым человеком. Так что их ежедневные встречи, проходили не столько в стенах школы, сколько в душе девятиклассника. Наверно это не очень правильно, но так Федосеев видел мир и так в нём жил.

Он стал больше фотографировать - одноклассников в школе, учителей на уроках и переменах, незнакомых ребят на улицах. Портреты учащихся, групповые снимки благодаря его стараниям стали распространяться среди учеников и учителей школы. К нему подходили, просили снять для друга или подруги, для доски почёта, для мамы и папы, или просто для себя на память. Мишка никому не отказывал, он добросовестно фотографировал всех желающих, проявляя и печатая по вечерам снимки в своей маленькой домашней фотолаборатории. Во всей этой бескорыстной деятельности, имелся только ему одному доступный смысл - не редко из групповых фотоснимков на него выглядывало обожаемое лицо - из мерцающей темноты прямо на Мишку смотрела улыбающаяся Марина. Это ли было не чудо. Это был самый дорогой подарок фотографу Федосееву, за его переживания и труды. Он аккуратно укрупнял любимый образ девушки и отъединив его от остальных учеников, печатал отдельно. Со временем, стены его комнаты запестрили Марининой улыбкой. И пусть фотографии были не совсем чёткими, пусть размытыми, не важно - с глянцевой бумаги, поблёскивая, смотрело живое лицо дорогой девушки и Мишкино лицо светилось ответным взглядом. И никто, никто, не мог помешать встречному соединению их глаз…

Время незаметно спешило вперёд. Осень стремительно влетела в зиму, перекрестки улиц завьюжили снежными ветрами, а ночная темнота мгновенно растворяла город. Тяжёлые низкие тучи цеплялись за крыши девятиэтажных домов и повиснув над ними долго освобождались пушистым снегом. В полуоткрытые форточки врывалась озонирующая свежесть, бодрящая и усыпляющая одновременно. Мысли становились вялыми, простуженными, легко клонящимися к тёплой подушке. В один из таких вечеров Мишка Федосеев лежал на диванчике с открытым учебником алгебры на коленях и монотонно повторял то, что напрочь не понимал. Его мысли разлетались в противоположных направлениях. Полёт одной утыкался в потрёпанный учебник алгебры, а за стремительным скольжением второй, её хозяин уследить не успевал. Она визгливо улетала от него набрав немыслимую даже для мысли скорость. Она улетала всё дальше и дальше и пытаясь не потерять он догнал её и прицепившись намертво, влетел за ней на сумасшедшей скорости в обморочный сон.

Там, куда он уснул, было тепло. Сны — это наши затаённые желания, а желания – легко преодолевают границы человеческих возможностей. Только поэтому из снежной метели, не на шутку разыгравшейся за окном комнаты, на упругих крыльях сна, Мишка влетел в жаркое лето, к волнам Чёрного моря. Морской ветер, наполненный тёплым запахом водорослей и влажных камней, насквозь пронзил Михаила. Как часто бывает во сне своего тела заснувший не чувствует, оно присутствует на периферии происходящих событий, не оттягивая на себя внимания. Федосеев лежал на тёплой гальке, чувствуя не чувствуемым телом бархатистое тепло. Шум лёгких волн и шуршание камней заполнило собой всё пространство. Даже зрением, даже осязанием воспринимал он этот всепроникающий влажный шорох. Федосееву Мишке было так хорошо поглощать это спокойствие, что страх законченности, притупляя высшие точки растворения, был просто необходим - иначе чувства поглотили бы девятиклассника насовсем. Федосеев полностью растворился природой.

Вдруг на далёком горизонте искристого моря появилась чёрная точка. Она покачивалась на волнах, которые вдали от берега были сильнее. Мишка пригляделся, точка медленно приближалась. Миллиметр за миллиметром морского пространства, она то терялась скрытая волнами, то появлялась на невысоком гребне одной из них. «Чайка наверное» - подумал Миша и сон вновь склонил его голову на тёплый песок. Блаженство длилось бесконечно долго пока вдруг, до его успокоенного слуха не долетел жалобный крик. Крик рождало море. Даже не успев принять решения, бестелесное Мишкино тело оказалось в воде. Вода была такой тёплой, что не чувствовалось грани между двумя соприкасающимися стихиями. Тело моря, легко приняло тело девятиклассника и без видимых усилий само повлекло в сторону крика. Бесшумно работая мыслями, Федосеев приближался к качающейся точке. Он уже отчётливо видел голову и взмахи белых рук над ней, в срывающемся голосе он слышал мольбу отчаянье и страх и когда до утопающего осталось совсем немного, когда Михаил стал различать ускользающие детали облика несчастного, тот неожиданно пропал - взял и исчез! Вмиг стихло волнение и вечернее море, потяжелевшее без солнца, стало пустынным и безразличным. Ни чаек, ни звуков ничего. Даже близкий берег отодвинулся, став угрожающе далёким. Пока Миша Федосеев воспринимал эти внезапные изменения он совсем забыл о цели своего заплыва, но как только картина этих изменений уяснилась, его обожгла страшная мысль:

- «А где же человек, где, женщина - то»? - Мишка уже, как-то знал, что тонущий человек – женщина. Прокрученная назад плёнка памяти проявила тонкие руки, длинные пальцы, расплывающиеся по воде светлые волосы - всё это было женским.

- «Но где же она»?

Оглянувшись и никого не обнаружив, Федосеев взвыл, как от невыносимой, не проживаемой боли:

- Где ты?

Даже не услышав своего крика, даже не попытавшись увидеть ответного движения, девятиклассник отчаянно ринулся под воду. Под водой было светлее. Дышалось правда труднее, но глупыми вопросами: - «Чем же я дышу»? - Мишка себя не утруждал.

Он ринулся к песчаному дну, которое расплылось внизу огромным жёлтым пространством. На песке извиваясь контурами, белело обнажённое женское тело. Оно было и невозможно близким, и невыносимо далеким и приближаясь к нему, Мишка всё дальше отдалялся от него; и лишь прекратив всякие усилия он тотчас оказался рядом. Красивое, удлиненное водой тело девушки лежало спиной к Михаилу. Волосы утонувшей шевелились, как легкие водоросли и покачиваясь поднимались вверх. Боясь к ним прикоснуться, Мишка неосознанно потянулся к руке девушки и взяв её за запястье медленно развернул лицом:

- Марина?! - Удивлённо выдохнул он. Мощный заряд тока ударил в сознание спящего и вмиг приобретя тело Михаил проснулся.

За окном кружился пушистый снег, мягкие снежинки осторожно падали на окно - падали и таяли, таяли и падали и… и невозможно было остановить их полёт, и не хотелось его останавливать. В Мишкиной голове оживая пульсировала одна и та же строчка:

- «И тогда слеза стекла, с посветлевшего стекла… и тогда слеза стекла с посветлевшего стекла…».

- «Чья слеза, зачем слеза»? - Этого Мишка не знал.

Ему было необходимо просто повторять эту неизвестно откуда взявшуюся строчку, неизвестно для чего им повторяемую; словно смысл падающих и тающих на стекле снежинок мог быть понят именно этой фразой. Словно весь смысл Мишкиной жизни мог быть вмещён в эту короткую фразу, в несколько простых слов – в несколько маленьких букв!

Из форточки тянуло сыростью, впереди лежала бескрайняя и бессонная ночь. На следующий день, Миша Федосеев, выпросив у родителей денег, купил себе новый альбом, кисточки и акварельные краски - в неспокойную душу девятиклассника вливалось новое творчество.

-4-

В канун Нового года к Михаилу Федосееву, стоявшему в пустынном коридоре школы, подошёл ученик 9-а класса, Лев Круглов. Лёва считался самым сильным и авторитетным учащимся среди всех старшеклассников. По чётным вечерам он качал мышцы и оттачивал удары в школьной секции боксёров, а по нечётным - проворачивал какие-то свои тёмные делишки в густом школьном саду. Вокруг него всегда группировались самые отъявленные хулиганы и двоечники, хотя сам Круглов был крепким «хорошистом».

