Россия на перепутье – 14

Впервые со времен тишайшего Алексея Михайловича украинский вопрос стал в 2005 году основным вопросом русской политики – как внутренней, так и внешней. Оранжевая революция, всплеск русофобии, начало жестокой дискриминации русскоязычного населения, превращение Украины в инструмент антирусской стратегии НАТО, а под конец еще и склока вокруг цен на газ – все это было в течение всего года предметом размышлений и споров по всей России. В жизненных тяготах миллионов русских и трагическом нравственном и политическом крахе братского славянского народа русские нашли предмет горестных и глубоких размышлений о собственном настоящем и рождающемся в муках будущем.
2005 год по праву может быть назван украинским годом в России. Наступление года 2006 – хороший повод обсудить его уроки и понять, как в Новом Году развитие коллапса украинской государственности будет влиять на положение вещей и дел в России.
*
Ситуация, в которую влип помаранчевый режим с вопросом о поставках российского газа, в комментариях СМИ и официозных аналитичках подается исключительно в контексте русско-украинского противостояния. На самом же деле она есть следствие глубочайшего непонимания украинской политической элитой европейских политических реалий. Хотя Газпром и Путин играют в этой истории на подмостках первую скрипку, за кулисами режиссура процесса ведется из Европы. А еще точнее – из Германии.
В России публика не имеет даже и близко представления о том, в какой мере русская политика давно уже является заложником интересов Германии. На первом плане в комментариях всех СМИ – зависимость России от американской политики. При этом СМИ и аналитики никак не могут объяснить, почему РФ часто становится жестко поперек американской политической линии, причем в вопросах, которые ее собственные интересы затрагивают довольно мало.
Газпром давно уже является компанией в значительной степени германской. Его покупатели – две германских компании-монополиста. Других покупателей по большому счету нет, а значит, нет и альтернативы этим контрагентам. Само существование Газпрома и благополучие экспортных поступлений обеспечивается лишь теснейшим политическим альянсом с этими компаниями, а значит – и с Германией. Деньги шума не любят, а потому публично это не обсуждается. Гораздо проще вывешивать шумовую завесу вокруг дурацких телодвижений Буша или перипетий палестинской склоки, и фиксировать внимание на позиции России на этих ничего для нее не значащих направлениях.
Украина в этом контексте – третий младший партнер в этом альянсе. Первым партнером в союзе монополистов всегда является покупатель-сбытовик (денежки через него приходят, он и хозяин), вторым – производитель, третьим – посредник-транспортник. Разумеется, первый партнер так или иначе заинтересован в обеспечении стабильности всего альянса. Для этого ему надо иметь контрольный или хотя бы блокирующий пакет у партнеров, и за это он готов неплохо раскошелиться.
В России давно уже отучились путать национальный суверенитет и принадлежность капитала компаний. Покупка немцами Крайслера никем в США не была воспринята как конец суверенитета этой страны, как и покупка голландцами крупнейших итальянских банков. В силу этого никто ничего предосудительного в желаниях партнера не увидел и было решено пойти ему навстречу и скинуть ему акции по хорошей цене, пока конъюнктура рынка позволяет эту хорошую цену взять. Разумеется, немцы возжелали скупить совместно с Газпромом и украинские газопроводы, дабы уверенно контролировать поставки газа в Европу. Украинские власти не возражали и дело к концу 2004 года было уже на мази.
Но помаранчева революция спутала все карты. В какой мере желание нагадить немцам присутствовало в мотивации организаторов этого действа – сказать трудно. Но уже к лету украинские националисты сумели захватить контроль над газораспределительной системой и сорвать сделку.
Немцы поняли, что нестабильность Украины является уже неустранимой. В силу этого было принято решение строить газопровод по дну морскому, чтобы обойти весь пояс нестабильности – заносчивых поляков, непредсказуемого батьку, уверенно прокладывающую себе дорогу на скамью подсудимых рижскую кухарку и вечно чреватых импичментами литовцев. Значение этого проекта для немцев столь велико, что обеспечивать его политическое прикрытие кинули бывшего канцлера Шрёдера.
