БЫТ СЛОВА
повесть из начала века
1
Пригородная электричка. Грибники, дачники. Двое с корзинами. Бородатые. Первый: около пятидесяти лет, аскетически впалые щёки, голубой джинсовый костюм – былая роскошь, чёрные резиновые сапоги. Второй – лет тридцать пять, коренастый, почти толстый, в тёмно-синем спортивном костюме, в коротких коричневых резиновых сапогах.
Старший, Игорь Александрович Цыплаков, что-то говорит своему спутнику Юрию Ершову. Ершов согласно кивает, но половину слов не слышит из-за шума электрички и собственной, с детства ещё, тугоухости.
Вместе с десятком других грибников вышли на полустанке, и пока шли до леса, метров тридцать, брюки их стали мокрыми от росы.
Остановились. Цыплаков повязал голову платком узлом на затылок, а Ершов натянул чёрную вязаную шапку – от комаров и клещей. Побрызгались и жидкостью от тех же паразитов.
- Ну, с Богом, - сказал Цыплаков, и они, подхватив корзины, по тропе углубились в лес, под его зелёный купол.
Под ногами чавкало, в ушах звенели комары, но оба были рады, оба предвкушали прошлогодний грибной успех, когда и жаренины натаскали домой – белых, подосиновиков, и солянины – рыжиков, груздей…
Но год на год не приходится. Уже давно сошли с тропы, и на солнечные взгорки поднимались, и в болотинки спускались, и ельники, и березняки прочесали, а грибов не было. Как ни твердил Цыплаков: "Грибочки-грибочки, к нам в кузовочки", - ничего не попадалось…
Решили, наконец, выбираться на тропу и возвращаться к дороге.
Тут-то и закрутились. Шли вроде бы параллельно тропе, только сверни влево, пройди метров двести, тут она и будет. Но прошли уж наверняка и двести метров, и километр – не было тропы.
Оба старались не показывать друг другу растерянность, и оба уже начинали тихонько паниковать. Прислушивались – ждали звука идущего состава, и слышали, но то с одной стороны, то с другой…
Уж и не разговаривали, не пересмеивались – пёрли напрямик через бурелом туда, откуда доносился, казалось, стук поезда…
И выскочили всё же на тропу… А вот в какую сторону по ней идти-то? Поездов, как назло, не слышно…
Тут их мнения и разделились. Цыплаков направо показывал, Ершов налево. И убедил Цыплакова. Пошли.
Вскоре Ершов понял, что не туда пошли-то, но упёрся, не говорил ничего, шёл. И Цыплаков шёл за ним, уверенный, что не туда идут.
Минут через двадцать посветлело впереди, вскоре вышли в поле. Когда-то оно, наверное, пахалось, засевалось, а сейчас – разнотравье. И за полем домишки – деревенька.
- Да, ошибся я, - поневоле признался Ершов.
- Ничего, - успокоил Цыплаков, - главное, что к людям вышли.
Но первые два дома (а их и всего-то было три) оказались нежилыми, лишь в третьем, к радости обоих, жизнь обозначилась – собака из-за калитки тявкнула. В мутном окне качнулся силуэт, и скоро на крыльцо вышел старик – куцая бородёнка, мутно-голубые глаза, одёжка серая какая-то, прикрикнул на собаку, к калитке с крыльца спустился.
- Здравствуй, отец, - Цыплаков сказал.
- Здрасьте.
- На станцию нам, как выйти? – спросил Ершов.
- А вот, всё по дороге. Прямо на станцию и придёте, – он показал в ту сторону, откуда они и шлёпали.
- Долго идти-то?
- Да за час-то дойдёте.
- Спасибо, отец.
- А не за что…
И они, уже уверенно, споро, двинулись на станцию.
- Как он тут живёт? Дороги машинной нет, электричества нет, столбы вон догнивают…
- А вот так, без газа, без ванной, - откликнулся Цыплаков.
- Да…
И оба улыбнулись чему-то.
Потом рассуждали о том, как важно в лесу не паниковать, и что, вообще, они молодцы – не растерялись…
Совсем близко впереди простучал поезд.
- Ну, слава Богу, - сказал Цыплаков. Ершов закурил. Время ещё было, можно было и ещё по лесу побродить, но уже не хотелось.
Уж и тропа раздвигалась, виднелась придорожная луговина… Ершов даже глазам не поверил – вот он под ёлкой открыто стоит красавец белый.
- Игорь Александрович, - окликнул старшего товарища, - смотрите-ка!
- Ну, Юра, с удачей вас. - Глаза у Цыплакова загорелись, зарыскали вокруг, ноги за собой повели, но… не было больше грибов. А Ершов срезал гриб, в корзинку положил.
- Вот Коля-то мой порадуется, - сказал о сыне.
- Да уж, Николай Юрьевич будет доволен, - улыбнулся в усы Цыплаков.
Вскоре они вышли из леса, расположились в тени разлапистой сосны неподалёку от полотна железной дороги.
Солнце, едва перевалившее зенит, жарило в полную силу, запах трав пьянил.
Тут Цыплаков вдруг и сказал, взглянув на Ершова как-то сбоку:
- Когда-нибудь, Юра, вы будете монахом.
- Да, - ответил, не задумываясь, Ершов.
Выложили нехитрую снедь: хлеб, соль, огурцы, помидоры, яйца. Ершов же со дна корзины неожиданно и "чекушку" выудил и два пластиковых стаканчика.
- Вологодская школа, - улыбнулся опять Цыплаков…
Они выпили по чуть-чуть, закусили, и Цыплаков, жмурясь на солнышко, сказал:
- Вот, собственно, это и называется простым словом – счастье.
Пили и ели не спеша, комариков отгоняли.
- Перед вами, Юра, сейчас широкая дорога – в журналах вас уже знают, есть заинтересованные критики, нужно написать только что-то большое, я имею ввиду не по объёму, конечно, а по содержанию, как, например, Белов "Привычное дело", чтобы появился отклик широкий и всё будет, и книги, и всё. И одна эта вещь подтянет и всё остальное… Вы сейчас на старте…
- Я прочитал Кузнецова, - сказал Ершов.
- Ну, и как?
- Тяжёлое чтение, не для многих. Но мне было очень интересно.
- Напишите рецензию, я опубликую.
- Я попробую.
Начали подходить другие грибники. В их корзинах тоже было негусто, но всё же не как у Ершова с Цыплаковым – один гриб на двоих…
Обратную дорогу в электричке Ершов спал. И очнулся уже у города. Поезд переезжал по мосту реку, и хорошо был виден на берегу древний монастырь. В детстве Ершов часто бывал в нём, в то время там был музей. В стенах этого монастыря – могила Константина Батюшкова. И именно здесь просил похоронить себя Николай Рубцов – так и написал в записочке, найденной в его бумагах уж после смерти: "Похороните меня там, где похоронен Батюшков"… Каждый раз, проезжая мимо этих стен, Ершов вспоминал об этом…
На вокзале они расстались. Ершов втиснулся в троллейбус и вскоре уже выходил на своей остановке.
Жена с сыном и дочкой встречали.
- Папа, покажи грибок, - первым подбежал Коля, и Юрий Ершов подал сыну единственный белый гриб.
- Не густо, - сказала жена, заглянув в пустую корзину.
- Мама, - сказала полуторагодовалая Катя, державшаяся за мамину руку, - дядя, - поправилась, - папа! – теперь уж безошибочно сказала и засмеялась.
И они пошли к дому. Четырёхлетний Колька торжественно нёс гриб в вытянутой руке, и прохожие с улыбками оглядывались на него…
А уже ночью, когда дети спали, а Вера, сидя в кухне, ещё крутила в руках пяльцы с вышивкой Ершов добрался, наконец, до "кабинета" – бывшей кладовки размером метр на полтора, но там между стенок вставлена столешница и на ней компьютер, а над "столом" до потолка полки заваленные книгами, журналами… Ну и табуреточка втиснута. Сел на неё Ершов. Вот перед ним книга Евгения Кузнецова "Быт Бога". Когда говорил Цыплакову, что попытается написать – лукавил, он уже точно знал, что напишет. Уже выписаны цитаты, уже многое обдумано, и теперь главное – начать.
И, вчитываясь в цитаты, думая о том, что написал Кузнецов, понял, какой необходим эпиграф…
… Ершов уже и не удивлялся этому свойству памяти, подмеченному им ещё в детстве (может быть, это даже и не память – нечто другое), когда какой-то внешний или внутренний толчок: мысль, образ, слово, заставлял распутываться долгую нить…
И сейчас вспомнилась поездка в Пермь, возил своих ребят на первенство России по дзюдо. Поезд… впрочем, столько наезжено в поездах, что всё слилось в один огромный поезд… Поселили их в какой-то загородный пансионат. Там, в библиотеке пансионата и наткнулся на сборник рассказов и повестей Андрея Платонова, прочитал за один вечер и ночь. Лет десять назад начал читать Платонова с "Чевенгура" и – не пошло. С тех пор думал – не его писатель, не читал. И вот там, в Перми, открыл. Может, только для этого и случилась та поездка… Да – Платонов, и поразившая концовка одного из его рассказов: "Мне потому нехорошо, что я многое понимаю"…
Вот эпиграф для рецензии на роман Кузнецова…
А вот цитаты: "О, как мне всё ведомо…"; "Посмотреть друг другу в глаза означает целый поступок совершить"; "Мир делится не на страны, а на странные души. Вернее – не на стороны, а на сторонние души. И бреду, чую, сквозь дымки чужих душ"; "Сотворение мира – это давание миру названия"…
Ершов отложил записную книжку, вышагнул из "кабинета", прислушался – за дверью, где спят дети и жена, тихо. Достал из кармана куртки зажигалку и сигареты, вышел на балкон. Закурил.
Потемнела уж и белая ночь. Поздно. А город не спит – гудит проводами, котельными, машинами… И он, Ершов, не спит. И в недалёком, в общем-то, городе, возможно, не спит Евгений Кузнецов – думает, или пишет, или водку пьёт… Ведь как он писал свой роман – сказать всё и умереть, вот как. Так нужны ли ему ершовские рассуждения о романе?.. Но Ершову-то они нужны, именно поэтому он и пишет, не потому, что Цыплаков попросил…
…И уже включен компьютер, и Юрий Ершов, написав заглавие и эпиграф, гонит себя в первую строчку, пусть неуклюже-газетную – дальше, дальше!..
С ПЕРЕДНЕГО КРАЯ ИСКРЕННОСТИ
(о романе Евгения Кузнецова "Быт Бога")
"Мне потому нехорошо, что я многое понимаю…"
(Андрей Платонов)
Передо мной новый роман известного ярославского писателя Евгения Кузнецова "Быт Бога".
Сразу нужно сказать – это чтение не для многих…
… Ершов прекратил печатать. Что-то не нравилось в "сказать". Стёр. Написал – "оговориться"…
… Сразу нужно оговориться – это чтение не для многих. Начиная с названия, которое может показаться слишком смелым. Но не слишком, оно просто – смелое…
… Ершов "вошёл в поток", и теперь главное было не останавливаться….
… Рискованное. А разве возможно творчество (ведь настоящее творчество – это всегда создание собственного мира, и открытость этого мира для каждого способного в него войти) без смелости, риска, дерзания. Роман же Евгения Кузнецова – обострённый риск, обострённое дерзание. Как сказал сам автор – "с переднего края искренности"…
"Быт Слова" можно было бы назвать этот роман. Того самого слова, которое было вначале, и – авторского слова. "А я – слово, мне слово: сказал сам себе слово, и будто я уже окутан, объят, окружён этим словом и пребываю содержательно и исполнительно внутри его, этого слова"…
… Дальше, дальше! Не останавливаться!…
… В романе постоянное осмысление слова и себя в слове. И заставление читателя осмысливать это слово. Стиль письма Евгения Кузнецова близок к стилю Замятина или Платонова. Но, в отличие от них, Кузнецов не выдаёт читателю конечную формулу, а заставляет читателя совершить вместе с собой весь процесс нахождения этой формулы. Так читатель становится сотворцом автора… Если, конечно, захочет, если, конечно, сможет.
А сюжет романа (хотя это и не роман вовсе, но, о жанре – позже) прост. Но и в этой простоте, какая была бы находка для нынешних бойких детективщиков! Следователь. Его брат, известный в городе журналист, задержан по подозрению в каком-то преступлении (так ведь и не объяснилось в каком, но это и не важно, для Кузнецова неважно, и для тех читателей, которые решатся погрузиться в "Быт Бога"). Не сумев сразу помочь брату, а возможность была, следователь страдает: я тут, а он там... Да и на него подозрение падает – почему не помог брату? Значит, тоже замешан. Ну, и люди вокруг – сослуживцы, родители, сестра, брат и его жена ("женабра")… И мучения, мучения героя в самом себе и во внешнем мире; поиск истины и поиск способа выражения истины.
