Начало здесь
А что же на стороне друзей?
Патриций Менений Агриппа. В ремарках единственный обозначен как Друг Кориолана. Старик, опытный, умный, хитрый дипломат, достаточно циничный, острый на язык (в своих эпитетах, очных и заочных, в отношении плебса мало уступает Кориолану), но точно знающий меру, талантливый оратор, умеющий играть в свою игру. Автор самых оригинальных образов и метафор в пьесе.
В системе ценностей Кориолана он, вероятно, единственный политик, чьи человеческие качества ставятся не ниже воинской доблести. Это, конечно, по меньшей мере, странное сравнение, но тем не менее: Менений почему-то напоминает медведя Балу, отчаянно пытающегося вразумить не в меру резвого Маугли. Ученик мало что взял от него, но все же он считает себя учителем и мучительно переживает осознание потери эмоциональной связи.
Менений считает Марция своим названным сыном, искренне отстаивает его доброе имя и за его спиной, и в его отсутствие. Верит, ждет, гордится победами, встречает, быть может, более восторженно, чем родная мать.
И смеяться
И плакать я готов, а на душе
И тяжко и легко. Привет вам всем!
Пусть тех, кто увидать тебя не рад,
Проклятье поразит.
И вот этот опытный политик, старик, верящий в то, что все, что не решается войной, можно решить путем компромисса, что цель оправдывает средства, верящий в силу слова, оказывается в центре страшного конфликта. Марций и трибуны, Марций и плебс. Пытаясь спасти Марция от расправы, он избирает, возможно, единственный путь – путь наименьших потерь. Но не понимает, что физическая, телесная смерть для Кориолана не так страшна, как позор, как потеря почвы под ногами, как, если угодно, потеря социального статуса. Как и все остальные, Менений не оставляет за ним права на выбор судьбы. Изгнание всегда считалось помилованием приговоренных к смерти – но для всех ли оказывалось помилованием?
Их последняя встреча ужасна. В глубине души Менений понимает, что у него нет шансов переломить волю Марция. Он не мог этого и тогда, когда они были друзьями. Но он обязан был попытаться.
Трудно сказать, какую боль Менений переживает тяжелее: потерю друга или провал дипломатической миссии. И – все равно оставляет правоту за Марцием. И, хоть и обвиняет трибунов, не позволяет себе полностью откреститься от вины, из раза в раз повторяя «мы».
Сициний
Да сжалятся над нами боги!
Менений
Нет, уж на этот раз они над нами не сжалятся. Когда мы изгоняли его, мы о них и не вспомнили. Зато теперь, когда он явится свернуть нам шею, они тоже о нас не вспомнят.
Менений чем-то похож на отца Лоренцо – никогда не можешь до конца ответить себе на вопрос, прав ли он был? Все ли сделал? Так ли? И знаешь, что и он до конца жизни не знал ответа на этот вопрос.
Еще один важный человек в жизни Марция - его жена, Виргилия. Ей отведено совсем немного реплик, совсем немного места в пьесе, но ее реакции на события, ее поведение, все говорит о том, что перед нами «просто женщина». Не воительница, не строительница амбициозных планов. Женщина, любящая мужа и сына, принимающая мужа, таким, какой он есть, терпеливая, верная, нежная. Ее реакции на фоне сильной, жесткой матери Марция могут показаться реакциями наседки, не понимающей предназначения мужа, но, возможно только ее реакции и кажутся нормальными и человеческими. Ее теплота, ее нежность открывают в нем что-то, что показывает его совсем другим, живым и теплым – даже если нам волей автора лишь на секунду позволено увидеть это.
Но как прелестны
глаза и стан моей голубки! Боги,
И вы презрели б клятву ради них!
Растроган я. Как все другие люди,
Я создан не из камня.
Но все же не Менению, не жене - лишь матери удалось пробить отчаянно выращенную броню и выпустить на волю ту самую "бабочку".