В центре заросшего деревьями школьного сада стояла полуразрушенная сторожка, пугающая по вечерам тёмными проёмами окон. В этом ветхом домике раньше жил школьный сторож, но несколько лет назад он умер и сторожка постепенно перешла в безраздельное пользование старшеклассников. Сначала, завхоз школы Клава Степановна, пробовала хранить в ней старые школьные предметы - шкафы, парты, стулья, старые учебники, садовый инвентарь - но, как-то ночью сторожку вскрыли, ценные вещи разворовали, а оставшиеся раскидали по всей территории школьного сада. Мишка учился тогда в седьмом классе и помнил, как по осеннему жёлтому саду ходили серые тени милиционеров, помогая затаскивать разбросанные вещи обратно в домик. На дверь тогда повесили большой амбарный замок и несколько дней, по школе, из класса в класс ходил лысый милиционер, выискивая среди учащихся свидетелей преступления. А то, что это было преступление, а не шутка и не хулиганство говорили многодневные слёзы завхоза школы, грозные протоколы в её трясущихся руках и, как следствие скорая помощь, забравшая тётю Клаву в больницу. Через несколько недель, похудевшая, она вернулась на работу и на дверях садового домика - перечёркивая его - появились белые полоски бумаги с пугающими сургучными печатями. Вход в домик был строго запрещён. Но прошла зима, наступила весна снег и дожди смыли чернила и разрыхлили страшные печати, бумажки потемнели и в одну из весенних ночей слетели вместе с огромным амбарным замком с дверей домика, раскрыв его для новых бесчинств. Дом подожгли и он, наверное, сгорел-бы, если бы пожарники прибывшая вовремя, не потушили огонь. Долго потом по всему саду валялись чернеющие остатки стульев, шкафов и парт, а в школьных аудиториях и коридорах надолго поселился сладковатый запах гари. Домик на весеннем субботнике вычистили и забросили, как и Клавдию Степановну, не пережившую утраты и отправившуюся на пенсию. После этого случая дирекция школы на садовый домик внимания не обращала.

В нём проводили свои вечера местные хулиганы всех мастей. Часто там видели и Лёву Круглого, или просто Круглого, как его называли друзья за широкие плечи и улыбчивое лицо. В сторожке курили, тайком пили вино, а иногда целовались с девчонками. Но тайная жизнь домика, для многих учеников школы была закрытой и даже опасной. Подходить к нему побаивались даже в дневное время, а уж по вечерам и подавно. Могли и поколотить, и отобрать деньги или в лучшем случае опозорить и прогнать. Недалеко от домика школьные драчуны выясняли свои отношения на кулачных дуэлях и часто из окон школы было видно, как парочка пацанов возится на белом снегу, беззвучно колотя друг друга руками, как в японском мультике - одним словом злачное место.

Приветливо улыбаясь, Лёва вплотную подошёл к Михаилу:

- Привет, Федосеев.

- Здравствуй, Круглов.

- Опоздал?

- Опоздал.

- Не пускают?

- Нет.

- Давно хочу тебя спросить Федосеев, кого ты там в своём окне всё время высматриваешь?

- Не знаю…

— Вот те раз! А чего же ты туда всё время смотришь?

- …Не знаю.

- Странно… - Лева потоптался рядом с Мишкой, медленно развернулся и пошёл по гулкому коридору.

- Кстати, у тебя сегодня сколько уроков? - Неожиданно обернувшись, спросил он.

- Шесть.

- Шесть… после уроков приходи к сторожке… разговор есть.

Лева ещё раз улыбнулся и раздвигая воздух широкими плечами, скрылся за углом длинного коридора. Мягкая форма приглашения, прозвучала как приказ.

Уроки в ожидании предстоящей встречи пролетели незаметно. Переключив всё внимание на предстоящий разговор, Мишка не заметил, как получил пятёрку по физике, пятёрку по литературе и даже не почувствовав удовольствия от хороших оценок, едва закончился последний урок очутился на улице. Весь двор перед школой был залит холодным солнечным светом. Да и само здание школы красуясь под его лучами, сверкало просторными окнами, посылая солнечных зайчиков в разные стороны.

- «Чем солнце холодней, тем оно ярче» - отметил про себя Михаил и не спеша направился в школьный сад. Возле сторожки Мишка бывал не один раз, но всегда в большой компании сверстников и почти всегда в присутствии учителей. Первый раз он шёл туда один, да ещё на разговор с Лёвой Кругловым. - «Что ему от меня надо»?

Подойдя по снежной дорожке к домику, Федосеев уткнулся взглядом в открытый дверной проём. Тёмный и страшный. Вся площадка возле входа была усыпана пробками от бутылок и окурками папирос и сигарет. Атмосфера напряжения и беспокойства витала вокруг дома, а зловещая тишина, вырванная из остальной жизни, освещалась здесь недобрым солнцем. Мишка поскрипел ботинками о снег и решил ждать Лёву на улице.

- Ты чего там как не дома, заходи! - Раздался голос Круглова из домика.

Вздохнув, Мишка пошёл внутрь. Зажмурившись от световой контрастности, он долго искал Круглова в темноте. Но постепенно прорисовавшиеся контуры обгоревшего помещения обозначили предметы, живущие внутри домика. В центре, на потрёпанном кресле сидел Лёва Круглов.

- Чего зыришь, как сова, садись. - Старшеклассник Круглов, ногой пододвинул Мишке деревянный ящик и достал пачку сигарет:

- Будешь?

- Спасибо, я не курю.

- Когда-то надо начинать…

- Ну, попозже...

- Как хочешь. - Круглов прикурил сигарету от металлической зажигалки, сделал глубокую затяжку и зажмурился от удовольствия. Ароматный дым окутал его довольное лицо:

- Хорошо!

Глядя в пол Мишка, покорно ждал пока Круглов расправится со своей сигаретой. И только когда непогашенный окурок очертив трассирующую дугу улетел в тёмный угол, поднял на Лёву глаза.

- Не люблю и курить, и говорить одновременно. Расскажи Федосеев, как ты живёшь?

- Нормально. - Как-то сразу выпалил Мишка.

- Нормально, это хорошо… как у вас вообще в классе обстановка, никто тебя не обижает?

Мишку незаметно вздохнул:

- А зачем меня обижать?

- Мало-ли, если будут обижать ты сразу мне скажи, я разберусь!

- Хорошо… только никто не обижает меня.

— Это на будущее. Слушай, к вам же новенькая недавно пришла, как она там?

Мишка с удивлением поднял на Лёву глаза.

- Нормально… а тебе то чего?

- Да ничего… ты не знаешь, её же сначала в наш класс хотели распределить и уже почти распределили, а ваша классная всё переиграла... в общем переубедила завуча - мол у неё девчонок в классе меньше, а наша классная согласились…

- Ну и что?

- Да ничего… а как ты думаешь Федосеев, она красивая?

Мишка даже рот раскрыл от неожиданности.

- Марина?

- Сидорова!

- Ты же сам знаешь.

- А я у тебя хочу спросить, ты же художник как-ни как!

- Красивая.

- Очень?

- Отстань Круглов, что ты от меня хочешь?

- Мнения школьного фотографа Федосеева.

- Не знаю - наверное.

- А точнее.

- Да.

- Спасибо, Михаил! А теперь я буду с тобой тоже очень откровенным и скажу, что эта очень красивая девушка, Марина Сидорова, никогда никому из пацанов вашего класса не достанется… вообще никому не достанется!

Мишка поёжился, ему стало ужасно холодно в этом дурацком доме.

- И знаешь почему?

Мишка понял, что разговор приближается к кульминации, к главному, ради чего его сюда позвали.

- Наверное, потому что ты думаешь, что она достанется тебе?

Повисла напряжённая пауза. В тишине слышно было, как хрустнули во рту боксёра молодые здоровые зубы.

- Федосеев… ты сомневаешься в моих словах? - Круглов медленно достал вторую сигарету и не закурив её, зловеще посмотрел на Михаила.

- «Не любит одновременно курить и говорить» - вспомнил Мишка. - «Значит сейчас будет говорить».

- Федосеев, знаешь зачем я тебя вызвал сюда?

- Скажи.

Мишка чувствовал, что шаг за шагом разговор приближается к очень опасной черте, незаметно переступив которую трудно вернуться назад. За гранью которой, непроизвольно вылетевшее слово перечеркивает спокойную жизнь. Мишка вдруг осознанно понял, что сейчас дерзить Льву Круглову нельзя - не безопасно. Надо успокоить его и он Михаил знает, как это сделать - и он сделает это.

- Ты смелый, или от страха такой! - Жёстко выдохнул Круглов и нервно прикурил сигарету:

- Я задал тебе вопрос.

Мишка молча глядел в пол.

