…Как назло, никто «достойный» не встречался. Захар сначала, будто разведчик, глядел по сторонам, а потом, махнув рукой, просто гулял. Впрочем, пора уже и домой.
До возвращения оставалось минут десять, когда он услышал впереди брань и хохот. Ускорив шаг, Запхар нагнал трех парней. Один из них, в пестрой куртке, был явно «душа компании».
Он шел, что—то рассказывал, матерился и поминутно сплевывал. Два его приятеля пили пиво, хохотали и тоже непрестанно плевали на тротуар.
Пожилая женщина, идущая позади них, с сердцем сказала: «Смотреть противно!»
Захару тоже было противно — и смотреть, и слушать. Он не был только «домашне-книжным» мальчиком и знал, что в некоторых случаях можно употребить крепкое слово. На некоторых людей иные и не действуют. Но вот так, прилюдно выражаться, да еще громко…
Как-то давно, в их детском саду, дородная воспитательница Глафира Семеновна громогласно пообещала вымыть рот с мылом Кольке Жукову, за то, что он выругался матом. Тот сразу замолчал. Ехидная Люська Верейская пропела: «Что, Колечка, напугался?»
«Тебя бы, мылом-то! Стошнит же сразу!»
«А меня не за что, я не ругаюсь!»
Захар усмехнулся. Вот этих бы, мылом! Да поздно уже!
Пестрый снова выругался и сплюнул прямо под ноги проходившей мимо девушке. Та отшатнулась и ускорила шаг.
Многие поглядывали с осуждением, но замечаний не делали. Сделаешь, а тебе матом в ответ. А может, и не только матом, парни—то здоровые!
Захара осенило. Ведь это именно то, о чем говорила Иринка! Как там? «Выругался, а у тебя голос пропал!»
Захар вспомнил, как преподаватель по английскому учил произносить артикль «The». «Прижми язык к передним зубам и говори, не отрывая его! Ну? The—e!». (Когда долго тренируешься, кажется, что язык прилипнет к зубам навечно, всю жизнь будешь зудеть, как муха!)
Разозлиться оказалось проще простого. Стал вглядываться, отвлекаясь от всего. И вот, наконец…
Когда Пестрый загибал очередную тираду, Захар, прижал его язык к зубам.
Парень замолчал, а потом невнятно булькнул. Приятели захохотали.
— Тебя, что, тошнит? – ехидно спросил один из них.
А второй:
— «Сначала, я выпил пива, затем водки, запил портвейном, а потом отравился овсяным печеньем!»
Захар остановился метрах в десяти и стал рыться в сумке, не спуская глаз с компании.
Пестрый побледнел, замычал и с отчаянием показал себе на рот.
— Ты че? — сказал один из его приятелей. И выругался
Захар среагировал мгновенно, и второй тоже замолчал. Вытаращил глаза. Третий смотрел озадачено.
— Молодые люди, что ж вы стоите и ругаетесь? Как вам не стыдно, — женщина, с сумкой, набитой овощами, покачала головой.
— Вали отсюда, тетка, — рассвирепев, закричал третий. Та поспешила прочь. Он выругался ей вслед и резко замолчал.
…Этому пришлось хуже других. Он чуть не подавился и с трудом отдышался.
— Что такое с нами произошло? – потрясенно сказал Пестрый. Его приятели только пожали плечами. Третьего все еще трясло, и он поминутно сглатывал. Захара они не замечали, но на всякий случай, он слегка отвернулся и делал вид, что кого—то ждет.
— А с чего все началось—то? – не унимался Пестрый.
— Да ни с чего! Ты рассказывал какую—то …
Говоривший резко замолчал и тупо уставился в пространство.
— Эй!
Молчание.
Пестрый вытаращился, что—то соображая, а потом резко повернулся к третьему.
— Ну—ка, скажи что—нибудь!
— Что?
— Ну, выругайся!
— Зачем?
— Выругайся, тебе говорят!
— Да ты что, …?
