— Ну почему ты не хочешь ездить на дачу? Почему не отдохнуть, если есть возможность? Пока… — Он искренне недоумевал: наша уютная маленькая дача действительно создана для отдыха и уединения.
Она сидела, опустив низко голову, чтобы не видно было, что в глазах стоят слезы. И ничего не отвечала. «Как объяснить ему, что я не могу не то чтобы жить там, я не могу даже доехать туда: с середины пути начинаю плакать, нарастает чувство горя и невосполнимой потери. Это для него дача — место отдыха, а для меня — кладбище, на котором похоронены мои мечты».
Когда затевали дачу, то представляли ее эдаким оазисом любви и дружбы после суетной и грубой городской жизни. И вот теперь, после развода было решено ее продать, а деньги поделить пополам. Уютная милая дачка недалеко от Москвы… Она нравилась всем клиентам, но как заколдованная не продавалась. И просили за нее не так уж много… Загадочная история. Так иногда бывает. Дачный сезон подходил к концу, шансы продать ее зимой падали катастрофически.
Он напирал:
— Ну что ты. Тебе нужно забрать оттуда свои вещи. В конце концов, там твои картины, книги, твой любимый комод. Что, ты оставишь его чужим людям? Ну и уберешь там заодно. В воскресенье должны подъехать люди на просмотр. Ну что тебе стоит?
Она кивнула, чтобы прекратить эту пытку. Прошло уже несколько месяцев, а она все жила с огнем в душе. Ей хотелось видеть его, слышать, обнимать, она неотступно думала о нем. Понимала, что это ненормально, нельзя так зависеть от другого человека. И ничего не могла с собой поделать. Ей было невозможно больно видеть его, и также невозможно больно не видеть.
Семейное предание гласило, что в их семье женщины были наделены способностями к огромной любви. К тому же были однолюбами. Маме очень повезло: она выскочила замуж за своего одноклассника в 18, и хотя ранние браки всегда считались непрочными, прожила с любимым мужем по сию пору. Самой большой драмой в ее жизни оказался развод дочери. А что ее с мужем может разлучить что-либо другое, кроме смерти — такое предположение представлялось ей просто невероятным.
Бабушка тоже жила с огромной любовью в сердце. Правда, дедушка, вернувшись с войны, рано умер, но для бабушки он навсегда остался единственным. Это не помешало ей выйти замуж опять: «Понимаешь, детка, это не муж, это просто друг! Только первый мужчина — твой настоящий муж». Жизнь со всех сторон опровергала спорный бабушкин тезис: люди женились по нескольку раз в жизни. Иные находили свою половину с какого-то раза, а кто-то и не находил вовсе. Но бабушке не было дела ни до кого. Ее собственная жизнь давно сузилась до рамок воспоминаний, и в них царствовал только один герой.
Бабушка понимала внучку, но только отчасти. Ее разлука с любимым была ударом судьбы, относилась к разряду высокой трагедии со светлыми чувствами. «Печаль моя светла»… А у внучки была банальная пьеса с бросаниями – расставаниями, и огромная любовь ее на фоне дешевой измены со стороны мужа, в ее глазах становилась пошлой и театрально-неестественной. В рамки их отношений эта любовь не умещалась. Прокрустово ложе. А отсечь лишнее внучка не могла. А Вы бы могли?
Согласие съездить на дачу и отдежурить там в воскресенье на показах дома, садика и всего, что захотят увидеть покупатели, она дала. И отказаться теперь не могла. Для этого нужно было опять звонить ему, слышать его голос, а она очень боялась разрыдаться. Глупо, правда? Все равно она будет рыдать половину дороги, и в доме, обняв их общую фотографию из прошлой жизни, сидя на их кровати, которая своим скрипом напоминает, что ее когда-то нещадно эксплуатировали, и при гораздо более приятных обстоятельствах…
В доме был затхлый запах, нежилой, неприятный. Ну, так и есть: брошены куски хлеба и сыра, все заплесневело, конечно. По всему домику пепельницы с окурками, видно, долго ждал покупателей, а убрать за собой не удосужился. Она все сбросила в пакет для мусора, открыла двери и окна, а сама вышла и села на крыльцо, прислонив голову к разогретому дереву перил.
