Проснулась Марьюшка ещё затемно, когда деревенский пастух лишь третий сон доглядывал. Тихонько проскользнула в чулан, нащупала в печурке коробок спичек, подожгла кусок бересты, затолкала пылающий комок под сложенные колодцем дрова. Пока огонь разгорался, наложила в вёдра распаренных отрубей, отнесла в сарай, поросятам. Подоила корову, накормила кур, попутно подмела двор. Вспомнила про печь, метнулась в дом, запихнула в печку чугуны с варевом…
К тому времени, когда пастух защёлкал кнутом, Марьюшка управилась со всеми утренними делами. Теперь можно и в дорогу собираться. Положила в котомку краюху хлеба, два огурца, два варёных яйца, бутыль с квасом, накинула на голову белый платочек, да и пошла из избы. Когда проходила мимо топчана, на котором спал Егор, тот перевернулся на другой бок, что-то пробормотав во сне. Марья на цыпочках прокралась в сени и тихонько прикрыла дверь в избу.
Путь у Марьюшки неблизкий, до самого Мурома, сорок километров в одну сторону. Говорят, есть там в одном храме икона чудотворная. Хочет она приложиться к светлому лику и пожалиться на свою беду. Беда, не беда у Марьи, а всё ж несчастье: шестой год с Егором семьёй живут, а детишек всё нет. Из-за этого и в доме раздор – муж винит её в бездетности, обзывает пустой да яловой, из дома бежит, как нахлыстанный, по хозяйству совсем не помогает. Живут, как чужие…
Свернула Марья в лесок, да и скинула ботиночки – чего зазря обувку-то бить. Июльские ночи коротки, и земля до утра не успевает остыть, хранит зной вчерашнего дня. Тёплая дорожная пыль ласкает босые ноги молодой женщины, приятно щекочет подошвы. В лесу птахи разрываются, слух услаждают; солнечные зайчики скачут по листве, слепя глаза. Но Марьюшке не до красот лесных. Мысли грустные одолевают.
Егор в последнее время совсем чужой стал. Даже по имени не называет, всё «эй», да «ты». В хозяйстве никакой помощи от него, ежели только шкнёшь, как следует. Вчера опять пришлось самой дрова колоть. Целую неделю просила дровишек нарубить – нечем печь истопить, чтоб щи да кашу сварить. А Егор даже не сподобился. Пришлось самой топором махать. Только бабье ли это дело? Ежели в доме мужичок-то есть…
Шибко Мария идёт, оставляя в мелкой дорожной пыли следы босых ног. Поспешать надо, чтоб до конца службы церковной успеть. С батюшкой бы надо потолковать, да свечи пред ликами святых зажечь. Да и помолиться бы не мешало.
У ручья свернула Марьюшка на узенькую тропочку, что стелилась в дубраве. Здесь можно срезать круг, чтоб дорогу укоротить. По этой тропинке мало кто ходит. Толкуют люди, что в царстве дубов кикимора шалит, людей плутает. Только не верит Марья в нечистую силу. А верит в людскую злобу, от которой бед в тысячу крат больше, чем от всякой нечисти. Лишь бы человек лихой не повстречался, а с кикиморой и договориться можно. Она ж тоже баба.
В дубраве темно и тихо. Солнечные лучи не пробивают густую листву дубов, вокруг всё сумрачно и зелено. Марья думает: и почто мне такая судьба? Вон, Зинка Берестова, на год позже замуж вышла, а уж двоих родила. А я, как корова сухостойная – ни телят, ни молока...
Ещё Егор кочевряжится – ни помощи от него не дождёшься, ни слова ласкового. Всё ему не так: щи невкусные, пироги клёклые, квас не забористый. Только и знает, что табак свой смолить. А табачок-то жена ростит…
С этими мыслями свернула Марьюшка к оврагу, чтоб напрямки к тракту выйти, да и увидела мужика под могучим дубом. Мужик, не мужик, а детина здоровенный! Волосы всклокочены, бородка неровно обкорнана, рубаха холщовая сплошь в заплатах, полосатые штаны едва до щиколоток доходят. Молодой ещё мужичина, не больше тридцати годов. И плечи у него широченные.
Детина тоже Марью углядел. Поднялся с земли, руки о штаны обтёр, заулыбался гаденько.
- Куда идёшь, красавица?
Молчит Марьюшка, а сама на детину прёт. В голове одна мысль мечется: ежели выберусь я живой из дубравы, то всё, что пожелала, сбудется. А ежели нет – то и путь погибну, всё равно это не жизнь!
А детина рот редкозубый щерит, жмурится довольно – как же, добыча сама в руки идёт, даже сбежать не пытается! Развёл руки в стороны:
- Иди сюда, курочка моя!