"Истина всё равно невыразима.
Нет, выразима!
Истина – это потребность в истине".
Внешний сюжет в этом романе даже не каркас сюжета внутреннего (душевного, духовного), а мягкая пластичная оболочка, которая то растягивается в детство, в юность, то втягивается, вжимается в душу героя, в его цепкий взгляд в самого себя или во внешний мир…
… Очень хотелось курить, но Ершов гнал себя дальше, потому что уже видел, что дальше, и вот это видение – это и есть счастье творчества… И мыслишка о "покурить" – мелькнула и забылась…
…Главный сюжет – внутренний. Но не потому, что автору (герою) так нравится копаться в самом себе, рефлексировать. А почему? А потому, что он, автор (герой), стремится понять о жизни – Главное. Не больше не меньше – Главное. Всё. "Для того, чтобы узнать, как на самом деле – как в жизни на самом деле и даже во Всём, и видимом, и не видимом, на самом деле, - надо идти в самого себя".
А не гордыня ли это? Не самолюбование ли? Ах, мол, я какой, докапываюсь до – Всего… "За то меня все и недолюбливают: только что я со всеми и как все – и вот один и хоть бы мне что одному!"
Может и гордыня. Но это уже не читателю и не критику решать.
Бальмонт написал: "Я проклинаю человечество,
Я от него бегу, спеша!
Моё единое отечество –
Моя бессмертная душа"…
… Цитата из нелюбимого, в общем-то, Бальмонта всплыла неожиданно, и, может быть, она неточна, но сейчас и не важна буквальная точность. Дальше!..
…Не от ненависти же, правда, ко всему роду человеческому это написано. А от ужаса за несоответствие человечества тому Идеалу, что дан ему Словом. И, прежде всего, за своё (моё) несоответствие.
Герою Евгения Кузнецова неуютно (мягко говоря) в мире, где: "Посмотреть друг другу в глаза означает целый поступок совершить". "Мир делится не на страны, а на странные души. Вернее – не на стороны, а на сторонние души. И бреду, чую, сквозь дымки чужих душ". Герой Кузнецова – человек понимающий, что: "Я тот, кто в мире, что не просто мир, а – мой мир, мой". И что: "Я в мире – побывать".
Какая уж тут гордыня – бесконечная исповедь, бесконечная молитва. За всех.
Вот и до жанра добрался. "Быт Бога" можно назвать и романом, и повестью, и даже рассказом. Но это – молитва.
И, может быть, даже не понимая многого в этой молитве, можно сострадать этой молитве, вместе с этой молитвой. Но для этого нужно быть христианином, стать христианином или полюбить кого-то очень сильно.
За Кузнецовым повторю: "Грусть понявшего – для духа надежда". От себя добавлю: не только понявшего, но и попытавшегося понять.
… Ершов нажал на кнопку "сохранить" и выпал из своей кладовки.
Он курил на балконе. И только сейчас позволил себе думать о Кузнецове не как об авторе, на произведение которого он пишет рецензию, но и как о давнем заочном знакомом и давно любимом писателе.
Как поразил его тогда, лет десять назад, сборник рассказов Кузнецова "Храм на Марсе". Цыплаков дал, конечно, почитать. Они с Кузнецовым давние приятели…
Ершов замял окурок в банке из-под консервов. Вышагнул с балкона в кухню, попил воды из чайника, тихонько вошёл в комнату: Колька спит на диване, сбив одеяло в ноги, разметавшись; Катя в своей кроватке, тихонько посапывая; Вера спит на полу, на раскатанном матрасе.
Разделся, лёг рядом с женой, уснул, не дочитав мысленно "Отче наш".
2
Проснулся Ершов от того, что Катя теребила его за нос, твердя:
- Па-па-па-па…
На груди его стоял Катин горшок, не пустой. Что ж, всё нормально и даже очень хорошо – ребёнок научился сам садиться на горшок… Сходил, опорожнил и вымыл посудину.
- Сколько времени? – спросила Вера.
Ершов глянул на будильник:
- Шесть.
- Чайник поставь, пожалуйста.
- Поставлю.
И оба уснули.
Катя залезла на диван, но брата не трогала, на окне рядом с диваном стоят цветы, "класота", как называет она их одним словом, налюбовавшись на эту красоту, попробовав на вкус пару листиков, девочка слезла с дивана и ткнулась в подушку рядом с мамой.
Будто толкнуло что Ершова… И правда, Катя ногой толкнула.
Глянул на будильник и сразу вскочил.
- Вера, вставай, восьмой час.
И она, будто и не спала, моментально поднялась.
Чайник, умывания, одевания, всё бегом. Вере к восьми тридцати на работу. А Колька и Катя спят, хоть бы что им…
Юрий Ершов пока чашку крепкого чая не выпьет да сигарету не выкурит – человеком себя не чувствует. Выпил, покурил.
- Для Кольки с Катей сырки достал из холодильника? – спросила Вера, расчесывая перед зеркалом в прихожей волосы.
Ершов достал из холодильника два сырка с изюмом, положил на блюдце, поставил рядом с горячим чайником нагреваться…
Всё как обычно, изо дня в день…
- Ты целый день сегодня? – спросил у жены.
- Не знаю ещё, позвоню. Тебе куда-то надо сегодня?
- Пока нет. Ну, вечером на дежурство…
Только ушла Вера, вышел из комнаты сын. Глаза кулаками трёт.
- Умываться, одеваться! – командует Ершов.
- Папа, ты сейчас не уйдёшь?
- Нет.
- Это очень хорошо! Мне без тебя всегда бывает скучно.
Пока сынишка умывался и одевался, Ершов ещё раз вышел на балкон, покурил.
И только вернулся в кухню, усадил Колю за стол – звонок.
- Да.
- Юрий Петрович, здравствуйте, Москва, Авдей Карпович, исполком.
- Здравствуйте, Авдей Карпович.
- Юрий Петрович, как у вас дела с набором, сколько людей добавилось?
- Мало. К тем что были, ещё пятеро…
- Да, мало. Юрий Петрович, ну, надо активизироваться. Напоминаю, что задача к осени иметь тысячу членов…
- Да я стараюсь, но трудно у нас…
- Попробуйте на общественные организации выйти, на предприятия.
- Пробую.
- Главное, вы не отчаивайтесь, - потеплел голос московского товарища, почувствовавшего, видимо, безнадёжность в голосе Ершова. В любом случае – партия работать будет, исполком будет работать с вами, как с председателем регионального отделения. С людьми, я думаю, у вас тоже всё наладится. Шире взгляните вокруг себя, Юрий Петрович, шире! Ну, всего доброго. Как только наберутся очередные пятьдесят человек, сразу высылайте нам по электронной почте.
- Хорошо.
В трубке загудело.
- Папа, мне скучно, садись со мной.
Ершов понял, что не спросил, почему не приходят деньги на банковский счёт регионального отделения партии, председателем которого, по воле случая он является.
Налил чаю себе и сыну. Коля ковырял ложкой сырок, левой рукой уже крутил одного из своих роботов.
- Ешь спокойно.
- Папа, мне очень хочется увидеть настоящего робота.
Прибежала в кухню Катя, и её за стол усадил.
"Ясно почему денег не шлют. Я списки новых членов не высылаю, они – деньги… Да и не надо уж и денег их, лишь бы отстали! Не отстанут. Да и деньги – нужны…"
- Доел? Умывайся, пойдём гулять. Катю умыл и одел сам.
Вышли во двор, хотя двора-то, собственно, и нет: тротуар, ряд автомобилей, даже сейчас, когда многие разъехались на работу, машин пять стоят, чахлый газон, регулярно вытаптываемый цыганскими коровами, полотно узкоколейки, разбитая автомобильная дорога, забор вокруг гудящей котельной, и у забора два мусорных контейнера с вечно вывернутым нутром….
У соседнего здания (пятиэтажный куб из силикатного кирпича) семейного общежития – куча песка, и скамеечка, пока ещё не сломанная имеется. Туда и пошли. В пакете у Кольки совок, ведро, машинка, робот – всё как положено.
- Мой город разрушен, - спокойно, констатируя факт, сказал Коля.
- Ничего, новый построишь.
- Приступаю к восстановлению!
И Коля занялся своим делом. Катя, получив в руки пластмассовое ведёрко, стала собирать в него камушки, а Юрий Ершов сел на скамейку, закурил, конечно, сразу же…
Уже третий год как связался он с этой партией. Начиналось безобидно (впрочем, и сейчас ничего особенно-то страшного не было в этой "партийной работе", если б не принимал Ершов всё близко к сердцу), однажды, приехав из Москвы, Роман Александрович Горячев попросил (дело было в помещении местного отделения Союза писателей), обращаясь к Цыплакову и Ершову:
- Братцы, подпишитесь, пожалуйста, под заявлением.
- Каким?
- Да вот партия новая Всероссийская организуется, наши люди организуют, так надо бы им помочь, здесь ячейку открыть, хотя бы формально, на бумаге. Вот, можете и устав почитать. Подпишитесь, братцы, чтобы будущие поколения не сказали, что мы ничего не сделали для спасения родины.
Подписали.
Потом вдруг пришло приглашение на съезд в Москву. Горячев и Цыплаков уговорили Ершова съездить.
Так и ввязался. Сначала нужно было набрать в местное отделение сто человек, потом триста, теперь вот тысячу. А сколько пришлось выходить по разным кабинетам, сколько собрать справок и подписей, чтобы зарегистрировать отделение в местном управлении юстиции, открыть счёт в банке… В этой беготне он однажды впервые по-настоящему почувствовал, как болит сердце. Шёл в управление юстиции, нёс какие-то бумаги, надеялся, что на этот раз всё правильно, всех подписей хватает, ничего переделывать не придётся… И защемило, сдавило. Ершов, осторожно дыша, добрёл до скамейки на остановке автобуса, посидел, потом решился выкурить сигарету, пошёл… Сто человек он набрал довольно легко – в то время ещё работал детским тренером, пришлось просить родителей помочь, помогли многие, да и помимо работы знакомых хватало. Кое-как набрал и триста человек. Но тысяча… Больше никакой партийной работы пока и не было, а чего делать-то? Тут только успевай бланки заявлений подсовывать. Сам себе уже начал казаться каким-то проходимцем. А устав у партии хороший, правильный, патриотический… Есть, конечно, и положительная сторона – редкие и не регулярные, но совсем не лишние переводы денежных сумм из Москвы на работу отделения…
- Катя, не мешай! – не подпускал сестрёнку к своим постройкам Коля.
- Ей же тоже охота, - вступился за Катю отец, но тут же и позвал её к себе, понимая, что архитектору Николаю сейчас не до сестрёнки.
- Папа, а не поможешь ли ты мне строить?
- Нет, Коль, ты уж давай сам. Смешно ведь, если бородатый дяденька будет в песке копаться…
На Колю этот довод подействовал, продолжил возведение песочных домов один.
"Ну где я им людей найду, ну где?.. А, плевать, пусть с должности снимают, хватит…"
К песочной куче подошла молодая женщина с девочкой помладше Коли.
- Иди, покопай, - сказала мама и встала в сторонке, искоса глянула на Ершова. А девочка, косолапя, устремилась в песок с совком и ведёрком в руках.
Коля встрепенулся, грудью встал на защиту своего города.
- Осторожно, сюда нельзя, здесь идёт строительство.
Девочка остановилась, поглядела, раскрыв рот на Колю, и пошла в другой конец кучи. Катя, сидевшая до этого на коленях у отца, устремилась к девочке, и они занялись там чем-то, присев на корточки.
Ершов курил. Женщина помогала девочке заполнять ведёрко песком… Коля, наверное, чувствуя за собой некоторую вину негостеприимства, подошёл к девочке, сказал:
- Меня зовут Коля. Это моя сестрёнка. Вон мой папа.
Девочка взглянула на него, встала с корточек и заявила:
- Сюся! – и песок из совка в Колю швырнула, хорошо хоть не в лицо, на рубашку.
- Ксюша, ты что? Разве так можно? – преувеличенно-возмущённо воскликнула женщина.
- Да ничего страшного. Колька, не приставай к людям.
- Я и не пристаю. Пойдём, папа, домой.
Он не обиделся на девочку. Чего на неё, малышку, обижаться-то. Ему-то ведь уже четыре года, и он не просто так – а Коля Ершов – старший брат своей сестры, и папа у него вон какой.
А Юрий Ершов усыпал на ходу – засиделся вчера (точнее сегодня ночью) над "Бытом…" кузнецовским.
- Сейчас мультики по видику посмотрим, да?
- Да, папа. "Ну, погоди". Только ты тоже смотри, - ответил Коля.
- Ну конечно.
Из двери подъезда вышел сосед в железнодорожной форме, широко улыбаясь, сказал:
- Читали, читали, хорошая статья.