Но и сдаваться братский рурско-ямальский газовый альянс также не посчитал достойным. Тут-то и было принято совместное решение прессануть режим непуганых бандеровцев. Но поскольку ответка была врублена не сразу, в Киеве успели расслабиться. А врубали не сразу по простой причине – ждали выборов.
*
Впрочем, в этой истории имел место еще один промежуточный сюжет. О покупке «нафтагаза» договаривались еще с Кучмой, и тесно увязали с ним вопрос об откате. Откатом в этой истории должна была стать покупка немцами у зятя Кучмы за 5 миллиардов долларов никому не нужного завода криворожьих сталей, приватнутого им за бесценок. Помаранчевы власти, разумеется, прознали, что имеется криворожий интерес на пять миллиардов, а потому у кучмина зятя оное предприятие конфисковали и бросились продавать. Немцы поняли сие как готовность новых властей поддерживать старые договоренности и прислали некоего индуса откат проплатить.
Но помаранчевые деньги взяли, а намека, что сия покупка тесно увязана с продажей немцам газопровода, решили не понять. Немцы не впервые столкнулись с кидаловом, но впервые со столь наглым. Англичане в таких случаях не церемоняться и сразу начинают войну, но у немцев теперь не бисмарковские времена, так что побомбить ющенкову дачу возможности у них нет и пришлось ограничиться войной на газовом фронте.
*
Реакция помаранчевой стороны на объявление ей войны русско-немецким альянсом была выдержана в лучших традициях троцкизма. Известный русский военачальник Троцкий, превознесенный столь же крупно разбиравшимся в военном деле генералом Волкогоновым, в аналогичной ситуации выдвинул принцип «ни войны ни мира», то есть мира не заключим, и воевать не будем. И задницу подставим и пидорами себя считать не будем.
Не оценившие такой глубокой новации в военной тактике реакционные немецкие генералы пожали плечами и без шума аннексировали Украину. Видно, помаранчевы стратеги высоко оценили это достижение Лёвиной стратегии, и решили его воспроизвести как основу деятельности бандеровского воинства и бандеровской политики. Они решили и договор не заключать, и газ получать.
Как и Троцкий, помаранцы рассчитывают на то, что у контрагента на переговорах сдадут нервы от такого неординарного блефа. Что будет, если нервы не сдадут, они даже и думать боятся.
*
Мудрость помаранчевой стратегии в значительной степени объясняется пестрым составом ее социальной базы. Странный союз демократов и националистов, который пришел к власти под лозунгами площадной псевдореволюции, ничего сколь-либо определенного породить не может. Нацисты готовы воевать с пагаными кацапами до последнего хохла, лишь бы побольше нагадить москалю, в угоду заокеанскому дяде, а демократы как всегда уповают на помощь заграницы, где все только и озабочены, как бы нахаляву Украину отблаготворить. Разумеется, украинские демократы в лучших традициях своих двойных стандартов готовы оправдать любую низость нацистов в отношении русских, раз уж демократический Запад русских не слишком жалует.
Социальная база помаранчевых – такой же повод для России задуматься о положении дел у себя, как и крах украинской политики. Ее анализ лучше всего может показать, почему в России подобных пседореволюций случиться не может. А заодно подумать над тем, что случиться может.
Представить в России союз националистов и даже умеренных патриотов с демократами достаточно сложно. Конечно, у обеих ветвей этого дискурса одна и та же ментально-идеологическая база, постмодернизм. В силу этого так сложно бывает увидеть разницу между лимоновцами и спсовцами, поведением Рогозина и Новодворской, Жириновскому так легко перекрашиваться из националиста в либерала и бороться с расизмом и национализмом. В инкубаторе, то бишь Народно-Трудовом Союзе во Франкфурте в 50-е-70-е годы эти два течения вполне мирно уживались и совместно трудились на ниве подрыва основ коммунистического строя в СССР. Поэтому на поверхностный взгляд может показаться¸ что постмодернисты всех мастей вполне могут объединиться в некий аналог помаранчевых роз, а проект объединения Яблока с лимоновцами или СПС с Рогозинцами вполне реален. Но это только на первый взгляд.