Да, мы помним модель «мужчина, находящийся под пятой у властной амбициозной матери, не способный сопротивляться ее решениям». Примеров таких отношений между мужчиной и женщиной у Шекспира достаточно. Но кажется, что здесь история, совсем не похожая на тех же Макбетов. Мать – одна из центральных точек в системе ценностей, но она не камень на шее Марция, она – его моральный ориентир. Он сверяет свои поступки с ее оценками, с тем, что было заложено в него в детстве. Эту строчку из ее монолога можно услышать очень по-разному: «еще тогда, когда ни одна мать ни на час не отпустит сына от себя, даже если ее об этом целыми днями будут просить цари, я уже понимала, что такой человек, как он, создан для чести, что, не одушевясь стремлением стать знаменитым, он будет лишь картиной, украшающей стену; поэтому я охотно позволяла ему искать опасностей - и с ними славы»
Можно услышать мать, стремящуюся удовлетворить свои амбиции за счет ребенка (и здесь это есть, несомненно), а можно услышать женщину, принесшую свою материнскую нежность в жертву предназначению сына. Возможно, она все правильно поняла в своем мальчике, но в своей гордости и бесконечном стремлении видеть его славу все большей и большей, не смогла вовремя остановиться. Возможно, в своем стремлении вырастить из него образец достоинства и чести, она не подумала или не смогла объяснить ему, что достоинство и честь в том обществе, в котором они существуют, важны и ценны на словах, но оказываются камнем на шее того, для кого они не просто слова. Конечно, Кориолана губит излишняя гордыня, кто же спорит. Если уж полез в бой, принимай правила боя. Но… Простите нам ассоциацию из другой истории.
«Ну не меняться же мне из-за каждого идиота?
- Не насовсем. Карл, на время.
- Притвориться. Стать таким, как все.
- Стань таким, как все, Карл. Я умоляю!
- Как все? Что же ты говоришь?
- Как все ... Как все. Как все».
Немножко, в какой-то степени, та же история. Друг и женщина (тут не важно, мать или жена), которые любят в герое именно вот это его «не такой как все», всеми силами пытаются запихнуть его в общие рамки, потому что с не таким как все рядом отчаянно неудобно. Потому что в какой-то момент его «инакость» (и тут уж не важно, гордыня, нежелание врать или любовь к фантазиям) оказывается препятствием между ним и теми целями, которые ставят любящие его окружающие. Неспособность отказаться от своих амбиций или желаний, потому что они уничтожают того, кого любишь – это предательство. И если уж за что-то винить друзей и родных Мацрия, то, прежде всего, за это.
Волумния
Мой милый сын, ты говорил, что доблесть
В тебя вселили похвалы мои.
Прошу тебя, коль вновь их хочешь слышать:
Исполни роль, которой не играл.
Кориолан
Да будет так. Прощай, мой гордый дух!
Пускай во мне живет душонка шлюхи!
Пусть голос мой, который покрывал
Раскаты барабанов, станет дудкой
Пискливой, как фальцет скопца, и слабой,
Как пенье няньки над младенцем сонным!
Пусть искривит холопская улыбка
Мои уста; пусть отуманят слезы
Наказанного школьника мой взор;
Пусть у меня шевелится во рту
Язык бродяги нищего и пусть
Мои броней прикрытые колени,
Которые лишь в стременах сгибались,
Согнутся, как у попрошайки!
Нет!
Не в силах лгать я пред самим собою,
Не дам я телу подлость совершить,
Чтоб душу к ней не приучать!
Волумния
Как хочешь!
Прося тебя, унизилась я больше,
Чем мог бы ты унизиться пред чернью.
Пускай все гибнет. Матери твоей
Пасть жертвой гордости сыновней легче,
Чем ждать с тоской последствий роковых
Упрямства твоего. Я, как и ты,
Смеюсь над смертью. Поступай как знаешь.
Ты с молоком моим всосал отвагу,
Но гордость приобрел ты сам.
Чем закончилась эта попытка – известно. Чья в этом вина? Матери, не давшей сыну «социальных навыков» - умения врать, подлизываться и унижаться перед властью силы, перед более крупным противником? Матери, которая хотела для сына величия и славы, соглашаясь с рисками, но не готовя к ним его? Матери, которая оказалась слишком амбициозной? Или сына, который не может поступиться малым ради большого? Не может сыграть роль, сыграть телом и языком, не затрагивая души?
Можно ли говорить о том, что она была ему плохой матерью, что взрастила в нем лишь амбиции, спесь да гордыню? Дело не в том (или далеко не только в том), что Марций – физически сильный воин. И дело не в его бесстрашии перед смертью и стойком восприятии боли. О том, что у него очень живая душа, говорит в пьесе многое. И упоминание слез кориольских вдов, и слова про «леденящие душу картины» войны, и то, что он просит за старика, давшего ему приют. Он не лишен эмоций, он не машина.
Покинув город, Кориолан оставляет свою семью, возможно, прощается навсегда. Мы думаем о том, как больно и страшно ему, вырванному с корнем из всего того, что составляет и смысл, и понимание его жизни. А каково матери, которой потерять сына в бою было бы меньшим горем, чем его бесчестие?