- Спасибо. – Ершов, во-первых, не знал о какой статье идёт речь, а во-вторых – он всегда смущался от таких слов, нужно бы что-то ответить, чтобы не сказали, что, мол, зазнался, и нечего отвечать-то… Но приятно, конечно, редко только бывает такое, чтоб сказали вот так. Чаще – ощущение, что пишешь в пустоту.
Сосед ушёл к своей сияющей под солнышком машине, а Ершов с сыном и дочкой вошли в тёмный подъезд.
Коля сперва занялся в кухне рисованием. А Юрий Ершов уложил дочку на дневной сон, уснула она после прогулки быстро.
Поставил сыну мультики и на диван прилёг, вздремнуть.
- Папа, не спи.
- Я не сплю.
Через какое-то время:
- Папа, смотри мультики.
- Смотрю, Коль, смотрю.
Ещё через какое-то неизвестное время:
- Папа, телефон!
Резко вскочил, качнуло. Вышел в коридор, снял трубку.
- Да.
- Юрик, привет.
- Привет, Сергей.
- Ну, знаешь, как твои выступили-то?
- Да. Молодцы.
Позавчера и узнал Ершов, что его, теперь уже, год как, бывшие ученики Рома Лысков да Саша Кочетов стали призёрами, как пишут в официальных бумагах, "Первенства Северо-западного федерального округа РФ по самбо, получили путёвку на Первество России". Не ахти, в общем-то, какое достижение, но для их города, и даже области, значительное.
- Я вот чего звоню-то, - Сергей Ударов сделал паузу.
- Чего?
- Чэпэ в Метеоре-то.
- Что такое?
- Да Викторыча на взятке прихватили.
- Ну.
- У меня сегодня с ним беседа, на два часа договорились, ты не сможешь подъехать?
- Очень нужно?
- Да надо бы.
- Постараюсь… Слушай, я перезвоню тебе на сотовый.
- Добро.
Ершов набрал номер телефона жены.
- Как дела? Пораньше-то не сможешь придти?
- А я уже выхожу. А что?
- Дома скажу. Жду.
Перезвонил Ударову.
- Сергей, я подойду. Только давай сначала переговорим, объяснишь хоть всё, а потом уж к Викторычу.
- Ну, давай у памятника Ленину в три.
- Добро.
Коля увлёкся мультиками. Передышка. Вышел на балкон. Закурил. Жарко. Солнце в зените. Но чернота кучится на горизонте, пожалуй, вечером гроза будет. Ну и хорошо бы, хоть грядки на даче польёт. Викторыч, Викторыч… Видать, крепко влетел, если Серёга засуетился.
Увидел Веру. Идёт. Не спутаешь. В льняном, собственной вязки, костюме, волосы ветерком раздуло. Красавица… Пошёл открывать входную дверь.
- Папа, я пить хочу.
Налил Кольке из графина. Дверь открыл. Уже стучит каблуками на лестнице…
- Чего, звонил кто-то? – сразу спросила.
- Мама, ты что купила?
- Ничего. Не перебивай.
- Ударов.
Рассказал ей коротко суть дела, хотя и сам-то, собственно, не понимал ещё, что там такое.
- Аккуратнее с Ударовым.
- Понятно… У тебя сколько осталось?
- Сорок рублей.
- Я возьму на сигареты, а пойду пешком.
- Бери. А на что жить-то будем? До завтра-то ещё протянем, а потом?
- Вера, я всё понимаю.
- Партия-то собирается деньги высылать? Ты не звонил?
- Звонили мне сами. Пока нет.
- Ну, и пошли они на фиг. Завязывать надо с ними…
- Я разберусь.
Ершов уже одевался, а Вера уже что-то готовила детям на обед.
- Ну, я пошёл.
Вера подошла к нему:
- Постарайся быстрее. И лучше не ввязывайся. - Поцеловала в щёку.
- Ладно. - И Ершов жену чмокнул.
Катя выбежала из комнаты, проснулась. Замахала радостно ручкой:
- Пока-пока-пока…
- Пока, Катюшка, пока…
Жарко. Но Ершов, принципиально, в сером пиджаке, белой рубашке, чёрные брюки, полуботинки чёрные же. И уже запылились полуботинки-то. Не любит этого Ершов, да губку для обуви забыл прихватить. А в кармане тридцать рублей. И дома десятка. И получка через неделю. У Серёги занять? Нет. Нет, нет…
Дома, собаки, деревья, девушки с оголёнными по моде животами, матюгающиеся школьники-каникуляры. На стене надпись: "Мы уже здесь! НБП!" Все стены, паразиты, поисписали. Река. Медлительная, неширокая. Вся в жидком солнечном золоте. И храмы по берегам. А дальше, за рекой, над городом – золотое сердце – купол колокольни Софийского собора…
Пешеходный мост. Когда-то деревянный был. Теперь каменный. Выщербленные ступени…
С этого, правда, деревянного ещё, моста прыгнул по весне и растворился в этой реке, герой чудесного рассказа Романа Горячева "Человек-река".
Спустился с моста и, ничего не поделаешь, мимо "собаки" надо идти – глаза б не глядели… "Собака" – это "памятник столетию электрификации города": площадка, вымощенная фальшивой брусчаткой, "старинный" деревянный столб с фонарём, а под фонарём, бронзовая, наверное, собака, пёсик, лапку задрал… Весело… Прям – "Аншлаг"…
Студенты тут кучкуются, подошёл один с бутылочкой пива к собаке, нагнулся, заглянул – как там, под лапкой-то… Молодая семья – муж, жена, ребёнок лет трёх. Усадили мальчика на эту собаку, фотографируют… Будет, что вспомнить…
"Я проклинаю человечество, я от него бегу, спеша…" А куда бежит-то Юрий Ершов – поглядеть на пойманного на взятке начальника своего бывшего, отомстить хоть этим поглядом… Да?
На стене старинного со сводчатыми окнами дома надпись красной краской метровыми буквами: "Алигархов на нары! НБП". Бедные "алигархи", бедная НБП…
Надо же – Ударов не опоздал, как обычно это бывает, вон его белая "девятка"
- Привет.
- Привет, Юрик, садись.
Сергей Ударов ростом с Ершова, но шире раза в два, чем, не худенький тоже, Юрий. Его коротко стриженная голова, как крепкая бугристая картошина. Сейчас он в белом костюме (ворот изнутри уже почернел).
Ершов сел на свободное сиденье рядом с ним:
- Ну, чего там случилось-то?
- Мне сегодня приятель утром позвонил, директор одной тут строительной фирмы, как бы. Они выиграли конкурс на ремонт "Метеора", деньги им город переводит, как бы. Пришёл в "Метеор" – к нему Викторыч подкатывает и напрямую говорит – откат пятьдесят штук. Олега, не будь дураком, Викторычу сказал – да, и тут же поехал и заяву в ОБЭП накатал. Там уж и деньги были готовы, чтобы Викторычу дать и взять его. Хорошо - мне позвонили, следователь тоже мой знакомый оказался. Я попросил пока, как бы, ничего не делать, подождать. Пожалел, честно говоря, Викторыча, у него же сердце больное. Но поговорить с ним надо… Пусть, на фиг, сам увольняется…
- Так взятки-то не было, надо было дать. А так – ничего ведь не доказать.
- Докажем, припугнём его и всё. Совсем уже зарвался.
- Да, - согласился Ершов. – Ну, давай поговорим.
- Я диктофон взял, - Ударов достал из внутреннего кармана маленький чёрный кассетный диктофон. – Ты умеешь пользоваться?
- Умею.
- На.
Ершов включил диктофон, сказал несколько слов, прослушал, перемотал на начало. Работает. Положил в боковой карман пиджака, так, чтобы было удобно, сунув руку, нажать на клавишу.
И через пять минут белая "девятка" въезжала во двор спортивного клуба "Метеор", в котором Ершов десять лет отработал тренером по самбо.
А вот и Викторыч на крыльцо вышел. Будто встречает.
Увидев идущего к нему Ударова, да и Ершова с ним, директор спортклуба "Метеор" Павел Викторович Мухин, невысокий, полный мужчина в сером свитерке, замер в недобром предчувствии, мышастые глазки забегали.
- Ну, чего, Викторыч? – Ударов как будто фамильярно-приятельски хлопнул его по плечу – Мухин едва удержался на ногах.
- Ты чего дерёшься-то, – по-детски залепетал и в здание дёрнул, в кабинет побежал, под прикрытие завуча своего Марии Венедиктовны.
Ударов и Ершов проследовали за ним, мимо вечно недовольной хамоватой вахтёрши.
Юрий нажал кнопку диктофона.
Викторыч уже забился в свой угол, за стол, в своё директорское, с недавних пор кожаное и крутящееся, кресло. Ближе к двери сидела за широким светлым столом Мария Венедиктовна, с чёрными (крашеными конечно) волосами, увядающая красавица. И на решительного Ударова, и на Ершова взглянула она удивлённо и чуть презрительно как всегда.
Ударов сел на свободный стул перед директорским столом, Ершов рядом.
- Ну, расскажи хоть, Павел Викторович, как взятку вымогал, сколько просил? А-то меня вот всё бандитом называют, а я так не умею.
- Вы чего, ребята, шутите?
- Я вызову сейчас милицию, - подала голос Мария Венедиктовна.
- Я сам могу вызвать. Может и вызову. Смотря как сейчас побеседуем, - доброжелательно откликнулся Ударов.
- Не надо, Мария, - сказал Мухин.
Он бы и рад уж наедине побеседовать, да боится быть битым.
А завуч не уходит – верная боевая подруга, здоровье мухинское бережёт.
- Ну, так расскажешь?
- Олег, что ли, тебе-то сказал?
- Олег, Олег. А ты, видать, не только у него просил?
- Вот именно, просил, а не требовал. И не себе, а на спортивное оборудование.
- На оборудование? Ты сказки-то не рассказывай. Я ведь тебе напомню, как ты на лапу брал за предоставление зала для соревнований.
- Давали, дак и брал.
- Ничего страшного, конечно, Викторыч, но на год условно потянет.
И тут пауза наступила. И все, наверное, подумали: ну, и что дальше-то?
Наконец, Мухин сказал, обречённо-устало:
- Вы хотите, чтобы я уволился? Не уволят. Мне год до пенсии, а на мне тут всё завязано. Брать я ничего не брал, и ничего не докажут.
- Посмотрим, - сказал Ударов. И встал, пошёл к выходу. И Ершов пошёл.
В машине включили запись. Хорошо всё прослушивалось.
- Отлично, - сказал Ударов, забирая диктофон. Предложил отвезти Ершова, что редко бывало. Ершов не отказался. Но вышел, не доехав до дома, захотелось прогуляться.
- Ну, давай, Юрик, спасибо, что пришёл, звони. Дали хоть втык Викторычу, на кукан подцепили, а то оборзел.
- Да. Ну, давай, спасибо.
Юрий закурил. Шёл неторопко к дому. Что-то, пока неясно, беспокоило его в этой истории с Мухиным. Потешился, конечно, увидев испуганного Викторыча, послушав, как оправдывается он дрожащим голосом… А дальше-то что?..
Запиликал мобильник.
- Да, Вера.
- Ты где?
- Подхожу к дому.
И увидел Андрюшку Семёнова. Тот уже помахивал издали узкой ладошкой, зная, что Ершов видит плохо.
- Юрий Петрович, здравствуйте, - безобидно-насмешливо, как всегда, приветствовал.
- Наше вам, Андрей Борисыч,- в тон ему откликнулся Ершов.
- Как поживаешь, чем занимаешься?
- Я всё тем же. А ты всё там же?
- Давно уж нет. На вольных хлебах.
- Попиваешь, в общем, - констатировал Ершов.
- Не без этого, - охотно согласился Семёнов.
- Рисуешь хоть?
- Во всех салонах мои работы висят, как же… А ты пишешь?
- Работаю, много, творчески.
И тут, как это бывало у Семёнова, неожиданно включился творческий огонь:
- Ну чего ты там пишешь! Кому это сейчас интересно! Вот сюжет: на городской свалке встретились двое…
- И полюбили друг друга, - подхватил Ершов.
- Причём, оба – мужики…
- Один – старый негр Бил, другой русский Иван…
- Иван – безногий инвалид…
- Бил попал на свалку нашего города в контейнере с просроченными ножками Буша…
Оба, и Ершов, и Семёнов любили такие моменты. И оба сейчас сдержанно улыбались, давя в себе смех.
- Вот и написал бы для прикола, - посоветовал Семёнов.
- Написал бы. Жалко время терять, - серьёзно ответил Ершов.
- Нет, Юрий, никогда ты не станешь популярным писателем.
- Желаю тебе, Андрей, стать популярным художником.
- Спасибо. Ты здорово загорел.
- Спасибо. А ты здорово постарел.
- Кто? Я? – возмутился Семёнов. – Ты на себя-то посмотри – оброс, как чебурек.