Тишина, прозрачность воздуха, разлитое вокруг золото и тонкий запах сжигаемых листьев… Это и есть духи осени. Осень в золотой своей поре неспешна, это не весна: все бурлит, кипит, почки в нетерпении лопаются, листья разворачиваются и растут на глазах, только вылезла первая травка. Глядь — в ней уже цветы, а завтра — уже другие. В золотой осени все не так, она не торопится. Словно говорит: «Ну полюбуйтесь на меня! Я постою. Я подожду».
Она любила эту пору. Красота и умиротворение рождались в ее душе. И грусть, конечно. Ну это, впрочем, как у всех. С грустью в душе, на этом этапе жизни у нее было все в порядке, а вот умиротворения не было совсем. Она уже так измучилась со своей любовью, так устала от терзавшей боли! Во всех прочих сторонах жизни (например, в работе) она была женщина разумная: понимала, что все когда-нибудь кончается, и что когда-нибудь же станет ей, наконец, легче, и как не про себя будет вспоминаться этот дурной год, как кино, где все на себя не похожи. Но вот вдруг этот закон однолюбства сработает на все 100%? Мысль о том, что эта мука мученическая может продлиться еще лет на 25, ее мертвила.
До показа оставалось еще полчаса.
«А не буду я убираться! Видно, что дом нежилой, и слой пыли никого не смутит. Будут изучать метры, смотреть фундамент, обсуждать перепланировку или перестройку веранды. И картины снимать пока не буду — без них комнаты выглядят как разоренное гнездо. А как я вывезу мой любимый комод? Спасибо, конечно, за заботу, но я ящики только по одному могу перетащить в машину, а комод и передвинуть-то не под силу!».
Комод и правда был вещью притягательной: дубовый, конца позапрошлого века, лаконичный, безумно удобный и очень вместительный, не взирая на кажущуюся компактность. Сработан он был вручную, так что каждый ящик входил только в свой паз. Достался он по наследству от знакомых, переходя из рук в руки от хозяев к хозяевам. Был комод довольно обшарпанным, местами проеден жучком. На его реставрацию тратиться никто не захотел, а без этого он казался слишком непрезентабельным в городской квартире, а дачу делал уютной, радовал удобством и облагораживал своим почтенным возрастом — совсем другое дело! Да, комод оставлять чужим людям нельзя. Это попахивало предательством.
С соседней дачей их разделял низкий заборчик, поросший колючим кустарником. Она, наконец, обратила внимание, что ей подает сигналы и, видимо, давно, сосед — Харлампий Димитриевич. Старик гордился своим редким именем, говорил, что оно досталось ему от деда. Так в их греческом семействе называли сыновей — в честь дедов. Да, видно, греческая кровь размылась и смешалась, потому что Харлампий Димитриевич был белоголовым, светлоглазым до голубой прозрачности, разве что густые брови смутно что-то напоминали. А вообще он был веселый и невероятно светлый старик, что к сожалению, редко встречается у людей этого возраста. Она поспешила к нему.
— Что, Элечка, приехала? Небось, твоя очередь покупателям голову морочить? Да, шучу, шучу, не дуйся. Хорошая у вас дача. Мне и то жалко, что продаете. Ну и соседку такую терять обидно. Эй, Элька, ты что это собралась тут мне погоду слезами испортить? Мне полив уже не нужен. Ну-ка приходи ко мне чай пить. Мы на веранде сядем, у меня, знаешь, обзор всех окрестностей ого-го! Адмиральский мостик! Приедут твои гости — побежишь и встретишь, молоденькая, быстроногая. Давай-давай, я тебя 100 лет не видел, уважь старика! Все с дач съехали, сижу один как сыч, хоть слово молвим, баранками тебя угощу. Ты, Элька, тощая, как вермишель. В моей молодости любили девушек упитанных. Баранкой талию тебе не поправим, конечно, но я хоть не буду мучиться мыслью, что рядом со мной человек от голода гибнет.