- Я задал тебе вопрос! - С клубами дыма выдохнул Круглов.

И вдруг вопреки всем своим рассуждениям, вопреки благоразумию, вопреки логике всей своей жизни, Мишка Федосеев взъерепенился:

- Ты же утверждал, что не куришь, когда говоришь?

- Что-о-о…! - Круглов поперхнулся и глаза его вмиг налились гневными искорками слёз.

- Что ты сказал?!

- Я не сказал… я просто повторил твои слова.

Эта фраза полностью обессилила Мишку. Он почувствовал внутри холодный вакуум, моментально опустошивший тело. Силы в долю секунду покинули его и почувствовав лёгкое головокружение, Мишка развернулся и медленно пошёл к выходу из домика.

- А ну-ка стой!

Мишка не остановился. Он отчётливо понимал, что сейчас его будут бить - бить больно, бить жестоко, так, как до этого его никогда не били; а он ни за что на свете не сможет защитить себя. Даже не попытается этого сделать.

- Стой я сказал! – Круглов вскочил.

Его рука, дотянулась до воротника пальто и оцарапав шею, резко развернула Мишкино тело. Голова Федосеева заболталась на месте, а глаза вмиг наполнились слезами и сквозь них он увидел перекошенное злобой лицо Лёвы Круглова:

- Я задал тебе вопрос!

Колючие слова больно впивались в Михаила, а воротник пальто, перетянутый сильной рукою Круглова, мешал дышать.

- Какой вопрос? - Прохрипел Михаил.

- Зачем – я – тебя - позвал? - Слова Круглова, намертво прибивали Мишку Федосеева к выгоревшей стене.

- За фотографией, наверное, за Марининой…? – Еле дыша выпалил Мишка.

Рука Лёвы отпустила воротник и потерявшее равновесие тело девятиклассника, чуть было не свалилось на оплёванный пол. Тяжело дыша, Круглов отошёл в сторону и достал третью сигарету. Правда прикуривать не стал. Он как-то наигранно улыбнулся.

- Ну блин, наконец то…а то ещё-бы чуть-чуть и обосрался.

- Я могу идти?

- После того, как ответишь.

- Хорошо.

- Что - хорошо?

- Я принесу тебе фотографию Марины… когда сфотографирую её.

- А ты принеси те, которые у тебя уже есть.

- У меня нет!

Круглов, туго и подозрительно посмотрел на Федосеева. Мишка с трудом выдержал этот взгляд.

- Хорошо. Тогда сфотографируешь и принесёшь - понял? Ты понял!?

- Я понял.

- А вот теперь иди Федосеев… или посмотришь, как я выкурю ещё одну сигарету?

- Я уже видел.

- Тогда свободен, и учти у меня хорошая память.

Мишка вылетел на свежий воздух, который показался живым и прозрачным. Дорога домой, остаток дня и весь вечер того дня, навсегда исчезли из памяти девятиклассника Михаила Федосеева. Как позор, как предательство и обман, которые молодая память выбрасывает бесследно в помойную яму, подальше от начинающейся жизни. Подальше от себя.

-5-

Тень от вчерашнего дня ляжет рукой на плечо,

Время свернётся в клубок, слижет усталость мороз.

Неразделимость секунд, соединимость дорог,

Просто нарушен маршрут, возле фальшивых берёз.

Ты убегаешь вперёд, машет ресницами лес,

Дулом к виску, мой вопрос - выстрелом встретит ответ.

Как оловянный берет, падает с неба луна,

На заострённый предмет, молча ложатся слова…

Не уходи далеко память рождает рассвет,

Сон наклонился в окно, ночь контрастирует свет,

Не прикоснуться рукой к запаху светлых волос,

Время, как вечный слепой тычется в кроны берёз.

Так мимолётно тепло, так ненасытна печаль,

Липнут слова на стекло, блёклый согнулся фонарь.

Ты запускаешь вперёд звуки зовущей волной,

Но растворяется тень за молчаливой стеной…

Мёртвая фраза в груди, движется взгляд в темноте,

Можно куда-то идти, если найдёшь в пустоте,

Можно потрогать мечтой луч от моргнувшей звезды,

Всё это можно, с тобой… если останешься ты!

Маринину фотографию Мишка так и не отдал. Обещал, но не отдал, не смог этого сделать. После декабрьской встречи у сторожки, что-то произошло внутри Михаила. Не то, что он испугался Круглова - хотя конечно и это присутствовало, не то, что он стал осмотрительнее жить, часто озираясь по сторонам - не это главное. Вся жизнь Михаила Федосеева, вдруг как-то скукожилась, Мишка, как будто постарел за один день, да что там день – за час. В его жизнь, полную творческого света просочились разрушительные силы человеческого бытия. Грязные и бессловесные они поселились внутри Михаила, просто в напоминание о себе. Их присутствия было достаточно, чтобы исчернить жизнь любого человека. Она и чернилась. Но уступив внешне, свой внутренний мир Мишка сдавать не хотел - не имел права. Там жили настоящие чувства, там покоилось творчество, там царила его любовь. Оттуда ему улыбалась Марина. Отдать её - значило предать главное, самое святое — это было немыслимым преступлением. Мишка решился на компромисс. Трудный, но единственно возможный, как ему казалось.

Он забросил фотоаппарат в дальний угол домашней лаборатории, вылил реактивы и очистил стол для другого творчества. Федосеев решил стать художником. Родителям и самым близким товарищам в школе Мишка объяснил, что фотоаппарат сломался и пока он не накопит денег на его ремонт, фотографий больше не будет - не чем фотографировать! Федосеев надеялся, что эта информация дойдёт до нужных ушей. В искажённом виде она и дошла до них. Мишка же, освобождённый от обещания, с головой окунулся в изобразительное творчество.

Нельзя сказать, что раньше Миша никогда не рисовал. Рисовал и часто. Он находил много общего в фотографии и рисунке. То же отражение мира, его неповторимых моментов запечатлённых на плёнку фотокамеры, ты мог перенести на чистый лист бумаги. И в том, и в другом случае художник находил в себе маленький кусочек мира и воспроизводил его доступными инструментами. Камеру теперь заменяли глаза и зрительная память, а увиденную картинку позволяли отразить карандаши, кисти и краски. Самое главное, что понял Михаил - настоящий художник рисует не только красками, если на кончике его кисти нет души, то творчества не будет. Не родится, не расцветёт неповторимый цветок настоящей живописи, как ни трудись. Каким-то глубоким юношеским пониманием Михаил постиг, что без полного воссоединения человека с природой - она не откроет ему своих чудесных тайн, что только душа, труд и творчество имеют возможность прочувствовать и объять эти тайны. Что человек с раннего детства должен научиться видеть эти прекрасные откровения природы, рассеянные по сторонам нашей жизни. Что мир творчества — это мир детства - любопытного, познавательного, интересного, но трудного и, если с самых первых дней не окунуться в его живительные воды, вся дальнейшая жизнь пройдёт без возможности видеть и наслаждаться прекрасным. Это ли не потеря, это ли не несчастье для человека. Всем своим сердцем Федосеев постиг простой смысл этого знания и полностью принял его. Настоящий художник — это природа - её продолжение, укрупнённое внимательным постижением души, это прежде всего Любовь - ниспосланная и Любовь - принятая, которой художник обязан поделиться с миром. Всё остальное - техника. Труднодостижимая, монотонная, порой непреодолимая, но всё же покоряемая волей и желанием человека. Чем больше вложишь труда, тем искусней будет художественное произведение. Поэтому всю свою юношескую силу Мишка направил на освоение техники живописи. В этом ему сопутствовала удача, так как преподавателем рисования в их школе был Юрий Иванович Хитрук - художник с большой буквы и большой фанат живописи.

Кабинет рисования находился на четвёртом этаже школьного здания. Педагог по художественному изображению, называл его Мастерской живописи. Это и была мастерская, куда без его разрешения никто не смел войти. Юрий Иванович был пожилым преподавателем высокого роста, с большой волосатой головой и огромными руками. О силе его ходили легенды. Говорили, что однажды на своём уроке, он взял двух распоясавшихся десятиклассников за руки, приподнял их над полом и на своих длинных, вытянутых руках вынес из школы. Возле школьных ступенек он раскачал присмиревших ребят и бросил в большой сугроб. Никакого своевольства на своих уроках он не терпел. В кабинете изобразительного искусства всегда стояла творческая тишина, нарушаемая только скрипом половиц, продавливаемых тяжестью его тела. Перед уроком, возле входа в класс по рисованию всегда вытягивалась длинная очередь. Выстроившись в шеренгу, вытянув руки с карандашами, школьники медленно продвигались в кабинет. Не глядя на учеников, Мастер, большим испачканным пальцем проверял остроту каждого карандаша. Как конвоир перед Мавзолеем, он медленно пропускал обладателей остро заточенных карандашей в класс - остальные разбегались по школе в поисках ножичков и стекол.