- Когда женишься-то?
- Не дождёшься!.. Батюшку-то давно не видел? – уже серьёзно спросил. Это он об их общем знакомом, когда-то Володе Емельянове, а ныне – отце Владимире.
- Давно.
- Увидишь – привет передай.
- Хорошо.
На том и расстались.
"Умеют же люди легко жить", - позавидовал Ершов.. "Хотя… Пропитый талант. Богом ведь данный…"
- Что-то ты долго к дому подходил, - встретила жена.
- Папа, я так скучал без тебя!
- А уж как я-то без вас.
- Ну, чего сходил-то?
- Да ничего. – Рассказал ей коротко всё.
- Опять тебя Ударов использовал, - подвела Вера итог.
Он не ответил. Зазвонил телефон. Не сотовый, домашний. И явно межгород.
- Да.
- Здравствуй, Юра.
- О! Алексей, привет.
- Ну, прочитал я наконец-то твои рассказы.
- Так.
- Знаешь – один очень хороший, остальные – просто хорошие.
- Ну, спасибо.
- Буду предлагать тут. Думаю, пойдут.
- Спасибо.
- Как, вообще, дела, как Николушка твой, Катюшка, Вера.
- Всё хорошо, Лёш. Ты-то как? Когда в гости приедешь?
- Я нормально, в сегодняшней Литературке можешь прочитать мою статью. Приехать не могу пока – вроде и близко подмосковная Сибирь, а так просто не выберешься.
- Жаль.
- Что поделаешь. Рад бы и я тебя на святой московской земле увидеть.
- Тоже пока не выходит.
- Да, чуть не забыл, тебя Марина Соколова упомянула в своей статье в "Новом мире". Видел?
- Нет.
- Ну, посмотри, последний номер… Ну что ж, целуй своих, пока.
- Пока.
- Наш московский критик? – спросила с улыбкой Вера.
- Да, господин Жерехов.
- В гости, значит, не собирается?
- Не собирается.
- А потом соберётся, да не пустим, так и передай в следующий раз.
- Передам.
- Папа, ты поможешь мне робота сделать?
- Поем только. – Сказал, да и обманул сына-то, потому что уже пора было на работу собираться, только поесть да сумку собрать и было времени.
Ели макароны с сосисками.
- Похвалил рассказы мои Лёша.
- Ещё бы. Похвалой только сыт не будешь…
- Фёдор Михайлович, картошечка-то тю-тю. Да?
- Да. Завтра нам кушать будет нечего. - Вера заглянула в холодильник. - Позавтракать найдём чем, а дальше…
- Прекратите этот разговор, - заявил четырёхлетний Николай, и схлопотал ложкой по лбу от отца. Не больно, но обидно. Всхлипнул, но, по-мужски, взял себя в руки и заявил: "Ну и что, жизнь на этом не закончилась". Катя залезла рукой в Колину тарелку, вытащила кусок сосиски и сунула в рот.
- Ой, Катя, что ты делаешь!
- Ешь давай, - подтолкнула Колю мать, - а то она сейчас всё у тебя вытаскает. - А дочке сказала: - Ая-яй, Катя.
Выпив чаю, Ершов вышел на балкон, покурил и стал собираться на работу, на дежурство своё сторожевое.
В чёрную сумку с черезплечным ремнём сунул синюю тетрадь большого формата – там кое что начато, может и попишется; записную книжку затертую и мятую взял; книгу – Чехова сегодня…
- Папа, а ты не уйдёшь?
- Я уже пошёл, Коля, на работу.
Тут-то Коля и не сдержался, в рёв пустился, сквозь всхлипывания проговорил:
- Ты же только что пришёл…
- Что делать, Коля. Работать-то надо, а то денег не будет.
"А работаю, так есть? - ехидно подумал.
Коля, от расстройства, занялся уж своими роботами любимыми, собирал из конструктора, не вышел прощаться из комнаты. Катя опять замахала: "пока-пока…" Вера поцеловала в щёку, "позвонишь" сказала.
И опять пешёчком почти туда же, откуда пришёл, в центр города. Храм, в котором он и работает, в самом центре.
И опять по берегу, и по мосту, и мимо "собачки", мимо деревьев, домов…
В киоске купил "Литературную газету", сунул в сумку – вечером Лёшу Жерехова почитает.
Мимо "Метеора" протопал, не глядя в ту сторону. Ну их…
Вот и церковь. Покрова Пресвятой Богородицы. Рядом двухэтажное деревянное здание с надписью над входом: "Церковная лавка". Но там не только лавка, но и бухгалтерия и кабинет настоятеля. Там-то в коридоре у столика с телефоном и сидит и лежит ночью Ершов. А за этим зданием два гаража, и ещё здание столовой (по-церковному – трапезной) – всё под его охраной.
У входа в храм старый клиент – потрёпанный мужичок, работающий под "освободившегося", якобы, не хватает на проезд до своего города. Уже вторую неделю. Вот к старушке привязался, клянчит, и она, сердобольная, полезла в сумку за кошельком.
- Слышь, - окликнул Ершов, - у тебя в кармане больше, чем у неё…
- Верно говоришь, верно… - У него тактика такая – со всем соглашаться. Потому так долго и терпел его Ершов, но сегодня он злой.
Бабушка всё же сунула горемыке денежку, на Ершова осуждающе глянула, посеменила.
- Всё, пошёл отсюда, чтоб я тебя не видел.
- Верно говоришь, верно…
- Пошёл!
Он и пошёл вихляющей походкой в сторону автобусной остановки и пивных киосков. Ершов специально на крыльце стоял – проследить, чтобы ушёл.
Попрошайка к парню обратился, тот нёс за горлышки две пластиковые полуторалитровые бутыли пива, да не на того нарвался:
- Я сам только что освободился, понял! Меня на справку не возьмёшь, понял! Устраивайся сам, братан, как можешь.
- Верно говоришь… - И дальше поплёлся.
А парень нырнул в развалины полусгоревшего дома напротив церкви (недавно ночью полыхнул), там теперь собиралась местная шпана.
Ершов перекрестился, пошёл в храм. На паперти стояла бабулька, ручку вытянув, тоже – постоянная. Кивнул ей. А дать-то нечего.
Навстречу идёт алтарник – высокий, молодой, безбородый, чернявый. Поначалу он долго не здоровался с Ершовым, но Юрий упорно здоровался и не кивком, а голосом. Так что пришлось в конце-концов и алтарнику этому отвечать. И сейчас буркнул что-то Ершову в ответ. Ну, ладно…
Поздоровался с продавщицами свечей, с бабульками смотрительницами и уборщицами. Служба только что закончилась, люди прикладывались к иконам, набирали в бутылки святой воды из большой пластиковой бочки с краном, крестились – кто троекратно с поклонами, размашисто, кто торопливо и неумело, и выходили из храма.
Отец Игорь идёт – молодой, длинный, в очках, с жидкой бородкой. Ершов подошёл под благословение.
Он выполнял обычные, уже почти автоматические, движения. В закуточке, где переодевались и отдыхали смотрительницы, взял тетрадь учёта дежурств, достал из тумбочки два навесных замка, подошёл к продавщице, получил от неё брелок с "тревожной кнопкой" и ещё один замок, от трапезной. Продавщица расписалась в тетрадке, что кнопку сдала, а Ершов, что принял, унёс тетрадь в тот же закуток и присел на скамейку – есть несколько минут пока продавщицы свои причиндалы сложат, пока уборщица пол протрёт.
В храме становится тихо, пустынно, вот уж и продавщицы ушли, и только брякает ещё ведром на паперти баба Галя.
Наконец и она убрала в свой закуток ведро и швабру, приложилась к иконе, перекрестилась у выхода, и Ершов поднялся, перекрестился.
- Оставайся с Богом.
- Спасибо, до свидания, - он навесил на дверь оба замка, ещё раз перекрестился и пошёл к трапезной. Там на подоконнике оставлена еда для него и для собаки. Взял себе только хлеб и сухари, для щенка банку с кашей. Запер и трапезную. А запирая, именно и подумал – "трапезная", и это древнее слово откликнулось вдруг памятью детства: пригородный монастырь, ныне действующий, а тогда музей, и рассказ экскурсовода, что в трапезной (тогда он, кажется, не понял смысла этого слова) этого монастыря были сожжены сорок монахов каким-то бродячим польским отрядом, захватившим монастырь…
Собачью еду оставил во дворе у сарайки, в которой поскуливал жалобно щенок. Но сейчас пока не до него.
Вошёл в здание, где располагалась церковная лавка и администрация, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. И тут уже всё пусто, все ушли. Выложил на стол своё "питание", тетрадку достал, книгу… Набрал на телефоне свой домашний номер:
- Как дела у вас?
- Нормально.
- Никто не звонил?
- Нет.
- Ясно…- Слышно было, как кричит Катя: "Аво, аво!.." просит телефонную трубку. – Ну, ладно, пока. Я позвоню в полдесятого.
Набрал номер на мобильном:
- Антон, здравствуй. Папа, да…
Переговорив со старшим сыном, вышел торопливо на улицу, опять закурил. "Да, четырнадцать лет Антохе… Придётся ещё и перед ним ответ держать, звоночками-то не отделаешься… "
Глянул время – без пяти семь. Щенка он выгуливает в восемь. Вернулся в здание, сел в кресло, раскрыл "литературку". Нашёл статью Жерехова. Статья о Рубцове. Прочитал. Споткнулся на неточной цитате… А хорошая статья-то, отличная даже. "Поэт сиротской России". Точно, точно… Все мы, русские – сироты… Как там: "Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей" Эх, Николай Михалыч, вот из-за того, что царскую корону растоптали – и осиротели, оттого и церкви рушили… Ну, это нам уже стало понятно. Благодаря и Рубцову, между прочим. Да, отличная статья. Вспомнилось, как стояли два года назад, в феврале, кажется, с Жереховым, у могилы Рубцова. А рядом и могила Сергея Чухина. Выпили, конечно. Стихи почитали… А приехали-то на кладбище откуда? Да как раз из того монастыря пригородного. Там ведь и могила Батюшкова, в монастыре-то… Вот ведь как… Как всё перекручено и связано – дёрнешь за одну ниточку и столько потянется… Ну, как тут не поверишь? В Бога, конечно.
"А хотел бы и я быть похоронен там, где хотел быть похоронен Рубцов".
Без двадцати восемь. Ершов отложил газету, вышел на улицу, обошёл храм, постоял у трапезной, покурил. Ещё совсем светло, жарко. Если не будет дождя – завтра надо идти на дачу поливать грядки… Молодёжка собирается на площади перед храмом. Там и скамеечки поставили, будто для удобства им. Все с пивом, и все, конечно, через час другой побегут во двор церковной лавки по самой естественной надобности…
Пора и собачку выгуливать. Открыл сарайку.
- Привет, Мухтарик, привет.
Щенок крутится вокруг ног, подпрыгивает, тычется мокрым носом. Ершов кое-как вывалил кашу в миску, налил воду в другую миску. Мухтар жадно начал лакать, и Ершов в этот момент пристегнул поводок к ошейнику.
Мухтар пока еще, в три месяца, очень похож на настоящего немецкого овчара. На самом деле – помесь с дворнягой.
- Ну, пошли, рядом.
Только со двора вышли, подвыпивший мужичонка подвалил:
- О! Немец! – одобрителько сказал, кивнув на щенка.
- Да. – Ответил грубовато Ершов, пытаясь уйти от разговора, не останавливаясь.
А мужик рядом пошёл:
- Сразу видно, - говорит, - задница низкая. У восточно-европейских выше.
Мухтар, дурачок, вместо того чтобы рыкнуть на чужого, хвостиком виляет.
- Ой ты хороший, - мужик потянулся к нему рукой, чтобы погладить.
- Вот этого не надо, - уже совсем строго сказал Ершов.
- Ну-ну, - мужик покачал головой. - Вот такие теперь. Для вас собака дороже, чем человек.
Ершов ничего не ответил, пошёл поскорее прочь, и Мухтар быстрее засеменил, норовя и побежать.
А чего ответишь? Он ведь согласен с мужиком-то. Развелось сейчас таких собачников, для которых их псина дороже человека, точно. Как сказал один его приятель: "Народонаселение падает, собаконаселение растёт". Да у него же в доме есть такой. Ходит со своим кобелём-телёнком какой-то бойцовской породы. Без намордника, конечно, да частенько и без поводка. Детишек пугает… Сказал ему как-то Ершов, а он в ответ:
- Он у меня смирный, не кусается. – Но так сказал, что ясно было, если бы не Ершову, с которым всё-таки в одном доме живёт, которого знает, ответил бы по другому, послал бы, в общем… Ну, вот и его за такого же приняли. Обидно, конечно, да не будешь же объяснять, что собака "казённая", что действительно нужна для охраны.