Диалектика постмодернизма – процесс сложный. Альянс – не единственная форма существования сил постмодерна, склока ему ближе и родней. А потому на сегодня однозначно выбрана форма склоки.
Вы спросите, причем здесь Кремль? При гораздо меньшем, чем склонны считать Сурков с Сечиным и аналитики всех мастей, присматривающиеся, подобно советологам 70х к тому, кто как пернул на очередном заседании за кремлевской стенкой.
Дело здесь вовсе не в жгучей ненависти между двумя группами чиновников кремлевской администрации, которые отвечают за имитацию «демократической» политической жизни в недемократической по сути стране. Дело здесь в глубокой взаимной ненависти тех социальных групп, с которыми они себя косвенно идентифицируют.
*
Прошедшие в конце 2005 года в Москве марши националистов и демократов четко обнажили эту тенденцию, эту невозможность их сотрудничества против власти на современном этапе.
Выглядели оба марша довольно грустно, особенно в плане носимых там лозунгов. В обоих случаях вспомнились бессмертные строчки известного поэта 80х: «Слишком рано для цирка, слишком поздно для начала похода к святой земле». Постмодерн выдохся и новых лозунгов предложить не может. Призывы к битью жидов для спасения России также маловдохновляющи, как и лозунги с призывами толерантности, соседствующие с вовсе не толерантными призывами в отношении политических противников.
Самым существенным оказывается другое. Обе стороны в равной степени склонны называть друг друга фашистами. Что стоит за этим?
Слово «фашизм» в русском языке никогда не означало конкретную идеологию. Вряд ли кто-либо читал труды Муссолини сотоварищи и дал себе труд разобраться в их эклектических воззрениях. А если и дал, то назвал как-то по-другому. Слово же «фашизм» в русском языке имеет то значение, которое у него сложилось в годы Второй Мировой Войны под воздействием военной пропаганды. Фашизмом называют такого политического противника, примирение со взглядами и практикой которого невозможно и необходимо вести борьбу на уничтожение.
В лице двух группировок постмодернистского дискурса мы сегодня имеем именно такое взаимное восприятие. Демократы с патриотами сегодня на одном политическом поле не только срать не сядут, но и готовы вырезать друг друга до основания, смачно причмокивая от толерантности.
В рамках этой ситуации представить себе их объединение к очередным выборам для имитации розово-помаранчевых революций не приходится. А значит, смешно представлять себе и саму эту «революцию».
*
То как легко Кремлю удается манипулировать остатками погорелого постмодернистского политического театра, на самом деле предмет не для успокоения манипуляторов, а повод задуматься – тем ли они манипулируют? Если политические силы столь слабы, что ими можно двигать как пешками, может быть это вовсе не политические силы?  Может быть, реальные силы собираются на каком-то совершенно ином поле?
Почему столь малые ресурсы и силы сегодня вовлечены в то, что в Кремле и прессе склонны считать политикой? Почему так мало интересуют места в Думе, что их покупают только желающие получить иммунитет от уголовного преследования «честные бизнесмены»? Почему так мало сил, заинтересованных в дележке Газпрома и нефтяной отрасли, что их просто легко оставили на раздербанивание узкой группе ГБшников?
Все это не праздные вопросы. За ними стоят тектонические сдвиги, произошедшие в мировой экономике, а теперь и политике за 15 лет.
Мир изменился. Сегодня наиболее прибыльными стали бизнесы, связанные не с производством, а с постиндустриальной деятельностью. Сегодня на смену борьбе за рынки и производственные ресурсы, контроль которых был основой власти в индустриальном обществе, пришла борьба за каналы информации, за построение социальных сетей, которые являются основой прибыльного постиндустриального бизнеса. Создатели и обладатели этих неустойчивых нематериальных активов – нетократы – становятся правящим классом в той мере, в какой общество все более и более становится постиндустриальным. Власть постепенно утекает из рук обладателей материальных капиталов и переходит к кураторам социально-информационных сетей.
