Начало
Предыдущая часть
Мать помыла посуду, налила нам по кружке горячего чая, достала из холодильника пирожные. Корзинки с белковым кремом, мои любимые. Поразительно сколько всего только за сегодня она сделала для меня, чего не делала в детстве. Расположившись ровно напротив, выпив немного горячего чая, она завела разговор в уверенном, серьезном тоне. В нем еще немного присутствовала та самая Нина Георгиевна из 99-го года.
- Катя, многие вещи для тебя оставались неизвестными все это время.
- Как и для тебя, - ехидно ответила я.
- Это верно. Но, нам и правда нельзя прятать свои чувства и дальше, оставаться никем. Я была ужасной матерью для вас с Костиком. Ужасной. Каждый день корю себя и наказываю, молюсь за вас и прошу прощения у Бога. Каждый день! Геннадий не знает подробностей нашей жизни до него. Считает, что наш с тобой разлад – вина обеих, и моя и твоя. Но я-то знаю, что не так это все. – Она замолчала, губы задрожали, и она прикрыла их рукой. Смахнув выступившие слезы, мать продолжила откровенный монолог. – Я лишила тебя счастливого, свободного детства. Взвалила гигантскую ответственность. Я сама никогда не была счастливой и тебя счастливой видеть не могла.
С этими словами, она закрыла лицо руками и завыла. Самым натуральным образом взвыла, и заревела в голос. На весь дом. Будто не веря в происходящее, мать крутила головой то влево, то вправо и рыдала. Я пыталась поймать в себе сострадание, ковырялась в душе, чтобы выцепить его хоть капельку, но тщетно. Холодная и безучастная я смотрела, как бьется в истерике мать и ничего не чувствовала. Так прошло несколько минут, она выпила еще немного чаю, вытерла глаза салфеткой, и продолжила.
- Ты меня, наверное, никогда не простишь, но мне бы этого очень хотелось, дочка!
- Так, может ты попросишь меня об этом? У Бога ведь просишь каждый день. Так скажи и мне.
Взяв меня за руки, она, всхлипывая, произнесла это заветное слово. Прости! А я сидела словно мертвая. Никаких чувств. Столько лет я считала, что услышу от матери «прости», все сразу разрешится. Нет. Секрет совсем ни в этом. Вдруг, меня зацепило сказанное ею ранее, и вместо ответа я засыпала вопросами.
- Подожди, ты не была счастливой и меня счастливой видеть не хотела. Ты сейчас это сказала. Почему? Как можно не желать счастья собственной дочери?
- Винила тебя в своих бедах, - тихо сказала мать.
- Меня? В каких бедах? Что я тебе сделала?
Теперь во мне начались хоть какие-то проявления чувств. Матери стало еще сложнее говорить и она, молча, вглядывалась в темную улицу, сквозь оконное стекло.
- Если ты не намерена говорить, то меня здесь ничего не держит. Уеду в гостиницу и больше мы не увидимся. Может еще пятнадцать лет, а может и всю оставшуюся жизнь.
- Не злись, дочка. Тяжело мне говорить об этом. Никогда ни с кем не делилась, и вот сейчас все это вспомнить, рассказать. Больно просто.
- Тебе больно? Тебе? Знаешь, сколько раз мне было больно, мама? Тысячи! Ты знаешь, что Рома, возможно, спас мне жизнь? Ты об этих шрамах что-нибудь знаешь?
Я оттянула воротник футболки и показала, сначала одно изрезанное плечо, затем другое. Злость уже залила меня полностью, но самообладание сохранялось, хоть разговор и перешел в крик с моей стороны.
