Сказки Бугролесья. Часть 1. Глава 7-1.
7
Расчертив полы горницы яркими солнечными прямоугольниками, за окнами сиял прозрачный весенний день. Сонно вздыхая и что-то еле слышно бормоча под нос, Фёдор ещё битый час ворочался в полутьме печной лежанки. Наконец усталость и напряжение последних дней взяли вверх, и, уткнувшись носом в подушку, Фёдор уснул. Подхваченный сном, раскинув руки, он летел в позапрошлое лето. Туда, где всё было надёжно и светло, где домашним уютом, теплом маминых рук и весёлым взглядом отца лучились дни. Где впереди ждала сказка и радость. И где не зияла чёрной пустотой новая беда.
Фёдор помнил всё, что случилось. Помнил до каждого дня, до каждого, наверное, шага и слова. Но изболевшаяся душа спрятала эти события глубоко на дно памяти, в глухие, самые дальние закоулки.
А было так.
Год назад, сразу после Петрова дня, заехали Ходовы всем семейством на дальний покос. Имелось у Ходовых два участка значительно ближе к дому, но сена с них на зиму не хватало. Вот и пришлось брать ещё один — дальний.
Лежал он в восьми верстах от Клешемы: первые четыре шли лесным просёлком, что петляет вверх по Жур-реке, а затем ещё четыре версты в сторону, вдоль Верег-ручья. Там, в ручьевой пойме, среди соснового редколесья и лиственного подроста, вблизи небольшого болота, из которого Верег-ручей брал начало, и лежало несколько заброшенных пожен.
В прошлом году их привели в порядок: обрубили настырный осиновый молодняк по кромкам, наладили из толстых жердей мосты через ручьевину, расчистили тропинки и подновили избу-землянку. В этом году нужно было косить.
Домашнее хозяйство — двух коров и овец — оставили на тётку Прасковью.
До места добрались без приключений. Лишь однажды тележное колесо угодило мимо колеи, в болотную лужу — пришлось слезать и выталкивать.
Стояло вёдро: солнечно, без дождей, с теплым полуденным ветерком. Высокие сочные травы обещали сытую зиму домашней живности. «Может, ещё и с запасом выйдет!» — посмеивался отец.
Поднимались часа в два пополуночи, задолго до восхода: благо в белую ночь видно как днём. Кутали наглухо в льняные платки руки, шею, лицо, оставляли только глаза — иначе до волдырей искусает мелкая, но злющая ночная мошка — и шли косить. По ночной росе коса сама скользит-посвистывает: вжик, вжик, вжик. А у Фёдора коса особая, небольшая и лёгкая — с подогнанной под его рост рукоятью-косовищем. И не упреешь шибко, не то что днём.
После того, как солнышко набирало силу, делали перерыв. У мамы тем временем уже и похлёбка сварится, и чай травяной душистый в чайнике булькает. Завтракали. Потом отдыхали в избушке-землянке с печкой-каменкой и широкими низкими нарами вдоль стен. Землянку предварительно протапливали от сырости и дремали в запахе превших на каменке трав, изгоняющих комарьё. Фёдор и Дашка быстро засыпали на мягкой душистой подстилке, а Семён, отец и мама то и дело ходили ворошить скошенное сено.
После полудня, если сено в волоках успевало высохнуть, его сгребали в большие кучи и на носилках-жердинах таскали к стоговищу. Затем обедали, а после обеда снова косили, пока не разливалась по макушкам нежная зорька и не опускался с высокой сухары прозрачно-синий вечер. Ввечеру недолго собирали чернику, в избытке росшую возле самой избушки, ужинали и укладывались спать.
На третий день, вернувшись с ночной косьбы и перекусив, все как обычно завалились отдохнуть. Отец посапывал напротив каменки, возле сутулого дверного проёма, сбоку о чём-то шептались Семён с Дашкой, да брякала посудой у близкого ручья мама. Фёдор немного покрутился и безмятежно уснул в своём углу…
Проснулся Фёдор, как от удара, словно кто-то грохнул обухом в медный таз над самой его головой. Рывком сел. Хлопая глазами, стараясь унять бухающее сердце, огляделся. В землянке никого не было, лишь парусом от лёгкого ветерка вздулась прозрачная занавесь на дверном проёме. Фу. Фёдор откинулся назад, полежал, просыпаясь и успокаиваясь, прислушался. Было тихо: где-то тонко звенел комар, шумел макушками лес, да журчал Верег-ручей. А где все? Наверное, ушли сено ворошить, а его пожалели, дали младшему поваляться подольше.
Фёдор вышел наружу. Костёр почти потух, но седые уголья ещё мигали красными прожилками. На тагане томилась в котле каша, и пускал из носика струйки пара закопчённый чайник. Возле землянки был устроен навес, под которым стоял длинный, но неширокий стол из осиновых плах, вдоль него — такие же лавки. Под навесом и обедали, и ужинали, и чаи гоняли: тут было просторнее, чем в избушке, светлее и сподручнее управляться с котелками. Фёдор подошёл к столу, вытащил из берестяного туеса кусок хлеба и дольку вяленого мяса, отыскал среди посуды свою кружку с недопитым чаговым чаем и, посматривая по сторонам, принялся жевать.