В разных странах этот процесс сегодня на разной стадии. В наиболее продвинувшихся в направлении постиндустриализации странах типа США и некоторых стран Европы уже достигнута, а то и пройдена точка равновесия в распределении властных ресурсов. В странах третьего мира для власти внутри страны обладание материальными ресурсами еще очень важно, но сама эта власть уже очень слаба перед мощью ресурсов нетократического вмешательства извне.
В этом ракурсе помаранчева революция 2004 года на Украине является хорошим примером. За Януковичем стояли группы, которые контролировали подавляющую массу производственных и материальных ресурсов в этой стране. У Ющенко практически не было шансов, если бы все решалось лишь внутренними ресурсами. Однако все решило вмешательство извне – и вовсе не вмешательство государств (которые сия революция застала врасплох), а вмешательство нетократического ресурса. Сила частных групп и сетей оказалась такова, что ландшафт власти поменялся очень существенно, и после переключения внимания нетократов на другие игровые поля, структура власти очень медленно восстанавливает соответствие с мало изменившимся ландшафтом распределения материальных активов внутри страны.
Конечно, уровень классового самосознания нового становящегося правящего класса пока что близок к нулю, в силу чего нетократы не покушаются пока на форму политической структуры стран постиндустриального ядра, хотя и оказывают на нее мощнейшее частно-лоббистское давление. По сути, официальные органы власти все больше превращаются в декорацию и инструмент проведения интересов частных групп и сетей.
Процесс постепенной смены правящего класса называется в социологии социальной революцией, в противовес революции политической, когда меняется лишь политической устройство. Сумма технологий постиндустриального общества, прочно вошедшая в нашу жизнь в последние двадцать лет, принесла с собой новые социальные отношения и новый правящий класс, который складывается из тех, кто в наибольшей степени способен в рамках этих отношений концентрировать или производить и удерживать ресурсы, существенные для власти в новом обществе.
*
Насколько адекватна политика Кремля в свете происходящих изменений?
Политику 90х годов назвать адекватной сложно, так как вся она сводилась к реализации индустриальной концепции власти: переделу материальных ресурсов как источника оной. В новом веке при новом президенте базовые идеологические установки правящей элиты не изменились, и ее вожделения в целом направлены на передел исключительно материальных ресурсов, в особенности капитала нефтегазового сектора. По этой причине власть совершенно не сталкивается с новым правящим классом, пока что в России относительно слабым, и не испытывает давления с его стороны. По сути, пока что Кремль и российская нетократия сосуществуют в разных политических пространствах, почти не пересекаясь. В силу этого Кремль имеет дело лишь с уходящей и все более слабеющей элитой индустриальной эпохи.
С другой стороны, в плане методов решения своих целей сегодня Кремль несравненно более адекватен реальности, чем в 90е годы. Правда, «более» здесь далеко не значит «полностью». Просто предыдущий режим в этом плане был вообще глубоко суицидален, а новый просто делает ошибки по непониманию, хотя интуитивно часто выбирает верные направления деятельности.
Итак, хотя предметом вожделения кремлевской элиты все еще остаются ресурсы материальные и денежные, столь важные для удержания власти в индустриальном мире, все же там очень неплохо поняли полезность использования для их удержания и захвата некоторых сетевых, постиндустриальных ресурсов. Разумеется, речь не идет о полном понимании характера власти в новом обществе и тонкостей функционирования рынков потребных для нее ресурсов. Однако, чисто эмпирически ощутив эффективность некоторых нетократических властных ресурсов, Кремль перенял их у нетократии и пытается использовать.
По сути, на видимом публикой политическом поле Кремль стал главным нетократом, выполняет функцию центра нетократической власти, нетократического давления на старую индустриальную элиту. Выполняет он эту функцию неметодично, но вполне достаточно для того, чтобы уже потрясать основы власти класса капиталистов.