А Марья, собрав все силы, внезапно толкнула детину кулаками в грудь. Не ожидавший толчка мужик запнулся о корягу, повалился взад, покатился по склону кубарем, да и исчез в овраге. Успел только коротко вскрикнуть. Марьюшка кинулась прочь.
Вёрст пять рысью отмахала, не смея оглянуться назад. Всё казалось ей, что топает детина следом, бухает ножищами своими по тропинке, сопит громко. Возле поворота на тракт всё же решилась обернуться - нет, никто за ней не бежит. И слава тебе, Господи!
Вышла на тракт, зашагала ходко, пытаясь унять сбившееся дыхание. Подумала: уж вёрст двадцать отмахала, половина пути позади. Вторую половину осилить бы, и тогда всё сбудется. Загадала же…
Прошла Марья ещё версты две, постоянно оглядываясь. Тут услышала скрип телеги, да стук копыт. Обернулась: едет дедка седобородый на пегой лошадёнке. Остановилась, чтоб на телегу попроситься, а сама робеет после пережитого, сердце гулко колотится. Как бы не обидел старичок.
Дед, поравнявшись с Марьюшкой, придержал лошадёнку. Женщина, недолго думая, на ходу запрыгнула в телегу. Сняла с головы сбившийся платочек, отёрла пот с лица:
- Спасибо тебе, дедушка…
Старик тронул вожжи, чмокнул губами:
- Н-но, родимая… Да не за что, девонька, мне спасибо-то говорить. Мне не трудно - чай, не на себе везу. Через дубраву шла?
- Ага, через дубраву…
- Не ходила б ты, девонька, той дорогой. Там люди Фёдора Тимохина видали. Лихой человек, этот Федька. Ничего святого в нём нет.
- Здоровый такой? – спрашивает Марья. – Ухи торчком?
Дед даже вожжи натянул:
- Неужто встретила?
- Ага, под дубом.
- И чё он?
- Руки ко мне тянул. Я его толкнула, он и улетел в овраг. Только вякнуть разок успел.
Дедка покачал головой:
- Ты смотри, какая! И не испужалась.
- Испужалась, дедушка, сильно испужалась. Да только загадала я желаньице, ежели живой останусь…
Довёз дед Марьюшку до самой Ивантеевки, а от этой деревеньки до Мурома пять вёрст всего. В десятом часу утра уж в храме была. И помолиться успела, и свечи поставить, и с батюшкой потолковать. Повелел священник Марье в семи церквах молебны отслужить, да на святой источник наведаться.
Отстояла Марьюшка службу до конца, и пошла по церквам, исполнять наказанное. По городу походила, потом к дому завернула. По дороге в каждую деревню заходила, да к церковке шла. Даже если церковь не работала, превращённая в склад или в какой другой хозяйственный объект, или вовсе разорённая, всё равно у паперти останавливалась, отвешивая поклоны…
Домой попала лишь к одиннадцати вечера. От усталости ног не чуяла, да только отдохнуть-то не пришлось. Егор даже не сподобился корову в сарай загнать, болталась Зорька часа два по двору, верёвку с настиранным бельём оборвала, возле крыльца всё лепёшками усеяла. И поросята с голода визг подняли.
Пока по хозяйству управилась, время уж за полночь заползло. Сунулась под шесток, за чугунком со щами, а там пусто - муж так ничего из печки и не вынул. Всё в печи прокисло: щи, каша, свиная запарка. Едва сдерживая слёзы обиды, полезла в котомку, достала огурцы, яйца, хлеб, стала торопливо жевать – весь день не евши проходила. Так и заснула за столом, с куском хлеба в руке…
С того дня словно подменили Марьюшку. Ходила задумчивая, отрешённая. Да всё по церквам окрестным моталась, молебны служила, поклоны клала. И Егору все поблажки отменила, к хозяйству привлекла. Нарубит дров – будут ему щи. Принесёт воды с колодца – будет ему квас. Навоз в сарае вычистит – будет ему табак. Как цирковой медведь за подачки работал.
Поначалу-то Егор бастовал, как жеребец молодой взбрыкивал. Да куда ж ему деваться, ежели в доме жены обитает – в своё время примаком пришёл в тёщину избу. Со временем-то смирился с новыми условиями, обрыхтался. Так до осени глубокой и прожили…
В конце ноября завьюжило, закружило метелицей. Марьюшка пришла с вечерни припорошенная, ветром продутая, по дороге полны валенки снега начерпала. Скорее подтопок затопила, собрала мужу «тормозок» – сало, хлеб, луковицу, заставила Егора скотину накормить, да и забралась на печь – отогреваться. Удремалась даже, пока Егор вёдрами гремел, да чаи гонял из пузатого самовара. Сквозь полусон услышала, как муж хлопнул дверью – ушёл сторожить церковь.