Один раз, мальчик из восьмого класса, на спор или от озорства вместо карандаша подставил под палец педагога острую иголку циркуля. Юрий Иванович, воткнув палец в иглу, удивлённо взглянул на сорванца, но в класс пропустил. И потом во время урока, долго ходил возле сорванца полизывая языком уязвлённый палец. Урок для этого школьника длился очень долго. Все рисовали натюрморт, но почти никто не понимал, что произошло. А Юрий Иванович кружил и кружил возле парты хитрого школьника и бормотал невнятные слова. Озорник сидел, потупив глаза и не мог смотреть ни на вазу с цветком, ни на свой белый лист, так и оставшийся белым. А что он мог там нарисовать? Когда прозвенел звонок педагог, не проронивший за сорок пять минут ни единого слова, подошел к нему и своим красным фломастером написал на его белом листе: «Стыдно?», а снизу поставил пятёрку:

- Заслужил. - Валька Николаев - так звали ученика, надолго запомнил проколотый палец художника, Юрия Ивановича Хитрука.

А то, что их педагог по рисованию - большой художник, рассказывала на уроке английского языка, Мишкина классная руководительница - Людмила Михайловна. Ей ученики верили, она всегда говорила только правду. Школьные слухи доносили, что живёт он один в центре города в большой квартире, сплошь заставленной своими картинами и портретами известных людей. Несколько раз квартиру Мастера пытались ограбить, но в первый раз грабители попались в огромные медвежьи капканы, расставленные по всей квартире, а во второй раз Юрий Иванович, увидев воришек, схватил их и сам отвёл в милицейский участок. Так или не так, но в то, что это могло произойти охотно верилось всеми учениками школы, потому что их педагог по рисованию был очень незаурядной и загадочной личностью. Громадное тело Хитрука, несуразно передвигающееся по узким школьным коридорам, казалось полным несоответствием утончённому званию учителя. Его огромные руки, ноги, туловище и голова, соприкасаясь друг с другом издавали неуловимый механический стон, словно внутри большого тела, жил плохо смазанный робот. Наносная резкость и категоричность окружала преподавателя, так что пробраться к его чуткой душе было не просто. Словно старый лев, стоял он на своём пьедестале в классе, гордый, талантливый и полузабытый. Но не все силы ещё покинули его. Школьники поголовно любили этого чудаковатого человека, а преподаватели немного побаивались его, хотя хриплый голос Хитрука - повелительный и властный - никогда не возвышался над его телом. Если Юрия Ивановича и позволительно было сравнить со львом, то это был мудрый и воспитанный царь зверей.

По вечерам, каждый учебный день в его кабинете проходили факультативные занятия по живописи. Желающих заниматься было много, но занимались единицы, отбор мастера был строгим. Как-то зимним вечером, Михаил Федосеев пришёл на эти дополнительные занятия. Он принёс с собой несколько акварельных набросков и долго стоял в тёмном коридоре, перед закрытой дверью. Свет, пробивающийся из класса, освещал лишь небольшой участок пола перед Федосеевым. Вместе с ним из дверей высачивалась манящая тишина. Спокойствие и безмолвие живущие за дверью были наполнены творчеством. До боли в душе Мишке захотелось немедленно туда попасть. Он тихо постучал. Так же тихо отворилась дверь. Подслеповатое, уставшее лицо Юрия Ивановича медленно окунулось из света в темноту. Его глаза нашли Мишкины глаза.

- Тебе чего сынок?

- Я… пришёл, я рисовать хочу.

Мастер внимательно посмотрел на Федосеева.

- Только… я карандаш не заточил, как положено… не прогоните? - Мишка достал свой не-заточенный карандаш и протянул к рукам Юрия Ивановича.

- А рисовать очень любишь?

- Очень.

Уголки глаз учителя, наполнились тёплыми искорками доброты.

- Тогда проходи сынок.

Так Михаил Федосеев приобрёл творческого наставника. Так жизнь его наполнилась новым состоянием - «случайно, как в сказке, на тоненьких ножках в воздушном платье, из-за солнечного поворота выглянуло любопытное счастье».

В марте месяце, на уроки изобразительного искусства, новой темой «9-б» класса была женская натура. Раньше рисовали только мальчиков, и вот настал женский день. Утренний, ещё не проснувшийся Юрий Иванович, прохаживался вдоль парт в поисках натурщицы и что-то беспрестанно бубнил:

- Главное, уловить пропорции отдельных частей тела, сопоставить их друг с другом и расположить в гармоничной последовательности… конечно красиво расположить…

Наверное, он уже определил, кто будет стоять на центральной парте все сорок пять минут урока, но как орёл кружил по классу с каждым витком сужая пространство над «жертвой». Хотя для любого ученика это и было жертвой - не двигаясь, боясь пошевелиться и вздохнуть, стоять на обозрении одноклассников весь урок, зная, что с каждым непроизвольным поворотом головы, каждым покачиванием твоя оценка катастрофически уменьшается, как шагреневая кожа - к натуре Мастер был очень требователен.

Учитель остановился возле парты, за которой сидел Марина и задержавшись на одно мгновение, неожиданно взял Сидорову под локотки. Он провёл её через весь класс и элегантно подняв поставил на постамент. Легко и непроизвольно. Так же непринуждённо отреагировала и Марина - она первая из девушек класса стояла на этой парте, ей было интересно прикосновение к себе тридцати пар любопытных глаз - ей было интересно всё новое.

Юрий Иванович раздвинул тёмные шторы и настырное утреннее солнце взорвало аудиторию. Миллионы солнечных лучей расширив стены и потолки разбежались как светлячки, по её затаённым уголкам. Аудитория приподнялась над полом и вздохнув свободно, вновь водрузилась в своё привычное состояние, оставив приподнятой только одно место - самое светлое, самое притягательное, самое волнующее - на нём стояла Марина и улыбалась. Рядом возвышался Юрий Иванович, он рассказывал о пропорциях человеческого тела, беззвучно для Миши. Слова учителя о любимой девушке пролетали мимо ушей и сердца Михаила. Даже он, мастер талантливый и мудрый, не мог поведать о Сидоровой ничего нового. В Марине, Федосеев был талантливее Хитрука. Мишка Федосеев рассматривал Марину Сидорову по своим художественным правилам и канонам. Юрий Иванович развернул Сидорову к классу и отойдя к окну, настежь открыл его. Моментально раздув шторы ветер ворвался в класс. Очертив профиль натурщицы, пробежав по волосам каждого ученика, объединив всех, он мгновенно затих у дверей. Как щенок, свернувшись в клубок, как будто его и не было - хотя он был.

Девушка стояла на столе в коротеньком школьном платье, смело откинув голову назад и бездонными очами смотрела в Мишины глаза. Конечно, Федосеев мог допустить, что в его глазах собраны сейчас глаза всех его одноклассников, но он этого допускать не хотел. Чувство разумного заглушала красота, исходившая от приподнятого над землёй образа возлюбленной. Ни как художник, ни как человек, делиться этим великолепием с кем-либо он был ни в силе. Впервые, открытым взглядом юноши он целиком увидел неприкрытое изящество худенького, почти мальчишеского тела Марины и впитал его в себя целиком, не оставив никому ни единой капельки. Взгляд его ненасытно вливал в свою память, во всё своё существо, приоткрывшуюся художественную наготу девушки. Он обомлел от этого откровения и торопясь наполниться им в изнеможении закрыл глаза. Уткнувшись в свою внутреннюю пустоту, он ощутил не совершенство зрения и в то же самое время он почувствовал непреодолимую художественную силу это несовершенство изменить - изменить творчеством, выпирающим из всех закоулков его непознанной души. Мишка осознал это и истратившийся этим, открыл усталые глаза.