Обошли вокруг храма, вокруг трапезной, вернулись во двор. Тут Ершов спустил щенка с поводка. Закурил.
Щенок радостно носился, рылся с урчанием в куче земли, привезённой для клумб, трепал какую-то тряпку.
- Мухтар, ко мне! – хлопнул себя по бедру. – Ко мне!..
Наверное, на пятый раз щенок подбежал, счастливо повизгивая.
- Умница, Мухтар, умница.
Надо бы его дрессировать по-настоящему, да кто бы занялся. Он, Ершов, не умеет, да и некогда…
А хорошее имя – Мухтар. Не Бобик какой-нибудь, не Рэкс…
Фильм вспоминается старый, хороший. "Ко мне, Мухтар". Пожалуй, единственный, в котором Ершову нравился артист Никулин, по-настоящему нравился. Потому что не придурка какого-то сыграл, а мужика, простого русского мужика. И чем-то тот мужик очень напоминал Ершову его отца, тоже всю жизнь с собаками провозившегося, с охотничьими…
Наконец запер Мухтара в сарайке и побыстрее пошёл от неё, чтобы не слышать жалобный скулёж.
Всё-таки не выдержал, набрал на мобильном номер Жерехова:
- Молодец, Лёша, отличная статья. Но цитировать надо точно. А то заклюют рубцововеды всякие…
Жерехов, как обычно, попытался на критику возразить, но, в общем, конечно, согласился.
- А так, повторяю, – статья отличная.
- Ну, спасибо, Юра. Приятно слышать такое от сурового Ершова.
- Ну, всё, пока.
- Пока.
Ершов опять вышел на улицу. Шёл мимо храма, думал о чём-то… И не успел свернуть, уйти, избежать. Навстречу шёл явно пьяный, и уже явно к нему, человек. Парень, мужик молодой. Скуластый, короткостриженый, ростом примерно с Ершова, то есть невысокий, плотный, широкоплечий.
- Батюшка…
- Я не батюшка.
- А-а… Храм закрыт, что ли, уже?
- Закрыт.
- А мне надо поговорить. Можно с вами поговорить?
- Я всего лишь сторож.
- Ну и что. Вот скажи, - перешёл он на "ты", - чего так плохо-то? Вот я ничего плохого ещё не сделал, а плохо?
- Ну, может, раньше сделал, - Ершов не остановился, но и не ускорил шаг. И парень пошёл рядом.
- А кто не делал-то?.. Вот, знаешь, людей бывает не жалко, а зверюгу какую-нибудь жалко… Человека аннулирую – и не жалко…
Ершов остановился, не по себе чего-то стало, автоматически выщелкнул сигарету из пачки. Пришлось дать и этому неожиданному откровенному собеседнику. И Ершов увидел его глаза, органы зрения, которыми тот осматривал его сквозь воздух.
- Совсем аннулирую. И всё, и не жалею… А отец умирал, я его за руку держал, я не ревел тогда, а сейчас вот…- голос его дрогнул. Но продолжил он твёрдо и зло: - Я живу, как хочу, для себя… С женой развёлся…
- Дети-то есть? – Ершов попытался увести собеседника от опасной темы.
- Дочь. Два года не видел. Но я всё, всё для неё сделаю…
В общем-то, это была обычная пьяная "исповедь", если бы не пустой, точнее, какой-то автоматический, что ли, взгляд, да те непонятные страшные слова…
- Почему-то, мне легко с тобой говорить…
- Наверное, потому что не увидимся больше никогда.
Парень усмехнулся – просто растянул губы. И Ершов пожалел о своих неосторожных словах.
- Не увидимся… Ты меня, может, от чего-то плохого сейчас спас… Ну, бывай. - Резко отвернулся и пошёл прочь – твёрдо, трезво.
А Ершов поспешил в дом. Запер входную дверь на два оборота ключа. И в этот момент загудела крыша надорванным листом железа, захлопали все незакрытые форточки. В окно увидел Ершов, как раскачиваются, гнутся деревья. Потемнело сразу. И он закрывал те форточки, которые можно было закрыть, те же, что были за запертыми дверями кабинетов, продолжали хлопать, стучать…
А у него в душе, будто такая же фортка неспокойная – хлопает и хлопает…
Когда Ершов устраивался сюда работать, была мысль: "Почитаю хоть спокойно"; была и тайная мысль, даже от самого себя, вроде бы, тайная: "Буду писать". Но пишется здесь плохо. Как там у Кузнецова: "А буду сторожем – не видеть никого по должности". Мысль ясна, но не точна, по крайней мере, в его, Ершова, случае. Видеть всё – по должности. И всех.
Телефонный звонок в себя привёл.
- Да.
- Чего не звонишь-то?
- Да, замотался, Вера. Как там у вас, всё спокойно, спят?
- Спят.
- Никто не звонил?
- Нет. Как у тебя-то?
- Да всё нормально. Ну, давай, до утра.
- Спокойной ночи.
И уже спокойно подумал о том парне. "Приврал, конечно, наплёл чего-то… Но что-то есть в нём такое…" Не смог сформулировать, что "такое"…
И вдруг что-то щёлкнуло внутри: вспомнил Семёнова, Жерехова, Ударова… Уже давно он думал о "поколении", и записи кое-какие есть. Он раскрыл записную книжку, полистал, нашёл то, что искал, перечитал. Взял ручку и стал писать. Не отрываясь, как всегда у него бывало. Написать всё сразу, до конца, пусть плохо, "по языку" потом доработает, главное стянуть все кончики мыслей…
МОЁ ПОКОЛЕНИЕ
Моё поколение русских (примерно от 30 до 40 лет) – первое поколение, родившееся и выросшее, а значит, воспитанное и самовоспитавшееся в обществе побеждающего потребителя: "мне-мне-мне…"
Родившиеся в 50-е годы, ещё застали времена искренней веры в торжество провозглашаемых правящей партии идей коммунизма и интернационализма; а если вера та была и не всегда искренняя, то победы-то были настоящие: космос, великие стройки, спорт, сильнейшая в мире армия… Застали они ещё и традиционную, вековую, перетерпевшую первые годы коллективизации, крестьянскую культуру. Деревня ещё жила.
Мы родились в годы осмеяния той веры, в годы анекдотов про Чапаева и Брежнева, в годы, когда мечтою многих стали победы не во имя Родины, а во имя себя: холодильник, хрусталь, ковры, джинсы, для "интеллектуалов" - тома модных писателей на полках. То есть – материальный достаток. И не просто достаток, а и сверхдостаток. Чтобы "не хуже, чем у людей", а желательно – "лучше, то есть больше…
Юность наша пришлась на годы перестройки, когда в головы и души наши обрушились потоки "правды", отнимавшей у нас остатки веры, развенчивавшей деяния отцов и дедов, вырывавшей у нас из-под ног родную почву и дававшей взамен жвачку демократической "свободы"…
А молодость наша пришлась на разгул той "свободы" – развал Союза, "приватизация", безработица, бандитизм, для одних – позорная несправедливая нищета, для других – неправедное шальное богатство. (А нищета ведь развращает так же, как и богатство, стоит только признать себя нищим – не духом, а материально).
А рядом – наши растерявшиеся в новой жизни родители. Или же родители, очень уж быстро понявшие эту новую жизнь, даже быстрее нас понявшие. Есть, есть и такие…
А на экранах – племя юмористов; всевозможные "фабрики", обещающие сделать если уж не из нас, то из наших детей непременно – "звёзд"; обаятельные ведущие, знающие, как легко и непринуждённо "стать миллионером" – и всего-то кроссвордик какой-нибудь отгадай, только не думай ты ни о чём важнее кроссвордов…
И вот мы такие, какие есть. Разные – богатые и бедные, внешне счастливые, вечно несчастные…Но, прежде всего, почти все – эгоисты и гордецы.
Эгоистичные и гордые педагоги, эгоистичные и гордые офицеры, и даже, порой, священнослужители (тоже ведь люди) эгоистичные и гордые. Эгоистичные и гордые мужья и жёны, мамы и папы… Бедные наши дети!
В моём поколении распался едва ли не каждый второй брак. Мы – поколение истаскавшихся по "любовькам", испившееся, искурившееся, изанекдотившееся…
Но, битые жизнью, пострадавшие в своей гордости и эгоизме, выжившие, мы начинаем прозревать. Мы начинаем понимать простые, в общем-то, истины: что умирать всё-таки придётся; что не в деньгах (и не в их количестве) счастье; что хоть загордись (даже если есть чем гордиться), а без любви искренней, жертвенной, всепрощающей – счастья нет; и что дети наши не по количеству денег потраченных на них, а по любви нашей отдадут и нам…
И мы обязаны понять, что отцы наши оставили нам восстановленную из военной разрухи страну, деды – великую Победу, бессчётные поколения предков – вечную Россию. А мы-то что оставим?
Наверное, я опять перехлестнул – так уж все и прозрели, так уж все и эгоисты… Ну, не все, конечно, не все…
А я ещё больше "перехлестну": я верю, что из моего поколения или из поколения наших детей – будет явлен России и миру Царь. Помазанник Божий. Да, я так верю. И так верю не только я.
И я знаю, что моё поколение уже поняло (или начинает понимать), что без веры жить невозможно. Не в себя, не в какой-либо общественный строй. В Бога.
… Едва он поставил точку, раздались удары в дверь. Стучали что-то уж очень сильно, настойчиво. Ершов вышел на верхнюю площадку лестницы, ведущей к входной двери.
- Кто?
- Открывай, узнаешь! – и опять удары.
- Чего надо?
- Башку тебе отрежу!
Ершов даже как-то успокоился.
- Не ломай дверь-то, сейчас открою.
И действительно, на какое-то время удары прекратились. А Ершов быстренько к телефону.
- Храм Покрова, церковная лавка. Приезжайте быстрее, дверь выбивают.
Удары возобновились с какой-то уже нечеловеческой силой, казалось – всё здание дрожит. Но дверь держалась. И замок оказался надёжным… Грохот, остервенелые крики:
- Открывай, открывай!..
Ершов глядел сверху на сотрясавшуюся от ударов дверь и думал абсолютно спокойно, без всякого волнения: " Ну, сломает, побежит по лестнице – я сверху, попробую ногой в грудь, потом всё равно сцепимся, упадём, наверное скатимся по лестнице… А там и милиция подъедет… Главное, всё время видеть нож…" Удары вдруг прекратились. Ершов выглянул в окно и увидел подъезжавшую милицейскую машину. Сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь. Мужик, как ни в чём не бывало, шёл мимо милицейской машины…
- Берите, его ребята, берите!
Вот сейчас в нём заговорила месть. Месть за то "спокойствие", которое было на самом деле страхом, даже не просто страхом, а ужасом. Ужасом перед силой, которой не сможешь противостоять со всем своим самбо, со всем своим хладнокровием…
И когда Ершов подбежал, двое ражих милиционеров уже поставили мужика врасшарашку лицом к машине. И один уже охлопывал его, шарил по карманам. Показал Ершову иконку:
- Ваша?
Иконка была совершенно новая, сегодня, наверное, только и купленная.
- Да он купил, наверное, - ответил Ершов.
- Ребята, я же ничего плохого-то не сделал, - подал голос мужик.
- А кто мне голову отрезать грозился? – спросил Ершов.
- Ты чего, мусульманин? – спросил милиционер и хлестанул мужика резиновой палкой. Тот охнул утробно и даже присел на одно колено.
- Стоять. – Милиционер развернул его рывком, спросил у Ершова:
- Видели его раньше?
Ершов узнал его сразу, да и до этого уже понимал кто это – тот самый, что подходил к нему, но почему-то сказал:
- Нет, не видел.
Он уже жалел этого парня, еще больше жалел о словах, про то, что тот грозился "башку отрезать"…
А мужик вдруг сказал:
- Ребята, убейте меня. Я уж давно хочу, чтоб меня убили.
- Чего мелешь-то! - вырвалось у Ершова.
- Ну, поехали, я тебя уважу, - не слыша Ершова, ответил милиционер и затолкнул его в машину. Ершова спросил: - Заявление будете писать?
- Не знаю, как начальство скажет, - пожал плечами Ершов.
- Если что, пишите на начальника второго отдела.
- Ясно.
Машина уехала. Тихо стало, пусто. Ножа-то у него не нашли. "Может, выбросил". Ершов осмотрел площадку перед храмом, крыльцо церковной лавки. Не было ничего. А на двери увидел вмятины – ясно, что не от кулака и не от каблука. Может, камнем… И уже знал, что ничего "начальству", то есть настоятелю, он не скажет.
Покурил опять, побродил. Времени уже третий час. Надо бы и подремать. Не хотелось. И читать не хотелось и даже перечитать то, что написал только что…
Он вернулся в здание. Лёг все же на диван. Мысленно прочёл "Отче наш"… Очнулся, взглянул на часы – пять тридцать. Пора было выгуливать собаку.