Матери, которая осталась жить среди тех, кто так подло изгнал его, среди тех, кто не поддержал и не защитил? Память толпы коротка, на завтра у них уже будут новые враги. Но она-то помнит. И она, такой, какой мы ее знаем, должна жить и находить силы только в ненависти (ну, возможно, еще в надежде, что когда придет новая опасность, Марция попросят вернуться) и презрении. Но она, как и сын (или он, как она), человек, хоть и успешно сдерживаемых, но сильных эмоций. Она не должна и не может прощать Рим. И тем не менее, когда Марций идет на Рим, она отправляется просить о пощаде.
Почему Волумния пошла просить Кориолана пощадить Рим? Глядя на это со стороны, думаешь: была же у негопростая возможность «запереть женщин и ребенка в палатке», а потом спокойно снести город. Но ведь и она могла прийти к нему с тем же, верно? С намерением остаться с ним, разделить его стремления, его гнев, его желание отомстить - и вновь пойти с ним на вершину славы. Но она пришла просить за город. Эту женщину не сдвинуть с места слезами. Почему? Вероятно, ответ живет где-то примерно в той же плоскости, в которой живет решение самого Марция. Где-то в районе понятия «честь». Не жалость, не доброта, может быть, даже не милосердие. Система ценностей, для которой не важно, сколь страшную рану нанесли тебе, важно, чтобы ты, отвечая на оскорбление, не поступился собственной честью. Возможно, конечно, все куда проще, и в матери вновь говорят амбиции: а вдруг удастся все развернуть, и он вновь станет победителем и спасителем?
Ее монолог, ее призыв к сыну можно, наверное, услышать совсем по-разному. Можно – как работу опытного манипулятора, человека, точно знающего, на какие рычаги давить, какие болевые точки затрагивать. Зачем это ей? Амбиции, слава спасительницы Рима, слава героя, пощадившего город. Можно так. А можно видеть боль женщины, которая вынуждена выбирать между любовью к сыну и любовью к Родине. И в той системе ценностей, которая есть в ней и которую она сформировала в сыне – это страшный выбор.
Увы! Лишимся мы
Иль дорогой, вскормившей нас отчизны,
Или тебя, дарованного ею
На утешенье нам. Нас горе ждет,
Какой бы из молитв ни вняли боги.
Каждое ее слово отзывается в нем болью. Трактовки здесь возможны разные, но похоже, что дело вовсе не «психологической зажатости мужчины-мальчика, не способного справиться с давлением матери». Покинув Рим и отправившись искать новый смысл в жизни, он сделал попытку развернуть систему координат полностью, поменяв местами позиции чести и бесчестия – отказаться от родины, от друзей, от боевых товарищей, от прежней славы, от семьи. Но беда в том, что честь и благородство оказались для него куда большим, чем просто система координат. И как бы ни крутился компас, они – в основе. И ни черта не выходит из идеи шикарной мести, не сладкой выходит эта месть, потому что порочит твою драгоценную честь куда больше, чем весь плебс Рима с их гнилыми овощами и трибунами вместе взятый.
О мать,
Что сделала со мною ты! Взгляни,
Разверзлось небо, и со смехом боги
На зрелище неслыханное смотрят.
О мать моя! Счастливую победу
Для Рима одержала ты, но знай,
Что сына грозной, может быть, смертельной
Опасности подвергла.
Да, матери удается сломить его жажду мести, но понимает ли она, что за выбор он сделал? Ни одной реплики у Волумнии больше нет – ни слова после того, как Марций принимает решение. Как приняла она ответ? Что думала, прощаясь с сыном? Ответ остается на усмотрение читателя – и режиссеров спектаклей.
Очень многие исследователи видят в основе этой истории “фрейдистские нюансы”. А нам скучно сводить трагедию личности к набору комплексов матери и сына. Властная, сильная, умная женщина, которую даже трибуны обвиняют в том, что в ней «много от мужчины» - конечно, персонаж более чем неоднозначный. В матери, которая приносит жизнь ребенка в жертву своим амбициям, привлекательного мало. Примеров таких во все времена было множество, и совсем не обязательно, чтобы речь шла о вопросах жизни и смерти. Но вправе ли мы судить ее? Вправе ли считать ее поступки ошибочными или порочными?
«Я рад, что честь твоя и состраданье вступили в ссору» - говорит Авфидий, радуясь возможности иметь «законный» повод расправиться с Марцием.
Но на самом-то деле, мать, хотела она того или нет, смогла примирить в Марции честь и сострадание. Примириться с самим собой. Стать тем, кем всегда хотел. Не консулом, не героем войны. Человеком истинной чести.