Урок продолжался, со всех парт доносились легкие поскрипывания карандашей, на всех столах, размножившись, лежал художественный двойник Сидоровой Марины. Хороший или плохой, не важно. Сама натурщица в обмякшей позе стояла на столе и уставшими глазами смотрела сквозь учеников. Улыбка Юрия Ивановича освещала педагогический стол, а перед Михаилом лежал абсолютно чистый лист бумаги. Ничего не смог добавить он к его кристальной белизне. Ничего. На свободных просторах листка лежало безукоризненно чистое намерение, и он один видел сквозь него прекрасное лицо Марины. Прозвенел звонок. Девятиклассники сдавали свои работы. Рядом с Юрием Ивановичем стояла ученица Сидорова и вместе с педагогом оценивала рисунки одноклассников - улыбкой, смущением, радостью или непониманием, Марина узнавала себя. А Юрий Иванович, почти не отрываясь от учительского стола, ставил тройки, пятёрки, двойки – никому и ничего не объясняя. Последний листок на стол учителя положил Федосеев:

- Извините, Юрий Иванович…

Педагог поднял на Мишу усталые глаза.

— Это я? - Спросила Марина.

- Нет… то есть да – это ты...

- Странно…

- Наверно… но я вот пока только так могу….

- Покажешь хоть потом, когда нарисуешь?

- Покажу.

Педагог долго смотрел на чистый лист и вернув его Михаилу сказал:

- А ты знаешь Федосеев, я её почти также вижу.

- Как, Юрий Иванович? - Обиженно, выдохнула Марина.

- Всё, свободны дети. - Учитель встал и подошёл к открытой двери.

В коридоре Федосеев виновато улыбнулся и спрятал чистый лист в школьный портфель. Марина внимательно смотрела на него.

- Все говорят Федосеев, что ты странный, а ты не странный…

- А какой?

Маринка развернулась и размахивая портфелем, побежала по полупустому коридору:

- Ты очень странный!

-6-

Напряженье ресниц - слёзы.

Словно пёрышки птиц - грёзы.

Написал не про то, - чтобы.

Кто- то вспомнил, а то, - что же?

Рассказать, передать - грустно.

Нет, нельзя написать – чувства.

Вечером того же дня освободившись от всех дел и дождавшись пока родители улягутся в своей комнате спать, Федосеев достал карандаши, акварельные краски и рядом с белым листом разложил их на своём столе. Сам он скромно сел неподалёку, чтобы соответствовать тому, чего ещё не было. Весь день после урока рисования он жил как сам не свой. То его распирало счастливое ощущение сказочного приобретения, то вдруг на него наваливалась разрастающееся осознание невероятной потери, вмиг уничтожающей его. Миша, как воланчик отскакивал от двух этих противоречивых чувств, холодея от одного и тут же обжигаясь другим. Ему никак не удавалось примирить себя с приоткрывшейся ему тайной, такой бездонной, что даже жить было страшно. Поэтому до позднего вечера он боялся заглянуть в себя, опасаясь встретиться там с ответным взглядом Марины. Мишка ещё раз помыл кисточки, по-новому расположил краски на столе, пододвинул к себе лист, взял в руку карандаш и замер… Миллионы творческих идей рождались в нём, спеша вылиться на бумагу единственным вариантом. Они выскакивали из головы и зависнув над листком, тут же растворялись, подгоняемые очередными творческими замыслами. Возможностей было так много, что трудно было остановиться на какой-нибудь одной:

То, он видел Марину, стоящую в полупрозрачном платье в классе по рисованию, всю облитую косыми солнечными лучами, одновременно и раздевающими её и обжигающими его; то она представлялась ему на берегу тихой полноводной речки, обрамлённой со всех сторон зелено-изумрудным великолепием. Свесив худенькие ноги в утекающую воду, Марина весело смотрела в неё, но, отраженный от воды взгляд был печальным и грустным - то ли причуда творческой фантазии, то ли загадка природы. Или вдруг одноклассница возникала в комнате с чёрными стенами и чёрным потолком в прозрачном платье - открывающим для Михаила то - чем он не мог даже дышать. Миша, как от назойливых мух отмахивался от этих навязчивых идей, которые раздражали его своей болезненной выпуклостью и пошлостью. Они спешили выпорхнуть из Мишкиной груди и лечь на полотно - ничего не родив, ничем не взволновав.

Раздвинув шторы, Мишка всмотрелся в чёрную пустоту ночи. В ответном взгляде не чувствовалось отчуждения, ночь лишь не понимала нерешительности так размножившей человека. Для неё, в её звездном непрекращающемся мире, всё было просто - одна красота сменяла другую и повторяющиеся триллионы раз повторения, были всегда неожиданными и единственными. Как спасительный глоток воздуха, как свет после темноты, как жизнь за гранью смерти. Но как передать в Марине эту согревающую красоту - Мишка не знал. Чувствовал, но выразить эти чувства не мог. Все предполагаемые средства даже на ощупь, даже приблизительно были несоизмеримо беднее его внутреннего видения. И приблизиться к творческой тайне мешал человек - сам Мишка Федосеев. Он, так тонко воспринимающий красоту окружающего мира, передать её сейчас был не в силах. Из-за ограниченности, одинаковости, серости, слабости - из-за невозможности преодолеть свою стадную повторяемость. Что-то мешало ему шагнуть в ту оголённую космическую пустоту, которая почти всегда заканчивается творческим триумфом и человеческой драмой. На те вопросы, которое ставило высокое творчество ответов он не имел. Не было ещё у него мудрых сил, готовых наполнить эти вопросы пронзительной ясностью.

Высушенный раздирающими сомнениями, так и не притронувшийся к краскам, Миша тяжело отодрался от окна и не туша настольной лампочки, завалился на диван. Его уставшее тело тут же подхватил облегчительный сон. Мгновенно провалившись в него, Мишка стремительно полетел вниз. Теряя тяжелые мысли, продуваемый освежающим ветром, он быстро отдалялся от своих страхов и тревог. На страшной скорости он ворвался в водную стихию и подчиняя её, летел до полного воссоединения с ней. Широко раскинув руки, поддерживаемый не мокнувшей водой девятиклассник Федосеев стал медленно и приятно тонуть. Через прозрачную воду к его лицу притронулось солнце. Настырными лучами оно пыталось пронзить его плотное тело, но это почему-то ему не удавалось. Тень от тела девятиклассника, лежащая на песчаном дне магнитом притягивала его к себе. А рядом играла и шевелилась живая вода. Улыбнувшись, Миша повернулся чтобы всласть насладиться водным простором. То, что он увидел не ошеломило его, не заставило удивиться. Он просто протянул руку к тому, что лежало рядом с ним, что он так ждал. И к его руке протянулась встречная рука и вода не могла стать преградой - она и не стала ей. Мишины пальцы притронулись к тонким пальцам Марины и замерли. Замерло всё вокруг, чтобы через мгновение ожить вновь. Радостно, игриво и немножко смущённо. А пальцы остались в пальцах и глаза остались в глазах. Миша увидел Марину - Марина увидела Мишу. Лежа на подводном песке в Мишином сне, девятиклассники впервые пересеклись чувствами - беззащитными и наивными.

Мишка в первый раз увидел её так близко. Одноклассница лежала рядом, в ослепительно белом платье. Её волосы, увлекаемые невидимым течением, медленно покачивались. Девушка внимательно смотрела на Михаила. Словно ожидая чего-то желанного, страшного и неизбежного. Её вытянутая рука заканчивалась в его вытянутой руке и в их прикосновении пульсировала эта неизбежность. Отталкиваясь от взгляда девушки, взор Федосеева дотрагивался до её взволнованного лица. То же происходило в обратном, хотя тёплая вода и волнение растворяли нюансы. Мишкин взгляд медленно скользил по лицу девушки, по её губам... У него появилась возможность притронуться к девичьему лицу, удовлетворив возникшее искушение, но Миша остался на грани этой возможности, не переступив её. Мысль о прикосновении была ярче и приятнее самого прикосновения. Как художник он понимал, что действие — это всего лишь грубая трактовка чувств, неловко воплощенная в жизнь.