Исторически первый, еще протонетократический инструмент, значение которого стали понимать еще в ЦК КПСС и начали грамотно использовать при Березовском – это телевидение. Тот факт, что на 70% территории страны сегодня можно ловить не более трех программ, сохраняет характерную для позднего индустриализма ситуацию тоталитарной монополии телевидения на формирование информационного пространства для 90% населения (визуалистов; «книжники», более доверящие тексту составляют обычно лишь 10% людей) на этой территории. В этом контексте установление Сурковым контроля над телевидением было верным решением, себя оправдавшим. Последовавший за этим процесс опускания и приручения политиков и политических партий путем дозирования доступа к экрану также себя оправдал: все легальные политические партии, доставшиеся в наследство от прошлой эпохи, были сведены на уровень клоунады.
Но этот процесс имел обратную сторону. Во-первых, население явственно увидело, что публичная политика больше не имеет реального отношения к власти и является скорее деятельностью эстрадной. Во-вторых, серьезные ребята зареклись играть по этим правилам и начали искать другие формы реализации своих интересов. В недрах общества, невидимая свету юпитеров, стала складываться совершенно новая политическая структура. А с этой-то социальной и политической структурой Кремль оказался неспособен даже связи поддерживать, не то что ее контролировать. И это при том, что эта структура вовсе не конспирируется. Просто она в качестве политической силы Кремлем еще не осознана – в силу недостатка социологической подкованности.
Ощутив непригодность оказавшейся под его контролем политической структуры для трансляции власти в стране, кремлевские политтехнологи стихийно пришли к необходимости пользоваться современным нетократическим рычагом – собственно строительством сетей. В некоторой степени Сурков сам решил принять на себя роль куратора сетевых структур. Однако, и здесь недостаток теоретической подготовки сказался в полной мере: интуитивно найденный путь был оформлен в привычных комсомольско-партийных категориях: Кремль начал строить партии, молодежные организации, общественные палатки и прочее «гражданское общество».
Провал всей этой работы и превращение ее в кич оказались неслучайны. Мир нетократии есть мир конкуренции. Административный ресурс в стране тотального администрирования, разумеется, существенное конкурентное преимущество – но уже не абсолютное. В этом мире нельзя лишь деньгами привлечь того, кто действительно умеет выстраивать сети, на деньги ведутся лишь начинающие или откроено слабые игроки, которым не дано стать нетократами как таковыми. С ними Суркову просто, но и результат стандартен: рожденная горой мышка.
Привлечь серьезных игроков из числа нетократов Кремль оказывается неспособен просто потому, что нечего предложить. При смене буржуазной элитой феодальной, которая шла несравненно дольше, чем нынешняя социальная революция, у государства был пряник, которым можно было прикупать лояльность новых хозяев жизни: второсортный Господин Журден готов был прикупить титул у высшего дворянства путем брака, а первосортные буржуа уверенно получали места в палатах лордов и пэров. Нынешняя власть может предложить места в Государственной Думе и Совете Федерации, но пока что эти места старательно раскупают избегающие уголовного преследования прихватизаторы-передельщики чубайсова призыва. Нетократия же эти места ценит на порядок меньше – скорее как игрушку, нежели как серьезный инструмент. Подспудное желание заигрывать с новым правящим классом вызвало к жизни «Общественную палату», места в которой продаются или раздаются «за заслуги», но и здесь вышел промах: нетократы просто проигнорировали сие начинание, а власть так и не осознала реальной полезности этого инструмента и нашпиговала его вышедшей в тираж интеллемунцией, во главе со старушкой, недавно разведшейся с ровесником своей дочки и положившей глаз на ровесника своей внучки. Рядом с такой публикой серьезные игроки из числа новой элиты не сядут ни для какого занятия. А что касается званий и титулов, нетократия сама их производит в избытке, и к титулам государственного изготовления относится прохладно.
Выработать механизм взаимодействия с нетократией Кремль не в состоянии не только потому, что ему ей нечего дать, но и потому, что реального пересечения интересов с этим новым классом у него нет. И если сегодня это означает незаинтересованное сосуществование, то в перспективе это значит лишь то, что постиндустриальная социальная революция завершится не мирным переделом власти в рамках сотрудничества, а быстрой и жесткой политической революцией, так как вошедший в силу новый правящий класс будет смотреть на выродившуюся старую элиту не как на живого и понятного партнера, а как на досадную и абстрактную помеху.