…Две молчаливых фигуры с испуганными напряженными лицами... Пестрый ошалело смотрел на своих дружков, а потом тихо и неуверенно выругался. Теперь молчали все трое… Огляделись, попытались что—то сказать…
— Вы поняли, а?
— Чего мы должны понять?!
— Когда кто—то из нас матерится, то его тошнит!
Парни переглянулись.
— Да ну, бред какой, — неуверенно сказал один из них.
— Ну, попробуй, скажи что—нибудь, — подначил его Пестрый. Второй смотрел с опаской.
— Ну, это… С…а!
Испуганные глаза и мычание.
Захару надоело. Ну что они никак не угомоняться?
— Во, бл… — изумленно сказал второй и, поперхнувшись, замолчал. На глаза навернулись слезы.
Пестрый подержался за горло, повернулся и внезапно встретился взглядом с Захаром.
— Видал? – вдруг обратился он к нему.
— Видал, —ответил Захар, — как вы выругаетесь, так у вас голос пропадает.
— Никогда ж такого не было, — ошарашено сказал Пестрый. Приятели подходили к нему, ноги их заметно дрожали.
— Э-э, — произнес один, пробуя что-то сказать
— В общем, так, — обратился к ним Пестрый, — фильтруем пока базар, а там посмотрим. Что—то тут неладное.
Те испуганно кивнули. И двинулись по улице. Молча.
… Захар вернулся домой невероятно довольный. Может, парни и не исправятся, но что—то в мозгу отложится.
А вечером мама пекла блинчики и печенье, и они с Иринкой сидя на теплой кухне, поедали все в неимоверных количествах, запивая чаем. Так, что мама даже сказала: «Я была уверена, что у меня двое детей! Но, судя по количеству съеденного, их, по меньшей мере, десять!» Захар, с набитым ртом, заявил, что они с сестрой еще растут. И потянулся за следующей печенинкой.
* * *
Да, выходные были прекрасные! А понедельник… Господи, почему в неделе не три выходных! Пять уроков! Проклятая математика!
… Еще перед уроками Мишка спросил: «Зорь, это правда, что ты Фомичева избил? Все только и говорят!» Захар смутился, Мишке он врать не хотел. «Да не избил, Миш, просто я знал, куда надо ударить. Ну, понимаешь…»
— Ага, — обрадовался тот, — ты знаешь точки, да? Ну, на которые надо нажать, чтоб человек вырубился, да? Покажешь, ладно?
Захару ничего не оставалось делать, как кивнуть.
На переменах все одолевали его расспросами. Премия мало кого волновала, а вот дракой восхищались многие.
— Ты занимался, да, Захар?
— Покажешь приемчики?
— Круто ты его!
Девчонки взвизгивали, а мальчишки с уважением щупали мускулы.
Математика прошла без потерь. Татьяна Николаевна махнула рукой. «Сиди уж, герой! Ради премии». Захар сделал невинное лицо, я, мол, не возражаю, вызывайте, но раз сами не хотите…
На большой перемене подошел Павел Аркадьевич, и радостно сказал: «Так держать!» Разулыбался и добавил: «Не ожидал, не ожидал! Просто здорово для твоих лет, Захар! Умница!». Это он про рассказ, конечно, а не про драку.
После уроков они брели с Мишкой домой, поддавая ногами смерзшиеся куски снега.
— Знаешь, Миш, это ведь почти случайно получилось.
— Что, случайно?
— Ну, с Фомичевым.
Мишка остановился.
— Не хочешь меня научить, что ли? Так и скажи.
— Да нет же, — Захар рассмеялся, — я тебя научу, чему захочешь, но я ведь правду сказал. Понимаешь, я тут обнаружил, что если сильно рассердиться, то…
— А, — перебил его Мишка, — понял! Папа говорит, что человек в справедливой ярости даже боли не чувствует!
— Во-во, он мне по уху вмазал, а я так рассвирепел, что себя не помнил!
Захар помолчал и осторожно добавил:
— Знаешь, у меня было такое состояние, даже показалось, что я Фомичева насквозь вижу.
— Как это насквозь?
— Ну, ты же сам сказал про точки! Я их видел, такие пульсирующие!