Дремлет Марья, а у самой в мыслях забота – надо бы за мужем дверь замкнуть. Хочет с печи слезть, а сладкая дремота не отпускает, клонит голову к подушке. И вот уж чудится женщине плач младенца. Далёкий плач, на завыванье вьюги похожий. Будто надрывается младенец от крика, а ветер ему вторит…
Открыла Марьюшка глаза, полежала, затаив дыхание. Нет, не кажется ей этот плач! Пищит ребёночек на крыльце!
Скатилась с печи кубарем, накинула на плечи шалёнку, выскочила на крыльцо, видит – лежит на порожках свёрточек, снегом полузанесённый, попискивает. Схватила ребятёнка в охапку, побежала в дом. Возле печи распеленала – мальчик, только недавно рождённый, ещё пуповинка кровит. Ослаб уж весь от крика…
Всю зимушку Марья ребятёнка тетешкала, кормила-поила. Окрестила на дому, Коленькой назвала, в честь отца. А мальчик застудился-таки на крылечке, всё болел, жаром исходил, кашлял надсадно. Уж чем только не лечила его Марьюшка, чем только не растирала, чтоб страдания дитёнку облегчить. Не успеет Коленька поправиться, как опять температурит, по всем ночам кричит. Ох, беда…
А Егор, как только заявился утром домой, да увидел подкидыша, так и ушёл жить к сестре, в родительский дом. К Марье глаз не казал, при встрече стороной обходил, как чужой. Да он и был чужой…
К весне поправился Коленька, щёчки зарозовели, тельце мясцом налилось. Марья радовалась – вот и будет у неё отрада в жизни, будет, ради кого жить! Ходила счастливая, гордая, всюду мальца на руках носила. В деревне-то знали, кто настоящая мать Коли. Конечно же, Лидка Карина, дурища деревенская. Она каждый год рожала неизвестно от кого, да младенцев либо душлякала, либо подбрасывала бездетным парам. Марья недоумевала: Лидке дети вовсе не нужны, а Господь ежегодно сыплет ей дитятко щедрой рукой. А мне хоть бы одного подарил…
Пролетело лето – тёплое, благодатное, обильное урожаем. Коленька уж пробовал на ножки вставать, радовал Марью улыбкой четырёхзубовой. Она умилялась, ждала первых шажков сыночка, первых слов. Думала: осенью пойдёт мальчонка своими ножками, надо бы ботиночки ему справить, чтоб на холодном полу не застудился.
Но как только наступили слякотные дни, Коленька враз занемог, жаром горел, кашлял до синеты в губах. Марьюшка каждый день фельдшера в дом водила, всё сало на него перевела, все денежки, что на рынке выручила. Фельдшер привозил из города разные микстуры, велел ребятёнка ими лечить…
В канун зимней Николы обессиленная Марья насилу-то укачала мальца. Три дня и три ночи криком исходил ребятёночек, и сам измучился, и Марьюшку измучил, и фельдшеру досталося. А тут затих, вроде, в дрёму впал. И Марья рядом улеглась, да и заснула в то ж мгновение – три ночи глаз не смыкала. Часа на три удремала, словно мёртвая была.
Очнулась от того, что Коленька запищал, забарахтался. Вскочила Марьюшка, глаза сонные протёрла, а мальца судороги бьют! Схватила на руки, баюкать стала, к сердцу прижимать. А Коленька вытянулся в струнку, да и затих навечно…
Как Марья выла, как убивалася, аж страшно смотреть было – не каждая родная мать так горюет по умершему дитяти. Голосила так, что голос пропал, глаза опухшие по кулаку были. В дом зайти не могла, всё там Коленьку напоминало. Соседки да товарки за скотиной ходили, по очереди у Марьюшки ночевали. Боялись, сотворит с собой что-нибудь.
Месяц Марьюшку бабы доглядывали, ночи с нею коротали. Только сколько ж можно? У всех свои дела. В крещенский сочельник осталась Марья одна в доме. Как только стемнело - не зажигая света, улеглась на топчан, на котором Егор раньше спал. Лежит, смотрит на печку, белеющую в темноте избы огромной глыбой. И чудится ей, что сидит на печке Коленька, тянет к ней ручонки, манит к себе. Соскочила с топчана, кинулась вон из избы, в сенцах верёвку с крюка сорвала. Побежала через дорогу, к оврагу.