*
Впрочем, на повестке дня у Кремля сегодня вовсе не нетократическая революция внутри страны. Как и на Украине, опасность для власти проистекает от воздействия внешних сил, по большей части, правда, нетократического характера. Хотя в Кремле и не могут четко сформулировать характер опасности, но чувствуют ее вполне явственно и пытаются называть привычными терминами, оставшимися со времен «холодной войны». Вполне адекватной мерой тут было ограничение для общественных организацией (сиречь для использующей их в оформлении своей деятельности национальной нетократии, а вовсе не инвалидов) права получать официальную подпитку от зарубежных коллег.  С другой стороны, этот шаг сделал безальтернативными и так широко развитые нелегальные каналы финансирования, а значит – создал преимущества для радикально настроенных сил перед более ленивыми и компромиссными к власти.
Сегодня стабильность режима Путина более всего опирается на поддержку германских партнеров Газпрома. Но с другой стороны, и у этих партнеров есть враги, весьма заинтересованные в дестабилизации и режима Путина и ситуации в Германии. Поэтому страх Кремля перед влияниями извне вполне обоснован. Только вот пытаться интерпретировать его путем попыток перенесения украинских образцов, как пытаются московские аналитики – дело контрпродуктивное.
Площадная революция в России невозможна не только потому, что представить здесь такой же альянс демократов-западников с патриотами-националистами, какой имел место в Киеве, просто смешно. Впрочем, перед революцией 1917 года взаимоотношения демократов и националистов были точно такими же, как сегодня, зато после октября 1917 года все они оказались в одной упряжке и одних «правительствах». Но это только потому, что их просто смыло революцией в канализацию всем скопом, а власть получили совсем другие силы, на политическом пространстве до того невидимые.
Россия – не Украина. Россия – страна мощной, укорененной и весьма традиционной бюрократии. А значит, без поддержки этой бюрократии невозможен традиционный бизнес. Значит, политические силы так или иначе на эту бюрократию завязаны. Поэтому в легальной политике есть только административный ресурс и болтология при нем. Следовательно, легальные политические силы против власти никогда не пойдут, и даже если глава бюрократии преподнесет им эту власть на блюдечке с каемочкой нетрадиционной ориентации, больше полугода им власти не удержать.
В силу этого механизм революций в России существенно отличается от восточноевропейских «бархатных» сценариев. В конечном счете власть достается силе весьма радикальной, не национальной и не демократической в любом случае, а мессианско-орденской¸ реализующей узкоклассовый интерес бескомпромиссным и максимальным действием и оседлывающей ради этого бюрократическую машину.
Может ли такая сила сложиться в рамках нынешнего российского общества?
*
Здесь мы подходим к самому интересному. Ясно, что российская нетократия еще не достигла даже минимальной зрелости, а постиндустриальный рынок еще уступает по оборотам, хотя и не по прибыли, энергосырьевому. В силу этого в ближайшие годы она претендовать как класс на власть не может в принципе. Но при этом в ее рамках вполне может сложиться сила, которая сможет претендовать на власть.
Надо сказать, что мир нового правящего класса совершенно недемократичен. Причина этого в том, что постиндустриальная экономика носит не рыночный, а институционально-монопольный характер. В силу этого процедуры обмена в ней нестохастичны и не предусматривают свободы. В результате этого власть в постиндустриальных бизнесах и на секторах постиндустриального рынка неизбежно складывается как монопольно-волюнтаристическая, и ограничена она может быть также не рыночным рычагом – волюнтаризмом конкурентов и контрагентов. Положение куратора сети походит на определение русского политического строя госпожою де Сталь: «абсолютизм, ограниченный удавкой».
Поскольку политические режимы обычно порождаются формой власти в экономике (по определению Маркса «базис» производственных отношений порождает «надстройку» политических структур), то монопольно-волюнтаристская форма производственных отношений в постиндустриальной экономике порождает неизбежно антидемократическую идеологию и антидемократические процедуры согласования интересов. В тех странах, где нетократия уже получила значительную долю власти, мы видим резкое ослабление и низведение до роли клоунады традиционных буржуазно-демократических политических структур типа парламентов, правительств и президентств, в то время как наиболее существенные решения принимаются узким кругом руководителей СМИ, сетей, аналитических и лоббистских групп, которых никто не контролирует. Причем вхождение в число принимающих решение лиц происходит "по силе", а сами решения принимаются вовсе не голосованием.