Прозрачная вода была пустынна. Не было ни рыб, ни водорослей, ни медуз. Никого и ничего, кроме двух утонувших во сне тел. Прощаясь с лицом девушки взгляд Михаила устремился дальше - тонкая шея, раскрываясь тут же скрывалась в белом воротничке платья, пряча за материей игривый изгиб к плечам. От них не сдерживаемый никакими запретами, Мишкин взгляд устремился вниз по телу одноклассницы, медленно скользя по мокрой материи платья, прилипшей к девичьему стану. Белая ткань плотно облегала хрупкое тело Марины. Всё, что было недоступным в любимой девушке раньше, открывалось сейчас перед Мишей прозрачной доступностью. Можно было, сколько угодно смотреть на прекрасное «Это» и нескончаемо наслаждаться «Этим». Можно было прикасаться к телу девушки, можно было целовать неискушёнными губам её неопытные губы, ощущая встречное желание - хмелея от него, поддаваясь ему, опережая его. Можно было… Но Михаил, ощущая обнажённую доступность девушки, которую обожал и любил, вдруг понял, что не имеет на это права! Как девятиклассник, как художник, как человек. Пусть и во сне, никакого права на эту девушку у него не было и нет. Именно Мишкина любовь — это право на Марину у него и отбирала… Поперхнувшись этой мыслью, Мишка прощальным взглядом окинул девушку и отвернулся. Голубая даль простиралась на всю длину его зрения, а может быть и жизни. Даже перспектива, убегающая в никуда, не сгущалась красками. Всё вокруг искрилось вечным, неистребимым спокойствием. Мишка повернулся к девушке, чтобы беззвучно рассказать ей о красоте, существующей рядом с ними, живущей в них. Но никакой Марины рядом уже не было. Впереди него и сзади него, лежала голубая, непрерывающаяся вода - не было в ней никакой Марины. Мишка хотел позвать девушку, но даже во сне понял, что кричать бесполезно - не услышит никто.

Разбросав свои руки по сторонам, девятиклассник откинулся на песок и ничем необоснованное счастье наполнило его. Лежа в воде на тёплом песке, облитый мокрым солнцем он беззвучно засмеялся этому греющему, но не согревающему светилу. Он смеялся волнам - проплывающим по поверхности моря, чайкам - летящим над этими волнами, рыбам - плавающим в этих волнах, он смеялся - он просто смеялся, а образ девушки в полупрозрачном платье из его подводного сна медленно уплывал в другие сновидения.

-7-

За несколько нервных и бессонных ночей Мишка нарисовал Маринин портрет. На фоне морских волн, девушка стояла в полный рост, облитая счастьем, солнцем и морем. Поверх белого купальника, её загорелое тело обтягивало прозрачное от морских брызг платье. Голубые глаза Сидоровой Марины были направлены прямо в глаза зрителя. Лёгкая полуулыбка подчёркивала пронзительность её взгляда. От неспокойного моря, от откровенного взгляда девушки, от спрятанной наготы её тела, веяло раскрывающимся весенним влечением. Не манящим, не зовущим, а только высовывающим свой любопытный росток навстречу солнцу и жизни. Белая ткань платья, капельки солёных брызг на лице и на всём теле, умиротворяли исходящие от фигуры томительные токи желания. Эротизм портрета присутствовал не в красках, не в фигуре девушки, он выливался из самого художника, из его нераскрытой страсти - и эта незримая энергия помимо его воли, властно овладела его произведением. Мишка прочувствовал токи этой энергии ещё во сне, а увидел их глазами своего наставника, Юрия Ивановича, когда через несколько дней положил свою работу ему на стол.

Стоял тёплый апрельский вечер. Горьковатый запах тополиных почек заполнил собой всё пространство весны. Как и липкие тополиные скорлупки от деревьев он присутствовал везде - и в классе, и на ботинках педагога, и на кончиках его седых волосах, и даже в его мыслях. Юрий Иванович долго смотрел на Маринин портрет. Его крупные пальцы громко барабанили по учительскому столу. Педагог резко встал, нервно прошёлся по пустой аудитории:

- Любишь её?

- Марину?

- Живопись!

- Да.

- Учти сынок. Творчество — это мучительная, безответная и всегда безвозвратная любовь, которая никогда не прощает измены. Никогда. За одно её слово, взгляд, намёк художник должен идти на все муки - иначе не наступит прозрения… а без него нет творчества. Жизнь живописца – это непомерно тяжелое и невыносимо желанное заточение в себе… это недостижимая попытка - выразить всю глубину своих чувств… попытка, всегда обречённая на неудачу. Каждый новый раз ты мечтаешь о победе над собой и каждый новый раз терпишь поражение, оставляя осколки этой борьбы людям - как напоминание о неосуществимом желании приблизиться к истине. К безжалостной истине гармонии и красоты. По-моему, ты уже встал на этот трудный путь мальчик… иди, я посмотрю твою картину без тебя.

Оставив педагога, Мишка вышел на улицу. Редкие звёзды мутно мерцали на своде темнеющего неба. Недавно прошедший дождь угомонил природу, и разомлевшая от влаги она отдыхала. Федосеев медленно шагал по мокрой дороге осторожно перешагивая через земляных червяков, настырно ползущих в разные стороны. В их массовом передвижении, казалось, не было никакого смысла. Но судя по огромному количеству растоптанных мёртвых тел, его не могло не быть. Иначе обессмысливалась их осознанная, коллективная жертва.

- “Смысл есть, обязательно есть”. - Думал Миша. - “Просто пока он неясен мне, непонятен многим – из-за нашей общей глупости мы его не видим”

Федосеев остановился возле своего дома и вдруг отчётливо понял:

- “Марина — это любовь, живопись — это любовь, жизнь — это тоже любовь, и смерть - каким-то непостижимым образом, продолжение этой же любви – отчего-то непонятой и непринятой людьми”.

В этой мысли присутствовала какая-то умиротворённая, до конца ещё не просматриваемая глубина, с которой легко согласился девятиклассник Федосеев. Открыв двери подъезда, он вбежал на третий этаж - счастливый и успокоенный.

Через несколько дней Мишка прогуливался с одноклассником Сашкой Горшковым, по дорожке возле школьного сада. Сырой вечерний туман рваными клочьями висел на приспущенных ветках деревьев. Говорили о Сашкиной безответной любви к однокласснице Светке Гузевой. Впрочем, говорил только Горшков:

- Я её люблю, а она меня нет, понимаешь…?

Мишка понимающе кивал.

- Как ты думаешь, она с кем-нибудь встречается?

Мишка не отвечал, потому что не знал.

- Я, когда долго не вижу её, аж зверею.

- А когда видишь?

- Ну, тогда успокаиваюсь…

- То-то ты в последнее время нервный такой.

- А ты не ёрничай… твоя тоже в городе под ручку гуляла - знаешь с кем?

Но неприятный смысл Сашкиной фразы не успел полностью расположиться в Мишкиной душе, потому что из-за кустов школьного сада - наперерез им - легко выпрыгнул Лёва Круглов.

- Здорово пацаны!

- Здравствуй Лёва.

- Горшок, иди домой, тебе пора.

- Да я и сам хотел…

— Вот и иди. А к тебе Федосей, у меня разговор есть… Горшков ты ещё здесь! - Сашка развернулся и почти бегом припустил к своему дому.

- Пойдём к сторожке, хочу кое о чём тебя спросить.

- А здесь нельзя?

- Боишься, что ли?

- Нет.

- Ну а чего тогда.

Круглов нырнул в вечерний полумрак школьного сада. Мишка последовал за ним. Высокие стебли акации, стоящие на пути, щедро обсыпали школьников крупными каплями холодной воды. Вмиг всё лицо, волосы и плечи покрылись водой. Влага под промокающей одеждой неприятно леденила тело. К садовому домику Мишка добрался почти мокрым. Возле входного проёма улыбалось довольное лицо Лёвы.

- Заходи, у нас здесь и полотенце имеется. - Круглов скрылся в темноте домика и вскоре оттуда забрезжили сполохи живого света.

- Федосеев, ты где там...

Мишка долго поднимался по ступенькам и остановился перед входным проёмом, разделяющим свет и темноту. Дальше идти не хотелось, но и назад хода не было. Вернее, он был, можно было попросту убежать в мокрую темноту сада, но путь этот казался таким несуразным и стыдным что, незаметно вздохнув Мишка шагнул к свету. Лева Круглов сидел на корточках и грел руки над разгорающейся керосиновой лампой.

- Романтично? - Он с удовольствием посмотрел на Мишку и подмигнул ему. Настроение у него было очень хорошим:

- Садись на чём стоишь…шутка…

Мишка остался стоять возле выхода.

- Ладно, как хочешь… Федосеев, мне казалось - ты человек слова.

- Я что-то не выполнил?