В семь часов он снял замки с двери храма, сдал ключи, расписался в книге дежурств. И снова пешком – домой. Денег-то, как не было, так и не было. "Вера придёт пораньше с работы. Пойду занимать… А где занимать-то?.. Ну, найду, найду, где занять, но… ведь стыдно. Мне тридцать пять, я не лентяй, не дурак… Хотя, какое "не дурак"! Как говорится – если ты такой умный, то почему такой бедный? А хрен его знает – почему бедный!.. Нет, нет, нет! Нищета развращает, как неправедное богатство. Главное не признавать себя нищим… Ну, признавай, не признавай – детей надо кормить. И пойду занимать, как миленький пойду…"
Без пятнадцати восемь тихонько отпер дверь, вошёл в квартиру, снял обувь, умылся…
Коля спал на диване, Вера на полу на матрасе, Катя в своей кроватке. Обычно в это время она уже давно не спит, но сегодня спала. Встрепенулась, когда отец вошёл. Проговорила сквозь сон: "Мама, айки", - и снова ткнулась в подушку…
Ершов, не раздеваясь, прилёг рядом с женой и мгновенно уснул.
Очнулся оттого, что Катя твердила ему прямо в ухо "папа-папа-папа…" И горшок на груди.
3
- Сколько времени?
- Восемь.
Повторилось всё, что бывало каждое утро…
- Папа, сегодня мы отправимся искать Изумрудный город. Если найдём – Гудвин исполнит наши желания. У тебя, папа, какое желание?
- Ума побольше.
- Как у Страшилы… Катя, а у тебя какое желание? Ты, наверное, зайку хочешь?
- Айка, - подтвердила Катя.
- Ну, а у тебя, Коля, какое? – спросил Ершов.
- Робот, конечно! Настоящий, большой.
- Понятно.
Отправились искать Изумрудный город
За домом начиналась дорога, выложенная серыми бетонными плитами, по ней и ходили в Изумрудный город. Если не каждый день, то три раза в неделю – точно.
Коля вышагивал впереди. Катя держалась за руку, а точнее, за указательный палец отца.
Едва вступили на плиты, Коля запел:
- Мы в город Изумрудный
Идём дорогой трудной,
Идём дорогой трудной,
Дорогой не прямой.
Заветных три желания
Исполнит мудрый Гудвин… - тут он оглянулся на отца. И Ершов подхватил:
- И Колька возвратится
С Катюшкою домой!
Часа два бродили по голубой стране, по сиреневой… И, наконец, одолев злую Гингему, вернулись домой.
Пока Ершов варил кашу, дочка уснула прямо на полу. Ершов тихонько переложил её в кроватку. Колька, видимо, от усталости, придуривать начал:
- Я не хочу кашу. Папа, ну как ты не понимаешь! Не хочу! - Да ещё и рожи корчить стал.
Тут уж Ершов не сдержался, стянул тапку с ноги да пару раз по заднице шлёпнул… Заревел Колька…
- Только разбуди Катю… - И, от греха, ушёл на балкон, оставив сына на кухне, закурил.
"Ну, сорвал?.. Легче?.. – И пристукнул кулаком по железной балконной перилине.
- Папа, ну давай помиримся, - сказал сын, когда он вернулся в кухню.
- Давай.
Сцепились мизинцами правых рук:
- Мирись, мирись, мирись, больше не дерись. Если будешь драться, я буду кусаться!
После обеда и Колюшку в сон сморило, прилёг на диван. Лёг рядом с ним и Ершов.
И затрещал в коридоре телефон. Встал, метнулся к телефону, чтобы детей не успел разбудить.
- Да.
- Здравствуй, Юрий Петрович…
- А, здравствуйте, Пётр Николаевич, здравствуйте. В августовском номере дам ваш материал, - быстро, чтобы не дать старику разговориться, затрещал Ершов, но был безжалостно остановлен.
- Юрий Петрович, я вам давал там фотографии и кой-какие документы для литературного музея…
- Да, я всё передал.
- Поторопился я. Теперь вот понял, что жить без них не могу. Я ведь только памятью и живу…
- Я думаю, отдадут они вам, если попросите, - теперь уже Ершов оборвал.
- Ты бы уж забрал, Юрий Петрович, да мне бы привёз. Да посидели бы поговорили, чаю попили, я ещё кое-что вспомнил…
- Хорошо, Пётр Николаевич. Я постараюсь на этой неделе. Перезвоню вам… Да, да… Конечно… Да… Всего доброго… - Положил трубку.
Не стал ложиться к Коле, боясь разбудить, растянулся на полу, сунув под голову плюшевого медведя…
Полчаса сна, наверное, урвал.
Звонок.
- Да.
- Юра, я подхожу к дому, не усыпай.
Вышел на балкон, закурил.
А вон и Вера идёт – торопливо и устало одновременно. А если бы не она… Да спился бы он, Юрий Ершов, наверное, давно, если бы не она и не дети…
Курил он, как всегда, когда дети спят, с книгой в руке. Сейчас это были "Выбранные места из переписки с друзьями". И будто стукнуло в душу, и он быстрее пошёл в свой кладовочный кабинет, чиркнул в записную книжку: "Благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесёшь в них никакими законами и никакой властью!"
И пошёл открывать Вере дверь.
- Тише, не разбуди.
- Коля тоже спит, что ли?
- Да.
- Удивительно.
Ершов быстренько переоделся.
- Чаю-то попей хоть, - сказала Вера.
- Не хочу.
- У кого занимать будешь?
- Какая разница.
Вышел на улицу. Закурил. Последнюю, между прочим, сигарету.
"Ударов отпадает, писатели отпадают, "Метеор" – отпадает, Семёнов… отпадает. "Прожектор". Да."
И он двинул обычным своим маршрутом – по берегу, через мост, мимо "собачки", мимо домов, церквей, деревьев – в центр. В редакцию районной газеты "Прожектор", где уже около полугода вёл литературное приложение.
Редакция в самом центре, в огромном административном здании, напротив ещё более громоздкого, напоминающего своей архитектурой слона, нависшего над городом, здания областной администрации.
В лифте поднялся на пятый этаж, прошёл по коридору, и вот дверь с табличкой: "Главный редактор газеты "Прожектор" Чащина Светлана Александровна". Ершов коротко стукнул и, не дожидаясь ответа, вошёл. Моложавая, с осветлёнными завитыми в мелкие кудряшки волосами женщина, разговаривала по телефону, Ершову кивнула приветливо, и он кивнул и присел пока на стул.
- Хорошо, хорошо, да… - Она положила трубку.
- Здравствуйте, Светлана Александровна.
- Здравствуйте, Юрий Петрович, мы уж думали вы не появитесь. Номер-то надо к понедельнику делать…
- Извините, подзатянул, да. Послезавтра принесу все материалы на номер. - Ещё ничего не было готово у Ершова для "Литературного прожектора", но, что послезавтра всё будет – он не сомневался, так всегда бывало, каждый месяц, в последние два-три дня всё делал. И ничего, получалось…
- Вот тут кое-что принесли авторы, посмотрите. – Светлана Александровна протянула целую пачку листов, тут и от руки было написано, и на машинке и на компьютере отпечатано. Ершов быстренько глянул. Большая часть "произведений" была подписана одной фамилией – Каблуков. Этот необычайно плодовитый графоман завалил Ершова стихами и прозой. Да и не только Ершова. Все редакции областных и городских газет были завалены его творениями…
- Хорошо, погляжу. Кое-что и у меня есть. Завтра иду интервью брать у Сергеева…
- Хорошо.
Тянуть уж нечего было, Ершов напрямую спросил:
- Светлана Александровна, авансиком не выручите?
Она понимающе взглянула на Ершова, на мгновение задумалась:
- В кассе-то нет ничего. - В свою сумку полезла, кошелёк достала.
- Нет, нет, нет… - поднялся со стула Ершов.
- И из своих-то не выручить, Юрий Петрович.
- И не надо из своих, ни в коем случае. Не переживайте, я найду, я ж в пяти местах работаю…
- Ну, извините уж.
- Спасибо, вам. Послезавтра принесу материал. До свидания.
Вышел на улицу. Жарко. "Придётся вечером на дачу бежать, поливать… В пяти местах работаю… Церковь, "Прожектор", партия… "Метеор" уже не считается… Дача – тоже работа, причём, может быть самая любимая на сегодняшний день… Ну, куда?.."
И пошёл в сторону храма.
Хотел закурить, но сигарет не было. Только зажигалку в руке покрутил.
Не зашёл в храм. Сразу в административный корпус. К настоятелю.
- Отец Василий, можно?
- Проходите, Юрий Петрович, - приветливо отозвался священник и поднялся из-за стола. Высокий, по-юношески стройный, с широким разворотом плеч, длинные волосы в хвост собраны. Борода лопатой, с седыми жилками, и в бороде, как всегда, чуть ироничная, усмешка.
Ершов подошёл, сложив руки лодочкой, ткнулся губами в твёрдую ладонь настоятеля.
- Присаживайтесь.
- Отец Василий, - без раскачки начал Ершов, - нескромный вопрос – нельзя ли в счёт зарплаты в нашей кассе занять рублей пятьсот?
- Подождите минутку, - отец Василий поднялся, вышел из кабинета. Ершов слышал, как он разговаривал за стеной с кассиршей…
Ершов давил в себе стыд. Всё нормально, обычное дело, житейское – денег перехватить…
- Бывает, Юрий Петрович, - сказал батюшка, вернувшись в кабинет. Не обидно сказал. – Пишите прошение на материальную помощь. – Дал лист бумаги и ручку…
Вот именно – не "заявление", а "прошение", даже это призывало к смирению.
- Отец Василий, мне, наверное, надо бы исповедаться…
- В субботу, Юрий Петрович, давайте, а в воскресенье и причаститесь.
- Хорошо.
Настоятель подписал бумагу.
- Получайте в кассе.
- В счёт получки, - опять сказал Ершов.
- Нет, Юрий Петрович, это же материальная помощь, ничего отдавать не надо.
- Да нет, как же… - замялся Ершов.
- Всё нормально, Юрий Петрович, получайте деньги, - уже жёстче сказал настоятель, и Ершов вышел из кабинета.
И уже с деньгами в кармане, выйдя на улицу, сам себя спросил: "А если б денег не надо было, когда бы на исповедь собрался?"
Запиликал во внутреннем кармане мобильный телефон, купленный на двоих с женой.
- Да, Вера.
- Звонил Столяров, можно идти получать стипендию, - сказала она и сразу отключилась.
"Ну, на полчаса бы раньше!.. Так и на исповедь бы не собрался…"
Областное управление культуры, где писатели получали "губернаторскую стипендию", было неподалёку, метрах в двухстах от храма, в старинном трёхэтажном здании на берегу реки. Ершов отошёл от церкви, купил в киоске пачку сигарет и закурил. И не захотел первым за деньгами приходить, пошёл к реке. И увидел Цыплакова, стоявшего на берегу. Решил не подходить к нему сейчас, мало ли о чём думает человек, да ещё глядя на воду… Но Цыплаков сам обернулся, и Ершов направился к нему.
- Здравствуйте, Игорь Александрович.
- Здравствуйте, Юра. Про стипендию знаете?
- Да… Я написал рецензию на роман Кузнецова.
- Уже? У вас с собой?
- Нет. Я завтра в союз занесу.
- Я дак, честно говоря, не смог роман прочитать…
- Да, чтение не лёгкое, - согласился Ершов…
Получив стипендию, двинул всё-таки в "Метеор". Начальства сейчас там уже нет, но должна быть тренировка у старшей группы, которой теперь, после Ершова, командует Ударов. Лето, но тренировка должна быть, к Спартакиаде ребята готовятся. И у входной двери столкнулся – Павел Викторович Мухин собственной персоной. Как ни в чём не бывало, руку протягивает:
- Здравствуй, Юра.
И Ершов (вот же гадство!) руку ему подал, правда, промолчал, сразу в дверь, а Мухин своей дорогой… Это ж за кого его, Ершова держат, а?.. И ведь подал руку, подал! Это уже не вежливость, это рефлекс какой-то, рабский рефлекс.
Вахтёрша развалилась грузным телом на кушетке – директор ушёл, можно и поспать.
В тренерской тишина, только постукивают кубики о доску: "игровой" Санёк обчищает в нарды тренера по боксу Красавина. Ершов не стал и заходить, двинул в борцовский зал. Парни посреди ковра валяются, лясы точат. С Ершовым здороваются, и то не все, а в глазах равнодушие… Ударов на скамейке сидит в своём светлом костюме с почерневшим воротником, разговаривает с крутолобым и глыбоподобным мужиком, незнакомым Ершову, хохочет лошадино.
