Жёлтая роза в её волосах
Вступительные экзамены в театральный ВУЗ.
Сегодня надо что-то читать. То ли стихи, то ли прозу. Главное, что не басню. С баснями у него никогда не ладилось. А всё остальное, что ж, не страшно.
Страшно – то, что уже нельзя ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.
Тёмный коридор, жёлтая старинная дверь, позеленевшая от времени медная изогнутая ручка. Необъятный гулкий зал, в самом его конце – Приёмная комиссия.
Седой мэтр, прославленный чем-то – давно и прочно позабытым.
Справа от него – молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов.
Рядом – ещё какие-то, смутно узнаваемые.
- Ну-с, молодой человек, просим, зачитывайте.
Просите? Ну, что ж, ладно.
Он сглатывает предательскую слюну, и, глядя безразлично и отрешённо куда-то поверх голов важных и знаменитых, начинает:
Жёлтое солнце в её волосах.
Утро над быстрой рекой.
И о безумных и радостных снах
Ветер поёт молодой.
Жёлтое солнце в её волосах.
Жаркий полуденный зной.
И о мечтах, что сгорели в кострах,
Ворон кричит надо мной.
Синее море, жёлтый песок.
Парус вдали – одинок.
Ветер волну победить не смог,
И загрустил, занемог.
Жёлтая роза в её волосах.
Кладбище. Звёздная ночь.
И бригантина на всех парусах
Мчится от берега прочь.
Камень коварен. Камень жесток.
И, словно в страшных снах,
Маленький, хрупкий, жёлтый цветок Плачет в её волосах…
Он читал, говорил, рассказывал – чётко и размеренно, как автомат.
Пять минут, десять, двадцать, тридцать. О чём? О былой любви, ушедшей навсегда. Об удачах, обернувшихся позором. О несбывшихся мечтах и вещих снах, оказавшихся обманом.
В старинном гулком зале звучал только его голос, все остальные звуки умерли.
Члены Комиссии замерли в каких-то нелепых позах, внимая, словно во сне, безграничной юношеской тоске, и чему-то ещё – страшному и жёлтому, тому, что не поддаётся объяснению словами человеческого языка.
Но, вот, он замолчал.
Нет, не потому, что стихотворение закончилось.
У этого стихотворения не было ни конца, ни начала.
Он мог бы ещё говорить час, сутки, год, век.
Просто – уже нельзя было ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.
Его голос затих, а чуткая тишина осталась. Она ещё звенела и жила секунд тридцать-сорок.
Потом послышались громкие протяжные всхлипы. Это молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов, рыдала, словно годовалый ребёнок, роняя крупные – как искусственные японские жемчужины – слёзы.
- Она, что же…, умерла? - чуть слышно спросил Седой мэтр.
- Нет, она жива. Просто неделю назад вышла замуж. Не за меня, - ответ был безразличен и холоден, как тысячелетние льды Антарктиды, спящие на глубине трёх, а то и четырёх километров.
- Извините меня, господа, - он резко развернулся и – на негнущихся ногах, неуклюже, словно загребая невидимый снег, – пошёл к выходу.
Чёрные ступени, занозистые перила. Тяжёлая неподдающаяся дверь.
Серая улица. Слякоть. Жёлтые тусклые фонари. Ветер гонит по улице бумажный мусор.
Седой мэтр догнал его только у автобусной остановки.
Схватил за рукав куртки, развернул, положил ладони рук на тёплые юношеские плечи.
- Мальчик, что же ты? Ведь, всё ещё впереди. А экзамены… Да, что там! Ты принят. Принят в мою Мастерскую. Станешь великим артистом. Призы, премии, удача, слава… Она узнает об этом, и вернётся к тебе. Или, Бог с ней, что уж там. Другие будут…
- Спасибо, мэтр, - безучастно и равнодушно он смотрел на белые перистые облака, целеустремленно плывущие куда-то на юг. - Я уже всё решил. Долг мечте заплачен. На этом – всё. Я улетаю, самолёт на Карибы уже вечером. Зелёное море, мартышки, попугаи… Буду там пиратствовать понемногу, или клады старинные искать, или ещё что-нибудь там. А потом, на белом-белом песке заброшенного пляжа, встречу смуглую мулатку, хрупкую и беззащитную. Полюблю её. А она полюбит меня. И родится у нас дочь – крохотная и озорная, обязательно – со светлыми кудряшками. И я назову её – как звали ту, ушедшую к другому. И буду любить свою дочку. И все пылинки с неё сдувать. И если кто-нибудь, когда-нибудь, подойдёт к моей девочке близко…, - его глаза, ранее безучастные и равнодушные, вдруг стали настолько безумными и страшными, что Седой мэтр отшатнулся в сторону.
- Прощайте, мэтр. Не поминайте лихом.
Подошёл автобус, забрал нового пассажира, и умчался куда-то – в безумную даль.
Седой мэтр ещё долго стоял на остановке, рассеянно скользя взглядом по обшарпанной афишной тумбе, проезжающим пыльным машинам и редким пешеходам.
Он стоял и думал: - «А что, чёрт побери. Может, тоже стоит наплевать на всё и всех, да и улететь в Карибию. И там, на белоснежном песке заброшенного пляжа, встретить свою мулатку, хрупкую и нежную, и обязательно – с жёлтой розой в волосах…».