— Тебе показалось, — уверенно заявил Мишка, — раз ты вне себя был. Такого не бывает. Эти точки не видны, просто опытный человек знает, где они находятся.
— Н—ну…
— И знаешь что? Пускай все думают, что ты на самом деле борец там или боксер. Не говори, что ты случайно! А то Фомичев реванша захочет.
Захар кивнул. Жаль, что Мишка не поверил, но, может, и не надо пока никому рассказывать. Неизвестно, какая будет реакция.
У Захарова дома они разошлись. На прощание Мишка весело сказал: «Я тоже, когда драться буду, попробую сильно разозлиться. Может, получится как у тебя!»
— Я таких отвратительных людей никогда не встречала, — с каким-то даже недоумением сказала мама. – Она получает удовольствие, измываясь над нами.
…Семья сидела на кухне. Обычно, это были веселые вечера. На столе стояло что—нибудь вкусненькое, каждый рассказывал забавные истории, все смеялись. А теперь мама приходила с работы подавленная, один раз даже заплакала.
— Я думаю, Лен, надо уходить оттуда, — сказал папа твердо. Иринка горячо поддержала. А потом сердито посмотрела на Захара. Мол, чего молчишь?
Тот, сидел и думал: как бы ему увидеть эту проклятую Коноваленко.
— Ну, уйду я, — сказала мама, — а куда? Сейчас кризис, всех везде посокращали. С деньгами трудно будет.
— Здоровье важнее денег, — отрезал папа. Иринка энергично закивала.
— Все—таки подожду немного, — вздохнув, решила мама, — говорят, ее повышать куда-то будут, уйдет от нас. Только на это и надеемся.
— Мама, — сказал Захар, — ты подожди недельку—другую, и если ничего не изменится, уходи. Не думай о деньгах!
— Вот, — улыбнулся папа, — слышишь, что тебе семья говорит?
— Слышу. Так и сделаем.
Все грустно прихлебывали чай. Папа неестественно бодро спросил, как дела в школе. Брат и сестра заверили, что все в порядке. Родители развеселились, и остаток вечера был спасен.
Потом Захар с папой благородно вызвались убирать со стола и мыть посуду. Папа пообещал, что поможет сыну построить летом домик на дереве. У бабушки в деревне была чудесная раскидистая черемуха.
Захар прославил себя тем, что давал людям прозвища. К слову сказать, происходило это случайно, но прозвища приживались. И, самое главное, были не обидными.
Как-то пришел четырехлетний Захар вместе с родителями в гости к дальним родственникам. К дверям, вышла, надменно поглядывая, огромная кошка. Темная длинная шерсть ее слегка кудрявилась. Зорик даже присел от восторга.
— Она такая же кр-расавица Пушинкина, как моя сестра! — картавя, выпалил он.
Взрослые рассмеялись. У Иринки были темные, слегка вьющиеся пушистые волосы.
Так и стали все Иришку называть Пушинкиной. И Захару ужасно понравилось, когда на празднике во Дворце юных он услышал, как две взрослые девушки вели разговор.
«Ой, тут есть девочка, — говорила одна, — красивая такая, изящная, в кудряшках. И фамилия ей удивительно подходит: Пушинкина!»
…Иринка сидела над блокнотом, по всегдашней привычке записывала планы на день. Длинная челка падала ей на лоб. Сестра отбрасывала ее. Но челка была упрямей и снова падала вперед. Захар разулыбался.
— У тебя челка как у Гитлера!
— Ну, спасибо тебе, добрый брат! Нашел с кем сравнивать! Меня стошнит сейчас!
— Вообще-то ты не похожа, — шутливо-серьезно сказал Захар, — только челкой! Главное, не походить на Гитлера в жизни! Вот. А так, ты можешь сыграть его в каком-нибудь спектакле.
— Ага! Отращу челку побольше, нарисую усишки и буду ходить как дура! Вот так. Иринка встала, неестественно вытянулась, и, делая страусиные шаги, прошлась по комнате. Посмотрела на Зорика остекленевшим взором.