Отказаться было невозможно. Она и сама понимала, что рядом с другим человеком будет легче вырваться из своего внутреннего оцепенения. Элеонора, сама имеющая несколько усложненное имя, соседа своего мысленно называла ХД, по упрощенной схеме. Они с ХД испытывали друг к другу искреннюю симпатию, которой обычно не бывают преградой ни разница в возрасте, ни разница в образовании, ни принадлежность к разным кругам общества.
Через несколько минут она уже открывала зеленую садовую калитку. ХД приветственно махнул ей рукой и продолжил накрывать на стол на веранде. Вообще, веранда его дачи достойна того, чтобы сказать о ней отдельно. Когда ХД ее строил, это стало сначала предметом осуждения, потом объектом любопытства, а уж когда веранда была готова, и народ под разными предлогами разглядел ее поближе — ну тут уж она стала предметом зависти соседей и предметом для подражания.
Принципом дачной жизни ХД было, как можно больше времени проводить на свежем воздухе. Поэтому веранда была нужна большая, открытая. По периметру выстроены широкие скамьи, на них не только удобно было сидеть, но после обеда приятно и вздремнуть. Окно из комнаты открывалось, на подоконник ставился небольшой телевизор. Имелся небольшой плетеный столик, и на веранде без ущерба можно просто проживать! Что и делал ХД. Его не смущали, не интересовали прохожие. Исключение он делал для людей, которым симпатизировал, или в случае вопиющих безобразий. Элька, а иногда Нора, в редких случаях Элеонора, безусловно, вызывала симпатию ХД. Он прекрасно понимал, что глубокая печаль связана не столько с величиной ее потери, сколько с тонкой организацией ее души и глубоким чувствованием. Ну и с небольшим жизненным опытом, конечно. ХД, старый зубр, мог многое ей сказать, но ее бы это не утешило, потому что слова утешают того, кто может их услышать и понять. Ее время еще не пришло, но поддержать Эльку просто необходимо.
— Ну садись, голубка! Что, не продается твоя дача?
— Нет, Харлампий Дмитриевич, не продается. Уже закончить бы и закрыть эту тему навсегда.
— Нора, она не закроется. Чтобы поставить точку, должно пройти время. Но сколько его пройдет, действительно зависит от тебя.
Нора закусила губу, слезы опять готовы были брызнуть из глаз. Он положил свою тяжелую мужскую ладонь на ее, почти детскую, маленькую.
— Ну-ну, уймись, оно того не стоит. Знаю, тебе кажется, что это огромная любовь, навеки. Но вот пройдет время, ты станешь оглядываться назад, и прошлое предстанет перед тобою в другом свете. Боюсь, оно покажется тебе неприглядным, может быть даже пошлым, и будет горько, как будто ты выпила яду. Это открытие вызовет разочарование, а потом наступит отторжение: ты не захочешь ни окунаться в прошлое, ни видеть людей, которые в нем были. И вот только затем наступит охлаждение. Пустота. Самое тяжелое время, когда в душе воцаряется пустота. Ты делаешься полый изнутри, тебе совершенно все равно, что происходит вокруг, теряется ощущение времени и пространства, и нет никакого вкуса жизни. Это страшное время… но его нужно пережить, только потом твоя душа снова начнет заполняться, просыпаться. Я бы сказал высокопарно, возрождаться!.. И ты кого-нибудь полюбишь, встретишь свою душу. Не качай головой, это закон природы. Ты еще молоденькая. Это я — старый пень. У меня всё в прошлом.