- Привет, ну, как…
Ударов молчит о вчерашнем "разговоре" с Мухиным, и Ершов не спрашивает. Всё ясно. Значит, опять для каких-то своих целей он тот кипеж поднял…
- Так, гвардия! Подъём! Разминочку начинаем, - командует Ударов и продолжает прерванный разговор с крутолобым.
Ершов посидел на скамейке и вышел, не прощаясь. И ушёл. Чтобы как можно дольше сюда не приходить.
Сам он начал заниматься дзюдо в двенадцать лет. А в семнадцать уже тренировал первую свою группу. Сходил в армию. Потом уезжал в Ленинград, вернулся домой и снова стал тренером. Как он любил всё это! Не спорт, а дух честной спортивной работы, то есть, просто – дух честной работы. "Пахоту" на борцовском ковре. Многие из нынешних старших ребят пришли тренироваться к нему семи-восьмилетними котятами. И проживались все обычные стадии отношений учеников к тренеру-учителю: учитель – Бог, учитель – просто учитель, учитель – дурак, нынешняя стадия. Но нет, не поэтому он ушёл. Он знает, что будут и следующие стадии: учитель – друг, и учитель – снова Бог… Всё это будет, уже независимо от того работает он с ними или нет. Он честно работал с ними. И теперь, поняв, что работать так, как нужно уже не может, он и не работает. Ершов не любил говорить "высокие слова" своим ребятам, хотя иногда и приходилось – о долге перед командой, о честной борьбе, о необходимости упорно тренироваться… И всякий раз, когда приходилось, потом – было стыдно почему-то. Поэтому и не сказал он им "прощальных" слов, но записал их для себя в блокноте: "Всю жизнь учиться. Ничего не бояться. Жалеть других и не жалеть себя". Может быть, это и было главное, что он вынес из своей тренерской работы. Более десяти лет работы в одну строчку спаялись…
Сел в автобус. Вышел на своей остановке. И, не заходя домой, пошёл в большой, недавно открывшийся в их районе магазин самообслуживания.
Катил перед собой корзину: яблоки, груши, молоко, сырки творожные, сыр "Пошехонский", масло "Вологодское", пельмени, сардельки, пачку чая, конфеты, печенье, батон… Он любил вот эти закупки… А ещё полтора часа назад ни копейки в кармане…
- Ваш папа растратчик пришёл, - обычная его фраза после таких походов в магазин.
- Ну, папа…- Вера рукой за шею обняла, чмокнула.
- Папа, что ты принёс? – Коля уже тащил в кухню пакет с продуктами, Катя за ним поспевала…
За окном зашуршал дождик…
- Ну, поливать не надо идти, - сказала Вера.
"Да я бы с удовольствием сходил", - подумал Ершов.
Детей покормили, а сами пока не стали. Уже приближалось время "Спокойных ночей". Вера ушла с детьми в комнату, а Ершов набрал номер на телефоне:
- Трофим Матвеевич, добрый вечер.
- А-а, привет.
- Помните, мы с вами договаривались об интервью, как вы смотрите на то, чтобы завтра встретиться?
- Часов в двенадцать брякни мне.
- Добро.
- Папа, - Коля выбежал из комнаты, - мультик был про крота! У мышонка затопило дом, и крот его спас!
- Замечательно.
- Жаль, что ты не посмотрел.
- Ну, что ж делать…
- Не расстраивайся, может, его повторять будут, ещё увидишь…
Вера укладывала Катю, пела ей "спят усталые игрушки", а Юрий Ершов лежал на диване рядом с сыном, рассказывал ему шёпотом сказку, тут же на ходу, конечно, и сочиняемую…"Жил один грустный ослик. Пробегал мимо зайчонок, увидел его и спрашивает: "Ослик, ты почему такой грустный?" "Потому что у меня нет друга". "А давай, я буду твоим другом". "Давай…"
Уложив детей, пили в кухне чай.
- Завтра надо интервью у Сергеева брать. Номер горит, как всегда.
- Да уж, ты всегда до последнего тянешь… Ты, как удав, лежишь, ждёшь, а потом всё разом заглатываешь. - Вера усмехнулась. Усмехнулся и Юрий в ответ:
- Не жалеешь, что со мной связалась?
- Нет. Ни разу, ни на мгновение не пожалела. - И провела своей белой ладошкой по его коричневому от загара предплечью…
Ершов вышел на балкон, закурил. Шуршал лёгкий дождик, и он физически ощутил, как вбирает в себя воду земля, как напитываются влагой травы, и всё что сидит в грядках – редиска, морковка…
И сев за компьютер, он набрал первые два слова: "Любезный читатель". Так из номера в номер начиналась его "редакторская" колонка. Писал он её всегда наотмашь, разом, часто ещё за пять минут до того и не зная точно, о чём писать будет. Но через десять минут всё уже бывало написано. Он считал так – если что-то, какая-то мысль интересна ему, то ведь, наверняка, это интересно и кому-то ещё. А мыслей у него, в общем-то, всегда хватало, и нужно только было выбрать одну, начиная эту работу…
Сейчас он писал: "Июнь на дворе. Лето в полном разгаре, лето… Солнышко, каникулы, выпускные и вступительные экзамены, отпуска, дачные хлопоты… С недавних пор ведь и я дачником стал. Раньше думал, ну как можно, неделю отработав, ещё в выходные на грядках пластаться, купить всё легче. Но вот пришёл я в конце апреля на участок, теперь уже мой, года три как заброшенный, содрал граблями шкуру старой сухой травы, увидел под ней молодую зелёную травку – сердце дрогнуло… Наверное, для крестьянина мои дачные откровения покажутся наивными. Так оно, конечно, и есть. Но что делать, если и сами крестьяне, в огромной массе своей, с земли, то ли силой, то ли жизненными обстоятельствами, были сдвинуты. И теперь уже их дети и внуки не поле обширное пашут, а на шести сотках ковыряются. Всё же не может русский человек без земли. Тянет. Да ведь не все же и по городам разбежались – и пашут, и сеют, и урожай будет… Не случайно я пишу о даче, о крестьянстве в литературном приложении к газете. Литература-то ведь наша от земли неотделима. Истоки русской литературы в молитве и в крестьянском укладе жизни. Я не только писателей "деревенщиков" имею в виду (между прочим, у того же В. И. Белова или В. Г. Распутина есть вполне "городские" произведения), я о духе нашей литературы говорю. О народности. А народ наш (даже я – сугубый горожанин) от земли неотделим. И не только же ради будущего урожая пластаемся мы на грядах или выводим трактор в поле, но и ради этого запаха сырой, живой земли. Душа наша всё помнит. И душа, и руки…
Встал я из-за письменного стола, взял в руки грабли, потом лопату и… оказалось – ничего, дело привычное.
Ю. Ершов"
Встал Ершов из-за письменного стола, вышагнул бочком из своего "кабинета" и пошёл на балкон, перекурить написание своей колонки.
Работы оставалось не много: раза в три сократить статью, хорошую, но слишком длинную, о Рубцове одного из рубцовских друзей по молодости; "вычистить" и опять же сократить рассказ начинающего, подающего большие надежды, автора; отобрать стихи для рубрики "Поэтическая тетрадь"; ещё кое-что по мелочи… Ну, конечно, продумать вопросы для завтрашнего интервью с Сергеевым, надо его подраскрутить…
Когда Юрий Ершов осторожно вошёл в комнату, Вера уже спала, и он не стал её будить.
4
С Сергеевым встретились в помещении Союза писателей – недавно отреставрированном двухэтажном деревянном доме.
Столяров, которого Игорь Александрович Цыплаков любовно называл "ксерокс Сергеева", предоставил им свой кабинет, а сам к Цыплакову и ушёл.
Закипела вода в электрочайнике, и Ершов налил две чашки чая. Закурили оба. Вот он – знаменитый автор бестселлеров, бородатый, улыбчивый, крепкозубый Сергеев. Мог ли мечтать Ершов ещё лет пять назад о разговоре с глазу на глаз с самим Сергеевым. И вот говорят же…
Ершов положил на стол диктофон, нажал кнопку. Первый вопрос из записной книжки прочитал:
- Трофим Матвеевич, случаев, когда мальчик из глухой деревни становился видным военачальником, политическим деятелем или писателем в русской истории множество, и всё-таки, расскажите, пожалуйста, как вы, мальчик из сибирской деревни, стали писателем.
Сергеев сразу заговорил, как хорошо работающий магнитофон – чётко, без пауз. Наверное, он уже много раз отвечал на подобные вопросы. Но Ершов не мог не задать этот, очень, конечно, традиционный вопрос – его, действительно, интересовало, как человек начинает писать, откуда что берётся. Он не мог понять, как сам-то писать стал…
- Совершенно случайно. Для меня писатель был, как некий небожитель. Семья у нас была большая – четверо взрослых и пятеро детей. Вятские переселенцы. Говорили у нас в деревне на вятском диалекте, и в школе нас потом даже учили правильно говорить, например, убирать букву цэ. Но, видимо, на меня и повлияла вот та языковая среда. Как в детстве человек напитается языком, вот то и будет потом на всю жизнь. Но эта языковая среда, наверное, была бы не востребована никогда, потому что все так жили и так говорили. Я потом уже, когда начал писать, вспомнил, как это было здорово, эти слова, этот диалект. Но это тоже всё могло бы ничего не значить. Видимо, к какому-то моменту накопился определённый багаж. В армии я много читал, там была очень хорошая библиотека…
И ещё минут двадцать он говорил безостановочно – хорошо, красиво и интересно, весь свой "творческий путь" рассказал…
А потом будто бы произошёл сбой в магнитофоне. Сергеев замолчал, прикурил новую сигарету, отхлебнул чаю. И Ершов успел задать вопрос (ему очень хотелось сбить этим вопросом Сергеева, задеть этого самоуверенного человека):
- Не секрет, что вы сегодня один из наиболее коммерчески успешных писателей в России. Но мне кажется, что все ваши последние романы – это чисто коммерческая литература. Коммерческая в ущерб художественности.
Сергеев удовлетворенно кивнул, то ли сделал вид, то ли действительно был готов к этому вопросу. Отхлебнул ещё чаю, набрал воздуху, как перед нырком и – нырнул:
- Дело в том, что я это делаю умышленно. По этому поводу у меня есть целая теория. Мы, писатели, виноваты в том, что мы упустили своего читателя. Вину никто эту с нас не снимет, если мы её не смоем некими новыми формами, которые будут опять востребованы этими же читателями. Все эти приключения, авантюрные штуки, сделаны умышленно. Раз мы упустили читателя, он и начал читать всякую макулатуру, детективы, любовные романы, смотреть сериалы и он уже не может воспринимать серьёзную литературу… - Сергеев явно начинал повторяться, будто взял разгон, а теперь не мог притормозить, и Ершову даже показалось, что он достал, задел этого самоуверенного и несбиваемого Сергеева. – Литература шестидесятых-восьмидесятых годов ушла в прошлое, поскольку мы упустили читателя, мы должны возвращать его назад. Тот прекрасный, мощный пласт советской литературы не работает сейчас, нужно дать читателю сладкую облатку, горькую пилюлю сделать сладкой. Я нашёл форму, читатель будет читать всё, что я ему дам, и он воспримет все мысли, которые я туда заложил. Я считаю, что русская литература конца двадцатого – начала двадцать первого века уже другая, другая. Конечно, мы учились и начинали понимать мир по советской литературе, но что же теперь? Процесс остановился? Нет. Во всём мире умирает литература. Умерли литературы Германии, Франции. Наша, слава Богу, жива, она меняется просто. Европейской и американской литературе нечем сейчас похвастаться, у них нет таких авторов, каким был, например, Маркес. Я вижу, что литературный процесс очень сильно трансформировался, и если мы в эту трансформацию не войдём, значит, мы выпадем из процесса. И, естественно, что такая литература будет коммерческой. Ведь издатели-то тоже на сладкую облатку клюют. Сейчас принеси им обычный в старой традиции роман, они скажут – нет, мы это не продадим…
Тут Ершов и успел вставить свой, как он думал, самый провокационный вопрос:
- Я слышал такую историю: один чудак на букву мэ, прочитав ваш роман "Рысья хватка", решил испробовать на себе, описанные вами растяжки, ну, разумеется, порвал связки. И вопрос мой – об ответственности писателя за своё слово. Связки-то ладно – срастутся. А вы не боитесь, что какой-нибудь духовно не устойчивый человек прочитав, допустим, "Аз Бога ведаю" духовный вывих получит? По- моему, в романе "Аз Бога ведаю" очень чётко прослеживается мысль, что христианство подсунуто нам, русским, взамен традиционного язычества, дабы ослабить нас.