— Ферштейн?
Они захохотали.
— Пушинкина!
— Ну?
— Скажи, а…эта… Коноваленко! Она действительно плохая?
Ирина серьезно взгдянула на Захара.
— Да, Зорик… по-моему, да…
— Как гадюка?
— Нет, Зорь. Гадюка бросается, чтоб защитить себя. А Коноваленко потому, что ей это нравится. Понимаешь? Нравится людей унижать, знать, что они зависят от нее.
— А почему тогда ее не выгонят? Над ней ведь тоже есть начальство.
— Эх, Зорик, Зорик, да руководству наплевать, что люди уходят. Это, мол, мелкие сошки. Одни уйдут, придут другие. И все дела. А вот Коноваленко, как начальника, увольнять не хотят. Скандал им не нужен.
— Ир, значит на нее никакой управы нет? Никто ничего сделать не может?
—Ну—у… Теоретически может. Если у кого-то из обиженных будет родственник — важная шишка… Или если она как-то опростоволосится, то, может, сама уйдет.
— Как опростоволосится?
— Ну, Зорь, понимаешь, если начальник агрессивен, значит, он некомпетентен. Он боится, что все это увидят, поэтому и кидается на подчиненных, тиранит их, показывает, что они дураки, лишь он умный. И если такой человек оплошает, то ему станет невмоготу, и он уйдет. Например, покажет себя со смешной стороны. Смеха над собой они не терпят.
Пушкинкина с разбега прыгнула на диван, улеглась и потянулась изо всех сил.
— Эх, — сказала она мечтательно, — как же хочется лета! Чтоб тепло было, и зелень кругом! Идти без куртки и лопать мороженое!
За окном сеялась крупа, и завывал ветер.
Захар давно заметил, что неприятности сами ищут человека. Вроде бы он хотел отслеживать всякие плохие случаи, контролировать их со стороны. Но со стороны не получалось, хоть плачь! Он становился не наблюдателем, а участником.
День начинался так замечательно. В школе – две пятерки. По литературе и природоведению. Мишка принес почитать отличную книгу «Тореадоры из Васюковки». Захар читал на переменах и хохотал. И вечер должен был пройти отлично…
В углу, образованном стеной дома и забором стройки, лежал котенок. Трое подростков кидали в него снежками. Попав, они радостно гоготали. Еще двое, держали за плечи маленькую плачущую девочку.
— Ну, отпустите! Ну, отпустите его! Он же не бродячий, он мой! Не трогайте его, ну, пожалуйста!
Котенок вжался в забор. Грязный, мокрый, он уже не мог мяукать, а только изредка безнадежно пищал.
Девочка, пытаясь вырваться, обернулась и встретилась с Захаром глазами. Тоскливыми, просящими помощи. Господи, опять драка. И деваться некуда… Он ужасно не любил драться, хоть и не был трусом. Но здесь… Фашисты проклятые!
— Вы… — начал он сипло. Откашлялся. – Вы, козлы! Отвалите!
Компания изумленно обернулась.
— Ко-о-злы? – нехорошим голосом повторил самый старший и направился к Захару. Он шел неторопливо, мальчишки с радостным ожиданием смотрели на них. Захар застонал про себя, но сжал кулаки. Его тут же сбили с ног. Подбежавшие к предводителю помощники с удовольствием пинали Захара.
— Ша, ребята, — сказал старший, присел на корточки, взял его за уши, и, тыкая лицом в снег, протянул:
— Повторяй за мной: «Козел – это я». Компания ухмылялась.
Захар поднял голову. Девочка с котенком не убежала. Она стояла, прижимая дрожащий комочек к груди, и остановившимися глазами смотрела на мальчишек.
— Ну, ты! Че молчишь? Еще вломить?
То состояние, которого Захар безуспешно пытался достичь во время позорного избиения, накатило сейчас так сильно, что от крови, прилившей к глазам, стало горячо.
Стоявшие рядом парни отшатнулись. Валявшийся в снегу дохляк, на котором они отрабатывали удары, вдруг вскочил и бросился на предводителя…