- Четыре месяца назад, вот в этой самой комнате, ты обещал мне фотографию своей одноклассницы - так?

- Я обещал сфотографировать и отдать - так!

- Блин, Федосеев, не дерзи!

- У меня фотоаппарат сломался в конце декабря… откуда же мне её фотки взять?

— Это я знаю… а у тебя дома на стенах, чьи фотографии висят? - Лева внимательно посмотрел на Мишу. Отблески огня зловещими тенями пробежали по его лицу. Мишка весь сжался. Даже холод от прикосновения мокрой одежды испарился:

- “Горшков, подлец проболтался!” - Только Сашка видел фотографии Марины у него в комнате.

- Эти фотографии я тебе не обещал.

- Да! Потому что врал, что у тебя их нет!

- Лева, что ты хочешь?

- А ты наглый… ладно, давай так - сейчас ты принесёшь мне все фотографии Марины, которые висят у тебя в комнате. Все - понял!

- А если не принесу?

Круглов резко вскочил на ноги. Его глаза округлились и почти не открывая рта он прошипел:

- Тогда - ты мой враг. Мой злейший враг! А что делает со своими врагами Лев Круглов, ты знаешь!

Мишка знал. Ему до боли в голове, до рези в глазах захотелось домой. В свою уютную безопасную и светлую комнату. Пусть без Марининых фотографий, пусть… в конце концов, ну что в них такого? Взгляд Круглова, вся его фигура, сбитая и волевая, казались сейчас до такой степени ненавистными Михаилу, что он застонал от безысходности. Всё было до ужаса, до невыносимости сложно… или просто… нужно было просто пойти домой и отдать эти фотографии - всего лишь кусочки глянцевой бумаги - и тогда навсегда исчезнет эта довольная, ненавистная морда, исчезнет этот страшный обугленный дом, холод исчезнет, озноб исчезнет, всё исчезнет - вместе со страхом и ненавистью. Мишка понял это. Он развернулся и пошёл в темноту. В полный мрак, окруживший и его, и садовый домик вместе с ним.

Как он добежал до дома, как вошёл в свою комнату и как с остервенением срывал со стен улыбающуюся Марину, Миша запомнил навсегда. Каждый хруст срывающейся фотографии запечатлелся в его памяти с болезненной отчётливостью. Словно со стороны смотрел Миша на себя. Как будто не он, а другой человек срывал фотографии любимой девушки. Одна за одной фотографии легли в стопку, завернулись в мятую газету, замерли в дрожащей руке. Пробежав взглядом по осиротевшим стенам, Федосеев выскочил из квартиры.

- Ты куда сынок? - Мамин вопрос скакал вместе с Мишкой до первого этажа, прервавшись только громким стуком подъездной двери.

Темнота улицы спрятала Мишку от Мишки и восстанавливая дыхание один из них направился к сторожке. Домик стоял на том же месте, разгоревшаяся лампа освещала почти всю комнату, светлыми язычками дотрагиваясь до её тёмных углов. Лёва сидел на старом кресле возле лампы и внимательно разглядывал большой лист бумаги. В правой руке дымилась сигарета. Федосеев вошёл в комнату и положив фотографии одноклассницы на первый попавшийся стул, подошел к Круглову:

- Дай закурить!

- А пожалуйста?

- Пожалуйста!

- Бери.

Лева, протянув Мишке сигарету, бросил лист бумаги на пол. Изображением вниз. Что-то больно кольнуло в Мишкином сердце. Лежащий на полу лист бумаги был до невыносимости знаком Федосееву… но, то ли от несуразности обстановки, то ли от сильного потрясения Мишка не мог сосредоточиться на этой мысли. Он взял сигарету и не зная куда её деть положил в карман куртки.

- Ты курить будешь?

- Нет.

- А для чего просил?

- Не знаю…

- Давай фотографии.

- Бери. – Мишка кивнул в сторону фотографий.

- Ты чего буреешь козёл… фотографии подай!

Мишка машинально дёрнулся всем телом в сторону стула, но неожиданно остановился. Незаконченная и брошенная мысль сама нашла своё разрешение. Страшная отгадка - что за лист лежит возле Льва Круглова - вдруг повисла на кончике своего созревания. Мишка почти понял - что это за лист! Просто не хватало ещё сил поверить в это до конца.

- А что это у тебя лежит на полу? – Почти шепотом произнёс он.

Круглов нехотя поднял лист бумаги и развернул к Федосееву Мишке, его собственной работой - портретом Марины:

— Это я у тебя хочу спросить - что это?

Мощнейший заряд тока пронзил девятиклассника. Его резко подбросило вверх и резко опустило вниз. Его прокрутило через мясорубку и мокрым фаршем выплюнуло перед Кругловым. Его убила сама невозможность видеть сейчас здесь – то, что он видел!

- Отдай, Круглов, это не твоё…!

Лева вскочил на ноги. На покрасневшем лице, зловеще дёргались желваки, скрип его зубов был страшен.

- Гад, - не моё…! А мою девушку рисовать, почти голую — это чьё - твоё! Давай фотки иначе убью тварь!

Мишка медленно подошёл к стулу и трясущимися руками достал из газеты Маринины фотографии. Одноклассница игриво улыбалась со снимков, ободряя и прощая его. Ей не нужна была его жертва. А ему, ему - Мишке Федосееву…? Он закрыл глаза. Звенящая тишина вмиг заполнила его. Такая пронзительная и ясная, такая свободная, что весь груз раздвоенности, трусости и унижения вдруг свалился на грязный пол и впитался в него, не оставив следа. Ни капельки.

- А знаешь Круглый, не отдам я тебе фотографии Марины… не отдам! - Мишка улыбнулся в побелевшее лицо Круглова, и медленно порвал фотографии Марины на мелкие части.

Как мертвые мотыльки полетели они на пол. И не было возможности остановить их смертельный полёт. Мишка опустил голову и сам не зная, чему засмеялся. Наверное тому, что неизбежно должно было сейчас случиться - наверное, чтобы быстрее приблизить это. Мощный удар в голову прервал его смех. Тело неожиданно взмыло вверх; перед глазами мелькнула стена, потолок, опять стена, а затем резкая боль в виске прервала последовательность событий. Мишка упал. Урывками он ощущал болезненные удары по груди, по рукам, по голове. Он уползал от них, закрывался сворачиваясь в клубок, но взбешённый противник за волосы поднимал его тело и выплёвывая больные горячие слова прямо в Мишкины губы, безжалостно бил в них же своими сильными руками. Горячая кровь текла по лицу и неловко размазывая её грязными пальцами, Мишка чувствовал мимолётное облегчение. В огромной голове, тяжёлой и неподъёмной, пульсировала одна и та же мысль:

- “Когда это кончится... когда это закончится… когда же это наконец прекратится”!?

Мысль разрасталась. Всей своей увеличивающейся массой она давила изнутри, раскалывая, разрывая голову на мелкие, не соединимые части. И когда тело Федосеева обмякло, прекратив защищаться, из его окровавленных губ выплеснулась просьба:

- Прошу, не надо больше!

- К Сидоровой, больше не подходи… убью!

Последний удар в голову опрокинул Мишку в полную темноту… из которой через сполохи неясных, плохо осознаваемых движений он вынырнул у себя в подъезде, перед входной дверью домой. Дальше только клочки воспоминаний: - ужас в маминых глазах… гнев в папиных глазах, яркий свет абажуров… жалящая боль прикосновений… обморочная боль обмываний и умиротворяющая, отпускающая боль забвения… улыбка врача в белой одежде и радость законченности… укол… тошнота… вновь укол и счастливое, облегчающее небытие. Сквозь это небытие, отдалённо прорвался сигнал скорой помощи… синие проблесковые огни, дрожащие в маминых глазах, движение в темноте и…покой, покой… полный покой. На границе этих мгновений Мишка испытал ни с чем несравнимое счастье – счастье прошлого, настоящего и будущего. Только находясь на острие этой грани, можешь полностью прочувствовать её - в отдалении и приближении к ней… в приближении и удалении от неё…

Следующие дни Федосеева Михаила были наполнены солнцем, врывающемся в огромные окна палаты, улыбками врачей и родителей, уколами и таблетками, постельным режимом, грецкими орехами и затихающей головной болью. А через две недели, когда он закрыл за собой дверь больничной палаты, прошлая жизнь так же затворила за Мишкой свои двери. И он уже ничего изменить не мог. Даже если бы и захотел. Поворот был пройден, впереди прорисовывались контуры другой жизни - с новыми рассветами и закатами, с новыми поражениями и победами, с новыми людьми… Мишка тяжело вздохнул и переложив хозяйственную сумку с вещами с одного на другое плечо пошёл по пустынному коридору больницы, навстречу этой жизни.