Вот и берёзка над оврагом, мощная, помнящая ещё мамку Марьину молодой. Ветки у ней толстые, корову выдержат, а не только человека. Марьюшка взгромоздилась на полусгнившую лавочку, на которой семь лет назад женихалась с Егором, приладила верёвку к суку, сквозь слёзы, застилающие глаза, бросила прощальный взгляд на свою избу, занесённую снегом по самую крышу. Подумала: и помянуть-то меня некому будет, кругом сирота. Никому не нужная, пустая, яловая, безмужняя… И шагнула с лавочки без сожалений…
Крепкие мужские руки подхватили Марьюшку на лету, поставили на землю. Усатый здоровый мужик, невесть откуда взявшийся, сильно встряхнул её, больно вцепившись в плечи пальцами:
- Ты чевой-то, бабонька, удумала? Ай, мужик обидел?
А сам ловко снял с шеи женщины верёвочную петлю.
- Нет у меня мужа, - сотрясается от рыданий Марьюшка. – Никого у меня нет…
- У меня тоже никого нет, но я же в петлю не лезу! Где живёшь-то, бабонька?
- Вон мой дом, - рыдает Марья, трясясь и от холода, и от горечи потери, и от жалости к себе.
Мужик повёл Марьюшку к дому, тихонько приговаривая:
- Вот видишь, у тебя хоть дом есть. А есть дом – будет и семья. А у меня не токмо дома, а и угла-то своего нет. Негде голову преклонить…
Завёл усатый Марью в дом, лампу керосиновую зажёг, накинул женщине на плечи тёплую шаль. Заметно хромая, прошёл в угол, к самовару, нащипал лучины, принялся раздувать жар.
- Как зовут-то тебя, бабонька?
- Марья.
- А я Николай.
А Марьюшка опять зашлась в рыданиях, и ничего не понимающий мужик долго успокаивал её, отпаивал чаем, кутал в шали.
Всю ночь просидели они за столом, узнавали друг друга, рассказывая о прошлом. Николай до недавнего времени работал на чугунолитейном заводе, жил в бараке. Когда-то у него была и жена, но померла родами. С тех пор не заводил больше семью, до сорока лет один жил. В прошлом году неловко оступился, сломал ногу, кость срослась неправильно, обрекая мужчину на вечную хромоту. Работать больше не мог, из барака попросили, чтоб чужое место не занимал. С тех пор идёт, куда глаза глядят, ночует, куда пустят, ест, что подадут…
Остался Николай ночевать у Марии. А наутро принялся неторопливо мужские дела в доме делать: плиту в печь вмазал новую, дверь входную перевесил – провисла, плохо закрывалась, половицу, торчащую боком, плашмя положил. За день всё переделать не успел, остался ещё на одну ночь. Потом ещё на одну. Да так и остался насовсем.
Егор с сестрой приходили в Марьин дом скандалить, кричали, что опорочила она брак венчаный. Егор даже драться на соперника полез, но быстро получил тычка – Николай был выше его на голову. После этого золовка стала на жалость давить, что мужику одиноко без бабы, и трудно. Да только не хотела больше Мария жить с тем, кто её даже по имени не называет. С тем, кто работать не хочет, а жрёт за двоих.
С Николаем всё по-другому было. И дровишек наколет, и печь сам затопит, и корове травки накосит. Мог и щи сварганить, и блинов напечь, и с женой по огороду пополозить. В доме всё, что требовало ремонта, отремонтировал, все заборы и сараюшки подправил. И в постели не телёнок, в отличие от Егора.
В общем, хорошо они зажили, дружно. А через полгода случилось чудо – Марьюшка понесла! Вот тебе и яловая…
Трёх дочерей Марья родила: в 1930 Анну, в 1932 Лизу, в 1934 Нину. А в сороковом году Николай умер от воспаления лёгких. А тут ещё война началась. Нелегко Марьюшке пришлось в лихую годину. Всё на своём горбу везла: дочерей, хозяйство, огород, да ещё в колхозе работала от темна до темна. А в 43-м старшая дочь, Анна, умерла от туберкулёза. Похоронили девочку между двух Николаев…
Эту историю мне рассказала Нина Николаевна, младшая дочь Марьюшки. Она моей начальницей когда-то была, очень хорошая женщина – добрая, отзывчивая. Мы с ней как подружки были, хоть она и на 30 лет старше. Болтали обо всём на свете, вот и узнала я историю её семьи. На тот момент Марьюшка ещё жива была, но уж с головой не дружила. Нине Николаевне приходилось отключать свет и газ в доме, чтобы старушка не натворила бед.
Трудную жизнь прожила Мария Николаевна, полную забот, тяжёлой работы, горестных потерь. Но под старость лет, страдая склерозом, не помня, где дверь, а где окно, не узнавая родных дочерей и внуков, помнила мальчика Коленьку. И зимой, и летом лезла на печь, утверждая, что мальчик зовёт её за собой. Так и жила на печи лет семь. На печи и умерла…
Всем добра и здоровья! Спасибо, что читаете мои истории. Буду благодарна за лайки и подписку!