Наиболее прагматичные и наименее склонные к сантиментам прошлого нетократы сегодня придерживаются явно антидемократических установок на реальность. Эту идеологию постепенно оформляют наиболее сильные аналитики и идеологи этой среды. При этом их идеология заодно и абсолютно антипартриотична, просто в силу глобального характера их рынков. На этой волне формируется сила, в равной мере чуждая как патриотизму, так и демократии, и готовая наслать чуму на оба эти дома. При этом сила эта совершенно не склонна к сантиментам в силу привычки к абстрактным операциям и сопутствующему им цинизму. А значит, в конечном счете формируется сила, готовая в реализации  своих интересов идти до конца, вплоть до полной расчистки политического поля от элементов нынешнего «гражданского общества».
Так или иначе, эта сила найдет поддержку в недрах спецслужб России, уставших от необходимости работать в рамках либерального блудословия. Служить ей будет рад и средний слой бюрократии. А значит, на вопрос из президиума, кто сможет теперь управлять Россией через некоторое время можно будет снова услышать картавый выкрик «есть такая паг’тия!»
Конечно, у этой силы не будет достаточно мощи, чтобы захватить власть и даже просто серьезно поколебать устои. Но это-то как раз случится и без нее. Просто она будет единственной силой, способной эффективно действовать ПОСЛЕ этого. А значит, ее численность будет расти  с той же скоростью, как у большевиков в 1917 году. А значит, на нее будут ставить потерявшие голову в условиях краха центральной власти спецслужбы. А значит, именно в нее будут вливать ресурсы зарубежные нетократы.
Разумеется, события предстоящей революции вряд ли будут повторять события 1917 года, но по сути реализуется та же самая схема, которая на протяжении тысячи лет все время воплощается в России: власть достается самому радикальному и бескомпромиссному меньшинству с последующей коренной сменой элиты.
*
В прошлом году я уже описывал сценарий предстоящей революции. Ближайшее падение цен на нефть и газ будет означать конец углеводородного гешефта «РФия», и его совладельцам надо будет срочно фиксировать прибыль и сваливать. Моментом отмашки станет день, когда начнется сокращение так называемых «резервных фондов». Необходимость поделить стоящий на кону куш в 300 миллиардов долларов (самый крупный куш в истории, даже в 1917 году на кону стоял лишь золотой запас в 5000 тонн, примерно 75 миллиардов сегодняшних долларов) повлечет заинтересованность основных игроков в дестабилизации ситуации. Крах власти будет оформлен путем добровольного ухода центральной фигуры по образцу то ли 1917, то ли 1991 года. У власти будет поставлено марионеточное правительство, которое начнет отвлекать народ патриотическими акциями типа походов на Ригу. Оно понадобится на полгода, а что будет после того, как «резервные фонды» будут поделены и прихватизированы, не интересует никого.
Но вот как раз через полгода и встанет вопрос о том, у кого есть хоть какое-то видение будущего после того, как закончен углеводородный гешефт. Понятно, что приблатненные при углеводородном режиме буржуазные партии не смогут предложить ни внятного определения интересов и целей, ни внятного представления о том, как осуществляют власть. В этих условиях единственная радикальная и дееспособная сила будет немедля приведена к монопольной власти коалицией той части спецслужб и бюрократии, которая вознамерится остаться в России после отъезда нынешних владетелей углеводородного режима для воссоединения со своими сберегательными счетами.
Таким образом, развитие событий подводит ситуацию к тому, что нетократия получит власть в России существенно раньше, чем могла бы претендовать на нее, опираясь на свой экономический потенциал. Но при этом власть получит не нетократия как таковая, а лишь ее передовой отряд, ее радикальное крыло.
И вот тут-то начнется самое интересное.