Внизу в центральном холле его ждала мама. Она поцеловала его и жужжащий шмелями весенний день встретил их. На трамвайной остановке, в ожидании трамвая мать и сын молчали. Уличный поезд долго не подходил, и вынужденная пауза родила необходимые слова:

- Мам, я больше в этой школе учиться не буду.

- Почему?

- Не буду - не хочу.

- Хорошо.

- Пойдём пешком?

- Пойдём.

Взявшись за руки, они пошли по узкой тропинке заросшей молодой любопытной травой. Рядом с длинными, сверкающими на солнце рельсами, убегающими далеко, далеко… убегающими в абсолютно разные стороны…

-8-

Пролетело много лет… может быть десять, может пятнадцать, а может и более того… много длинных, или коротких лет - для кого как. Годы стремительно летят над головой, радуя и огорчая нас беспрестанным звучанием, ни приветствуя и не прощаясь - сами по себе, сами с собой. Эх время, время… бесконечное в часах, томительное в днях, торопящееся в неделях, стремительное в месяцах, мгновенное в годах… всегда спешащее в далёкую и невидимую вечность, а в ней, как в зеркальном отражении вся твоя жизнь. Плохая и хорошая, длинная и короткая, весёлая и грустная - любая. Вечность не любит обмана и, если он допущен честно исправляет его. Поэтому вглядываясь в её зеркальное полотно мы видим себя другими - без эмоций, пристрастий, без обмана и лжи - такими какие мы есть на самом деле. Но друзья, ведь хотя бы где-то, на каких-то планетарных скрижалях, должна оставаться неискажённая правда жизни - обязательно должна…

Словно картинки пейзажа, меняющиеся за окном скоростного поезда, пролетели эти годы. Рухнули обломки Великой империи, сменились названия, флаги, песни; запестрили за окном брошенные поля, разваливающиеся деревни и цветущие города - многое стало другим, но люди, люди остались прежними. Умеющими любить и ненавидеть, прощать и мстить, быть жадными, глупыми, умными и безразличными - разными. Значит ничего не изменилось, жизнь, изменила вкусы и пристрастия человека, нарядила его в новые одежды, но в сознании - подлец так и остался подлецом, а честный человек так и остался честным человеком. Жизнь всегда стремится к одним и тем же истинам – к гармонии и красоте, к правде и миру, а раз нам всем так хочется — значит так всегда и будет.

Ранней осенью в залах Центрального манежа Столицы, проходила персональная выставка Российского художника. Проходила шумно, с успехом. На открытии было много прессы, много известных живописцев, светского бомонда, известных артистов и популярных политиков. Художник был достаточно молод, но уже признан в Европе и России, хотя в Москве он выставлялся впервые. В его картинах, критики находили просветлённое во времени отражение непростой Российской жизни, а в сюжетах всегда присутствовала многослойная недосказанность - одна загадка скрывала другую, приоткрывая третью. За всем этим просвечивала тонкая, сквозящая сквозь полотно мысль, угадать которую, было не так-то просто. Художник был даровит и больше всего, как признавали авторитеты, у него получались портреты. Лица, смотрящие на зрителя с полотен живописца, были абсолютно разными, от маленьких детей до сгорбленных временем старух и стариков. Но со всех полотен исходила непонятная, не до конца выраженная тягучая печаль - не унывающая, не подавляющая, а вдумчивая и просветляющая, как сказочная тайна. Непостижимая загадочность сквозила со всех портретов художника, воздействуя на зрителя особым магнетизмом. Эту загадку так и называли - “Тайна художника Федосеева”.

Да, этим известным художником был Миша Федосеев. Худенький и неловкий девятиклассник Мишка, очень изменился. Теперь, около своих картин стоял респектабельный, уверенный в себе человек. Высокий и прямой он был напрочь лишён суетливой неестественности. Его вдумчивый взгляд, как и прежде скользил по окружающим предметам, цепко выхватывая в них самую суть. Только теперь время добавило жесткости в понимании этой сути. Длинные волосы, высокий рост и искусно подобранная одежда сразу выделяли художника Федосеева среди общей массы, хотя, как и прежде он был тих и скромен, предпочитая быть незаметным среди людей. В человеческих характеристиках, мало, что изменилось у него с детства. Это был всё тот же задумчивый юноша с детскими глазами на взрослом лице.

Шёл седьмой день выставки. Исчезла суета, смолк неистребимый гомон журналистов, вспышек фотокамер, наступило время спокойного восприятия живописи. Знатоки и любители неспешно прохаживались по тихим залам прикасаясь кончиками своих чувств к встречным чувствам, исходившим от картин. Обмен этот был почти невидим, но судя по просветлённости лиц у полотен, он происходил. Это было самое любимое время художника Федосеева. Вместе с посетителями он медленно ходил по залам выставки. Глазами людей он наблюдал за своими полотнами, и часто находил в них нечто неожиданное и новое. Картины воздействовали на него чувствами зрителей, и глядя на них по-новому он критически осознавал - чего не достиг, что не сумел выразить тоньше.

Михаил Федосеев медленно брёл по освещённому залу. Приглушённые голоса посетителей, тишина и сдержанные эмоции - всё говорило о том, что выставка прошла удачно. Вдыхая неповторимый воздух теплых красок, Федосеев направился к выходу. Он уже почти вышел, как вдруг несоответствие произошедшее в зале, остановило его. Михаил обернулся. По тёмному паркету зала, в белом воздушном платье бежала девушка - подросток. Она подпрыгивала как малолетняя барышня, смешно подбрасывая вперёд свои острые коленки. В её стремительном движении, опрокинувшим навзничь тишину выставки, было столько неуместной прелести, что все как один посетители выставки умилённо заулыбались.

- Мама, мамочка… смотри… это же ты!

Девочка в белом подбежала к картине, на которой была написана одноклассница Михаила Федосеева и остановилась перед ней, как вкопанная. Полотно было точной копией той самой злополучной картины, из-за которой пострадал девятиклассник Федосеев. Только размеры её были значительно больше. Сердце художника Федосеева подскочило кверху и затрепетав, как пойманный птенчик, ни за что не хотело возвращаться на своё место. Он ещё не успел понять то, что уже понял - он испугался даже самой возможности осознать увиденное. Поддавшись импульсу, Михаил Сергеевич стремительно двинулся к картине и к девушке. Он приближался к ним и белое платья незнакомки сливалось с белым платьем Марины Сидоровой на картине. И, хотя этого не могло происходить – это, происходило. Все вмиг перемешалось в душе и сознании художника - звук сердца совместился с увиденным и поменявшись местами, распался на «до» и «после» … или наоборот. Подталкиваемые наступательным движением художника картины на стенах зала двигались в обратном направлении, приближаясь и удаляясь от него, приближаясь и удаляясь… и не было возможности остановить их наступательное движение, пока не остановился сам живописец. Михаил воткнулся в белое платье девушки и испуганно пробасил:

- Девушка… ну нельзя же кричать так громко…

- Но это моя мама, видите на картине… - Барышня повернулась к художнику, Михаилу Федосееву, который от её взгляда вмиг превратился в девятиклассника Мишку:

- Марина… ты?

- Я не Марина, я Полина - но мы с мамой очень похожи…

- А… а где ваша мама?

— Вот идет.

Художник Федосеев обернулся, и девятиклассник Мишка обернулся. Улыбаясь, навстречу им приближалось их прошлое - оголённое, трепещущее и чужое. Загадочная траектория пересечения соединила несоединимое, восстановила невозможное! Сзади на картине жило Мишкино настоящее, а впереди, перед глазами неспешно приближалось его, Михаила Сергеевича Федосеева прошлое. И всё это очень медленно переворачивалось, наоборот. Переворачивалось на их глазах и непостижимым образом соединялось. Вне времени. В помолодевшей душе художника все вмиг перемешалось и из внутреннего хаоса вынырнула невесть откуда взявшаяся фраза:

- И тогда слеза стекла, с посветлевшего стекла… и тогда слеза стекла с посветлевшего стекла… смущенный он силился понять скрытый смысл этой фразы, но, как и в детстве осознать его был не в силах…