Сергеев откинулся на спинку стула, поднял лицо вверх, будто откуда-то сверху читать начал:
- Подсунуть религию невозможно. Понятно, что крестили огнём и мечом, по-моему, из шестнадцати миллионов населения той Руси после крещения осталось девять, в течении, примерно, ста лет. Но не в этом дело. В то время был полный упадок того, что я называю – дохристианское православие, призванием варягов подтверждалось отсутствие собственной национальной элиты. - ("Да ведь ещё Ломоносов разгромил эту "норманнскую теорию"!..") – Но призванием варягов не решались духовные проблемы. А Византия в то время уже была очень развитым, выстроенным христианским государством. Русь имела тесные сношения с Византией: военные, политические, торговые. И христианство естественно пришло на Русь, никакого выбора веры на самом деле не было. И сейчас всё повторяется. Ведь менее всего меняется психология людей. Но сегодня нет в мире такой выстроенной духовной системы, каким было христианство тысячу лет назад. Возможно, в такие времена и приходят мессии. Как Христос в Иудею, где был полный развал. Но всегда, когда приходит Мессия, мы его не узнаём. – И замолчал, давая понять, что на вопрос ответил и ждёт следующего.
Ершов не стал напоминать об "ответственности писателя за своё слово". Уклонился так уклонися – это тоже ответ…
И тут запиликала музыка на мобильном телефоне Матвеева.
- Да, - он отошёл с трубкой у уха в другой конец кабинета, к окну.
И у Ершова мобильник затрещал.
- Да, Вера.
- Ты скоро?
- А всё уже, закончили, скоро.
- Ну давай.
- Давай.
- Всё, пора мне, - сказал Сергеев, протягивая руку.
- И мне пора. Спасибо. – И они пожали друг другу руки и в глаза, кажется, испытующе взглянули.
Странно – в соседнем кабинете не было ни Цыплакова, ни Столярова. Но там сидел… Да, "патриарх" сидел. На стуле. Спина прямая, палку перед собой упёр и обе ладони на неё положил. А кисти рук не большие, и, кажется мягкие. На правой – старая бледно-синяя наколка: "Вася"… Седой, голубоглазый…
- Привет, - сказал, увидев Ершова.
И Юрий понял, что вот сейчас, когда нет никого, нужно сказать ему… что сказать-то?..
- Спасибо вам за всё.
Старик сдвинул брови, но не грозно, а досадливо. Сказал тихо и неожиданно чётко:
- Юра… И ты… Мне же стыдно…- И тут же, будто не было ничего предыдущего: - Где-то читал о тебе недавно.
- Наверное, в "Новом мире", - Ершов вспомнил, что Жерехов ему говорил о статье Марины Соколовой.
- Нет, где-то…
- Ну, ладно.
- Ну, я скажу, это уже всё, это шествие.
- Ещё ничего, а уже всё, - от смущения сдерзил Ершов.
И тут Цыплаков появился. Сразу к "патриарху" подошёл, руки пожал, заговорили они о чём-то.
- До свидания, - сказал Ершов.
- До свидания. Юра, - отвлёкся от своего разговора Цыплаков, - всё хорошо у вас? – Чувствовалось, что и хочет он Ершова расспросить про разговор с Сергеевым, и никак сейчас.
- Да, спасибо… А! Чуть не забыл – вот рецензия на Кузнецова. – Положил листочки на стол и вышел из кабинета.
И был обычный вечер, и обычная ночь наступила, все материалы для "Литературного прожектора" сделаны, осталось лишь интервью с Сергеевым оформить.
Включил диктофон, фразу прослушал, щёлк – выключил, пальцы в клавиатуру, глаза в монитор. Последнее слово фразы забыл, перемотал плёнку чуть назад, ещё раз прослушал. Кнопкой – щёлк, по клавиатуре –тук-тук… Кажется, бесконечно… Но всё, всё. "Теперь питание компьютера можно отключить". Отключаю!
Снова на балкон вышел, закурил… О Сергееве подумал уже без того раздражения, что было днём во время интервью. Вспомнил, с каким прямо восторгом читал первый его роман. И второй… И если бы знал только первые три его романа – считал бы живым классиком. Но ведь они никуда не девались те романы-то, они есть. И в них, между прочим, уже были намечены все эти "приключенческие штуки", получившие развитие в последующих его романах… И Кузнецова вспомнил опять. Вот два пути – в молитву и в литературный бизнес. Но ведь не всем дано быть монахами, и не известно, что ещё напишет Кузнецов, и что напишет Сергеев… И Ершов вдруг почувствовал как хорошо ему в этих мыслях, и как странно, что это он, Юрка Ершов, всё тот же мальчик, всё тот же рядовой солдатик, он, ещё не так и давно не отличавший Бунина от Булгакова, думает о литературе и о чём угодно, и нет предела его "думам". И он улыбнулся. И вспомнилась строчка Сергея Чухина: "Хорошо, коль есть о чём подумать, это ведь не каждому дано…" А ему, Юрке Ершову, это дано…
Выкурил ещё сигарету и в комнату. И рядом с женой лёг. Всё.
5
- Да.
- Юра, здравствуйте.
- А! Здравствуйте, Игорь Александрович.
- Я прочитал вашу рецензию…
- Да…
- И порадовался за вас. Думаю, и Кузнецов из неё много для себя почерпнёт.
- Ну, не знаю… Мне кажется, ему всё равно…
- Вы ошибаетесь.
- Спасибо, Игорь Александрович.
- Да не за что, Юра.
Ершов спешил в редакцию "Прожектора" с материалами для номера. Выпрыгнул из автобуса и, куря на ходу, шёл через зелёный солнечный скверик.
- Здравствуйте, Юрий Петрович.
Сашка Кочетков – крепкий, светловолосый и голубоглазый пятнадцатилетний парень.
- Привет. К Спартакиаде-то готовитесь?
- Да, - как-то пренебрежительно сказал он.
- А чего так-то?
- А вы-то чего ушли от нас?
- Причин много… А я вам нужен ещё был? - тоже напрямую спросил.
- А мы вам?
- Ну, считайте, что я никуда не ушёл. Куда я ушёл-то, Саш? Я же чему пытался вас научить-то: думать и работать самостоятельно. Ну, и работайте. А я… Да дня не бывает, чтобы о вас не подумал… Ладно…. Всё… Давай.
- До свидания.
"Эх, ребятки, ребятки… Вот теперь и с этим ещё жить… Ничего…"
Сдав материал в редакцию, облегчённо вздохнул и никуда не торопясь, пошёл на остановку. И ехал не домой, а до конечной, с которой полчаса ходьбы до дачи. Пора, пора… Целый день одиночества и покоя. "Вот ведь дожил – от жены, от детей покоя ищу… Тишины хочется…"
Но, только вышел из автобуса:
- Юрий, привет!
Столяров.
Ну, что это такое! Деревня – не город. Куда ни сунься – везде знакомые…
- Здравствуйте.
- На дачу?
- Да.
- А я уже с дачи. Долго вы вчера с Матвеичем общались, я уж не дождался, ушёл.
- Да, поговорили… Знаете, мы всё с вами спорим, ругаемся даже… Вам действительно нравятся его последние романы?
- Да, очень.
- Ну, что ж… Но он играет, а вы – всё по честному…
- Ох, Юрий!.. Ладно, не будем сейчас. Я ведь знаю, что ты парень наш, свой. Всё равно мы будем все вместе.
- Да.
И редкая, но замечательно красивая улыбка осветила лицо Столярова. И Ершов улыбнулся.
Он шёл, сперва по асфальту, потом по грунтовой, сухой, до блеска утоптанной местами дороге.
Место – бывшее болото, изрытое мелиоративными канавами. Брошенные участки, а таких сейчас, кажется, большинство, позарасли ивой, осиной, шиповником. Покосившиеся домики, сараюшки, завалившиеся заборы. Но есть и образцовые хозяйства с ухоженными грядками, аккуратно выкрашенными домиками.
Высоченные свечи иван-чая, жёлтые звёздочки зверобоя… Ромашки, лютики и зелень, мягкая, ласкающая глаз зелень. И шмели с глухим гулом перелетают через дорогу, и оса над головой крутанулась и улетела. Трясогузка хвостиком дорожку промела. А когда подходил к своему участку, тут-то и встретил его своей трелью соловей – общее место всей русской литературы – "шельмец", "разбойник" и как там ещё…
Участок Ершовы весной только и купили – по дешёвке, конечно, и то в рассрочку. Тут уже года три, как всё брошено было. Но всё же был домик недостроенный, но, главное, под крышей, кусты смородины остались, в остальном же – полная целина. Прямо посреди участка несколько берёз, почти роща, рябины, осины, от канавы ивняк тянулся и почти всё, что свободно от деревьев, шиповником было забито…
А сейчас – три небольших грядочки с клубникой, грядки с редиской, морковью, свёклой, чеснок с луком стрелы пустили, а ботва картофельная на полметра вымахала, обещая и клубни крупные… Шиповник он повырубил, но тот уже снова пробивался повсеместно, две берёзы в центре срубил, рябину и калину, конечно не трогал. Осину безжалостно извёл и если где видел свежую вичку – драл с корнем. А берёзу всё же одну оставил – взрослую уже, с толстым в чёрных насечках стволом, с "плакучими" до земли свисающими ветвями… Тоже, как и соловей, общее место. Видно, не можем мы ни в жизни, ни в литературе без этих общих мест… А по сути-то, что такое берёза? Сорняк – да… А как без неё-то, одна картошка да морковь на участке должны быть что ли?..
Юрий вошёл в домик, переоделся в драные джинсы и футболку, кроссовки старые натянул и вышел на крылечко, сел, закурил, обозревал свои владения, преображавшиеся его волей и любовью. А дело к полудню уже, жарко. И тишина вдруг повисла – ни птицы не слышно, ни комарика, ветерок листвой не шуршит. И Юрий замер…
И в этой-то тишине вдруг рявкнула музыка разухабистая, которую "шансоном" теперь называют. И каждые выходные так – приедут эти соседи жизнерадостные и, видимо, со всеми радостью своей поделиться хотят. А сегодня вот и на неделе…
И Ершов, подхватив ведро и большую пластмассовую тёмно-зелёную лейку, пошагал к недалёкому пруду.
Спускался по тропке к деревянным мосточкам и увидел, как с них соскользнула в воду некрупная чёрная змея, ленточно извиваясь, уплыла к другому берегу. Ершов с внутренней опаской набрал воды и в следующие разы, подходя к пруду, начинал притопывать и постукивать лейкой о ведро…
Не отвлекаясь уже на лирику – цветочки-листики – полил всё, окучил картошку, надёргал редиски и моркови, салата нарвал, лука и двинул к дому.
Жена на сотовый позвонила:
- Из Москвы звонили, партия.
- Чего?
- Чего… Людей им надо.
- Да пошли они…
- И я так подумала… Ты всё там?
- Да. Иду домой.
Через полчаса Ершов снова был на конечной остановке автобуса. Стоял, курил.
Дворник, маленький немолодой человек в брезентовой робе, деловито сметал мусор в кучки с тем, чтобы собрать их потом лопатой в ведро и высыпать всё в контейнер. Юрий понимал его тактику – было время и сам метлой махал… Затянулся последний раз и бросил окурок в ближнюю кучку. И тут же услышал за спиной резкий женский голос:
- Молодой человек, поднимите и бросьте в урну!
Ершов обернулся. Лет пятидесяти на вид, какая-то вся расползающаяся, что ли, неряшливо одетая – длинная криво сидящая юбка, кофта, - женщина зло смотрела на него.
- Чего уставился? Подними и брось в урну!
- Вы же видите, я в кучу мусора бросил…
Нервно дёрнулась, махнула рукой, отошла в сторону, бормоча, но довольно громко:
- В своём же дерьме скоро утонете… - и ещё что-то, уже неразборчивое бормотала.
Люди, стоявшие на остановке, отрешённы – ничего не видят, ничего не слышат… Ершов понял, что женщина больна психически, ненормальная… И стыдно ему за оправдания свои… Сел в подошедший автобус…"Ненормальная, да. На чистоте и порядке свихнулась… А что норма? Кто-то свихнулся на деньгах, на спорте… да на чём угодно! А я-то нормальный ли? Может и надо – думать о деньгах, о спорте, я же тренер, о здоровье, курить бросить, в конце концов. Интересны ли кому мои писания-страдания? Пушкин был, Чехов, Толстой… Что? Изменили мир?.."
Дома он наорал на жену, на детей. Курил на балконе.
Потом уж извинился перед Верой, Коле книжку почитал, Кате спел песенку…
… Повесть, то, что для него главное весь последний год жизни, неоконченная, зовущая из черновой тетради, к которой неделю уже не притрагивался – вот что покоя-то не даёт. Да разве только она – завтра суббота, исповедь, и надо не испугаться, не соврать… И в повести, как на исповеди – не соврать, не испугаться…
Вера вышла на балкон, встала рядом. Долго стояли…
А ночь гудела машинами, проводами, котельными, мигала огнями. Небо было подсвечено электричеством. Но, всё равно, оно было темно, бездонно, необъятно…