От навеса хорошо просматривались обе пожни по берегам ручья. Их выкосили уже в первый день, и сейчас они стыдливо щерились стернёй. На левой, у дальней стенки леса, мирно помахивал хвостом стреноженный Сивка.
И больше никого.
Ещё одна пожня лежала чуть в стороне от поймы, на свободном от леса пологом склоне, но и там трава была скошена и смётана в плотный стог.
А вот на четвёртой как раз и трудились нынче ночью. Только её отсюда не видно — укрытая косогором, луговина пряталась за поворотом ручья, шагах в пятистах от землянки.
Всё было как обычно.
Фёдор задрал голову и прищурился. Солнце висело высоко над лесом со стороны Клешемы — значит, уже часа два за полдень. «Ну, ладно, подкрадусь незаметно к работникам и ка-ак выпрыгну! Вот Дашка заверещит!» Фёдор дожевал хлеб, повязал на голову платок и почти бесшумно, лёгкой рысцой припустил вверх по ручью. Чтобы сократить путь и появиться нежданно, он двинул напрямик, через спускавшийся к ручью сосновый угор. Лес вокруг пожни был нечастый, но в затейливо изрезанных кромках на границах луговины разросся кустарник, отлично подходивший для тайной вылазки.
Вскоре Фёдор оказался в начале пожни и спрятался у большой берёзы, недалеко от которой вокруг высокого кола-стожара уже громоздилось несколько куч сена. Какое-то время Фёдор, притаившись, ждал в надежде, что рано или поздно сюда придёт кто-нибудь с сухим пахучим ворохом на носилках. Но время шло, ждать надоело, а никто так и не появился.
Короткими перебежками от куста к кусту, иногда срезая путь через мыски леса, Фёдор пробрался к широкому открытому месту и осторожно огляделся из укрытия. Косы торчали над луговиной, воткнутые косовищами в землю, там же, где их оставили утром. И линия скошенной травы нисколько не двинулась. Видимо, никто не притрагивался к косам с утра. И волока лежали по-прежнему: когда их ворошат — полосы скошенного сена переворачивают, и они немного смещаются.
Всё это было непонятно.
Значит, родные сюда не приходили, а ушли куда-то ещё. Может быть, на ближнее болото за морошкой? Но морошка ещё не позрела, совсем рохлая. Или решили пособирать грибов? Да нет, не похоже: сперва управились бы здесь — а вдруг дождь!
Особой тревоги Фёдор не почувствовал, но именно тогда впервые шевельнулся в груди своенравный холодный прутик: он чуть дрогнул, только обозначил себя и сразу свернулся змейкой — словно и не было.
Фёдор обошёл на всякий случай всю пожню, «ненароком» заглядывая в каждый уголок. Шёл не спеша, мурлыча беззаботную песенку, и иногда громко, будто обращаясь к столетним соснам, выкрикивал безобидное: «Дашка-дурашка по бору ходила, трое лапти износила!» Но ни Дашка, ни мама, ни Семён с отцом отзываться не хотели.
«Вот голова еловая! Пока ты здесь околачиваешься, они уже давно, набрав ягод, фыркают чай под навесом у избушки и посмеиваются: „Где там Федька-засоня, небось, вчерашний день ищет!“ Быстрее назад, а то волноваться начнут!»
Но у землянки встретило остывшее костровище и нетронутая посуда.
Змейка-прутик опять отчётливо шевельнулась. Аж кольнуло и зачесалось в груди. Фёдор поперхнулся, прокашлялся, и почувствовал, что голоден. Он поел тёплой каши, ещё раз оглядел окрестности и полез в избу — оставалось только ждать…
Под вечер тревога и беспокойство накрепко вцепились в Фёдора.
Он уже не мог ни лежать, ни сидеть: с каждой минутой, подгоняемый ударами сердца, всё сильней раскручивался тяжёлый маховик ожидания. Сначала Фёдор бесцельно и растерянно бродил вдоль ручья по ближним пожням, сшибал длинной вицей иван-чаевые макушки и головки ромашек. Долго разговаривал с фыркающим Сивкой, обнимал его большую голову, благодарно подставлял лицо тёплым и влажным лошадиным губам: «Вот ведь, Сивушка, ушли куда-то все. Меня не взяли чего-то. Не сказались. Ждёшь их, ждёшь…» Сивка в утешение легко толкал Фёдора головой и виновато моргал тёмным глазом.
Потом Фёдор вернулся к землянке, развёл огонь и подогрел чайник: «Вот придут, а тут чаёк поспел!» У костра было поспокойнее, но, вместе с тем, быстрей и незаметней сомкнулись сумерки. Когда вода закипела второй раз, Фёдор не выдержал и по порядку, начиная с ближних, отправился обходить пожни. Он изо всех сил протяжно кричал родных по именам, звал, аукал. «Может, заплутали?» Но в ответ лишь качали тёмными макушками вековые сосны и перекатывалось, затухая, звонкое эхо.
Внутри Фёдора всё крепче, до мелкой дрожи, сжималась тугая пружина нетерпения.
«Ну, где же вы?! Ну, где-е-е?..» ....
Полную версию сказки можно найти в ВК.
Кроме Вконтакта, сказки можно прочесть на: Ридеро. Литресе, Букмейте, Амазоне, и других...
Всех благ!