- Вот это все, могло привести к решению прекратить твои побои раз и навсегда. Я могла порезать уже не плечи, а вены. И это очень больно, мама. Это так больно! А знаешь, как мне хотелось услышать от тебя слова поддержки, хоть раз в жизни? А слово «дочка», а не Катька, тварь, или мразь? Знаешь? Да я бы дрянные чебуреки, с удовольствием поела, да не могу. До сих пор не могу, потому что сразу рвет. Моментально. Вот так мое тело запомнило поедание пирожков. А почему, знаешь? Знаешь! Ты все знаешь! Раз уж меня так понесло, я тебе все скажу. Я тебя так любила, так ждала от тебя тепла и заботы, взаимности. Верила, что все твои побои – это результат тяжелой работы, ты ведь мать-одиночка, в девяностые надо было выживать хоть как-то. И ты молодец, ты тянула нас финансово, обеспечивала. Но ты нас ненавидела, мама! Это была явная, откровенная ненависть. Ты каждый день принимала роды у женщин, пускала чужих детей в этот мир. А мир собственных – отравляла. Мы мешали тебе, были лишними. А когда я узнала про Геннадия Сергеевича, что ты целый год с ним встречалась в то время, как меня даже не пускала на какую-нибудь школьную дискотеку – потому что дом, брат, заботы – я все поняла. Поняла, что ты не мать. Не достойна ею быть. Не знаю, что там с тобой случилось за последние пятнадцать лет, но ты в моей памяти, навсегда жестокая, бессердечная тварь! Тварь!
Шумно упав на стул, я разрыдалась даже громче, чем рыдала до этого мать. Закрыв глаза руками, я потерялась в пространстве. Спустя какое-то время, я открыла лицо и поняла, что мать стоит на коленях, уткнувшись головой в мои ноги. Она плакала и громким шепотом повторяла: «Прости! Прости! Прости!»
Я схватилась за разрывающуюся от боли голову, и ответила:
- Давай завтра договорим. Не могу больше. Если еще что-нибудь скажу, то просто потеряю сознание.
Деликатно отодвинув стоящую на коленях мать, я встала и направилась в предназначенную для меня комнату. Открыв в ней окно, я вдохнула вечерний деревенский воздух и взяла в руки телефон. Необходимо поговорить с Ромой, иначе за ночь изведу себя до истерики.
***
Утро началось с тяжелейшей головной боли и защемления, кажется, всех нервов. Еле отодрав себя от кровати, я вытащила из сумки таблетки и отправилась в кухню. В доме никого не было. Это чувствовалось всем телом. Расположившись у окна и выпив тройку разных препаратов, я ушла в воспоминания. Вчера, на этом самом месте, она стояла на коленях и молила о прощении. Еще, она сидела на этом стуле и держалась холодной рукой, за мою, не менее холодную. Было такое чувство, будто в руках ее все еще хранилась та отстраненность и то безразличие, что были когда-то.
Открылась дверь и в дом зашел Геннадий.
- А-а-а! Проснулась уже? С добрым утром! Как спалось? Голодная?
- Доброе утро. Слишком много вопросов, Геннадий Сергеевич. - С улыбкой ответила я. – Плохо спалось, все болит. А Вы откуда? Мать где?
Его явно коробило, когда я произносила слово «мать». Настолько грубо, неприятно оно звучало в моих устах. Но, будучи деликатным и тактичным человеком, Геннадий старался на этом внимание не заострять.
- Да по делам, к соседке пошла. Будет уж скоро. Я завтракать собираюсь, ты со мной?
- Да, пожалуй, с вами. Так, а что за дела там у нее с соседкой?
- Придет, расскажет. Садись за стол, я накрою.
Он что-то утаивал. Даже стоя спиной ко мне, его скрытность просачивалась в пространство. Но тянуть информацию из Гены – пустой номер. Ничего не выдаст, партизан.
Я выпила кружку кофе. Большую, сиротскую, как назвал ее мой компаньон по утренней трапезе. Отведала пару сырников, оставшихся еще со вчерашнего дня, и запланировала поработать над книгой . Но раздался звонок из больницы, брата переводят. Нужно ехать.