«Аркадьевна, глянь-ко, не твои ли стоят?». Окно избы высоко над землей, потому мы стоим задравши головы. Мы, это я, отрок 14 лет, глядящий на мир с усмешкой умудренного жизнью человека, и моя сестра, существо тоненькое и угловатое, со смешной круглой мордашкой и столь же круглыми, удивленными глазами. Мы только что с юга, загорелые до черна, приехали к бабушке в гости и, не застав, отправились на поиски. «Ой, и верно мои!» - бабушка почти бегом спускается с крыльца – «внученька, внучек» - по очереди крепко целует нас. Затем отстранившись с видимым удовольствием разглядывает – «Да какие нарядные, красивые, загорелые». А и правда хороши! Особенно я, в «попугаистой» рубашке и умопомрачительных, насквозь городских, бежевых штанах с множеством карманов… Но сквозь глупое, детское самолюбование проступает и иное, не осознанное тогда и формулируемое только сейчас: мне было приятно, что бабушка может гордиться нами, и даже хвастаться перед соседями. Это было ощущение, возникающее когда отдаешь толику долга, пусть ничтожную, но отдаешь. А долг тот велик, был и остается, отсюда и этот рассказ, как еще одна попытка, пусть задним числом, но хоть чуть-чуть его уменьшить …
Лето. Колхозное поле. В поле шалашик из снопов, единственная тень на всю округу. В шалашике я, карапуз лет пяти, и бидон с водой. Неподалеку слышны голоса - народ работает, там и бабушка. Жара такая, что от одной мысли выбраться наружу сохнет во рту. Я увлечен очередными фантазиями, что-то бормочу себе под нос, сопровождая это энергичными телодвижениями. И вдруг опрокидываю бидон с водой … Я же не хотел … Я не нарочно … От осознания содеянного слезы моментально подступают к глазам, это ужасно, ужасно! Ужасно и непоправимо! … Погрузившись в бездну отчаяния я горько плачу … Казалось проходит вечность … Но вот на мою голову опускается шершавая, изломанная многолетним трудом, с узловатыми пальцами, совсем не женская, но такая родная, бабушкина рука. «Ну, ну, ничего. Недолго уж, внучек, скоро уж домой-то». Мои последние всхлипы стихают совсем, когда я получаю кружку необыкновенно вкусной колодезной воды …
Старый, большой деревенский дом. Пятистенок. Двухэтажный, с балконом над закрытым крыльцом, которое, почему-то, называется «выход». Дом когда-то выглядел богато, но почернел, покосился, резные перильца балкона прорежены временем. Странно, но увядание не угнетает, наоборот, от дома веет уютом давно обжитого места. В «летнике», большой комнате второго этажа (а есть еще и «зимник», но там давно никто не живет) трое: бабушка, ее соседка и я. Мне лет семь, я занят чем-то своим, но краем уха невольно ловлю обрывки разговора. Собственно, разговора-то и нет, есть монолог. Соседка, вздорная старуха, поминутно промокая слезящиеся глаза несвежим платком, жалуется на все подряд: погоду, соседей, злую судьбу, покосившийся забор и застарелые болячки … Бабушка смотрит на нее с легким осуждением, но слушает не перебивая. От заунывного, монотонного бормотания даже мне становится тоскливо. Но бабушка наконец прерывает молчание и громко, напрочь разбивая затхлую атмосферу стенаний, говорит – «Насери-ко, дай! Чай от будешь пить?» - и чуть тише – « … тетеря глухая» …
Горница, раннее утро. Через два окна солнце так густо заливает светом бревенчатые стены и пол из широких некрашеных досок, что комната выглядит иллюстрацией к сказке. Я лежу неподвижно, чуть высунув нос из-под одеяла. На соседней кровати сидит бабушка и расчесывает волосы. Я слежу за ней не отрываясь, в медленных плавных движениях есть что-то завораживающее … и вот … из этих движений, изгиба спины, солнечных лучей возникает чудо: сквозь образ пожилой, много и тяжело работавшей женщины проступает совсем другой – молодая и сильная, с чуть тяжеловесной грацией, из тех, что и «коня на скаку» и «выступает словно Пава». Видение столь явственно, что я поневоле моргаю … Открываю глаза – на кровати сидит родная, знакомая до морщинки бабушка, но ощущение тайны долго не покидает меня …
Необозримая картофельная плантация. Подсыхающие струйки пота щиплют кожу, со всех направлений с тупым упорством атакуют овода, на ладони, похоже, вот-вот лопнет мозоль. Я зло опускаю тяпку, стараясь одним движением подгрести побольше земли. Наконец боровок кончается, но сколько их еще! «Хватит внучек, завтра дотяпаем. Спасибо тебе, одна-то я ден пять провозилась бы» - на лице бабушки читается искренняя благодарность. Распрямляюсь, оглядываю фронт работ. Боровки уходят к горизонту и кажутся бесконечными. Всего их 12, окучено 6, из них моих только два. Накатывает острое, едкое как пот, чувство стыда, я, кажется, даже краснею. Бабушка, похоже, не замечает моих терзаний – «пойдем, пойдем, пирожки стынут. Я ноне всяких напекла, и с капустой, и с картошкой, как ты любишь». Предвкушение быстро вытесняет муки совести – бабушкины пирожки! Мой ничтожный дар слова совершенно не в состоянии хоть сколь-нибудь достоверно описать это чудо! А ведь есть еще малосольные огурчики, что попадают в бочку прямо с грядки и которые можно таскать невозбранно, сколько хочешь, и чудесная простокваша, которую надо резать ножом как хлеб и есть (не пить!) ложкой! А буквально за околицей колхозное поле с горохом. А над головой синее, бескрайнее небо, а под ногами дорога, где теплая пыль как пудра и так приятно загребать ее босыми ногами! Как хорошо жить! …
«Але, ты меня слышишь?» - вообще-то слышимость отвратительная, в трубке трещит и скрипит, плачет, что ли? «Да слышу, мам!». «Пойди в бабушкину комнату и возьми там … иконку возьми и свечки … в шкафу. Их заберут … дядя Саша зайдет и заберет … понял?». «Да понял!» - я снисходительно улыбаюсь, что я маленький, чего тут понимать – иконка, свечки. «Бабушка умерла…». По инерции продолжая улыбаться, кладу трубку и иду в бабушкину комнату… Я не плачу, я даже и не хочу плакать. Прислушиваюсь к себе: вот мой мир, он уже довольно велик и разнообразен, есть места где можно веселиться, а где-то надо быть собранным и деловитым, там скучно, а тут, наоборот, интересно … И вот кто-то холодно и точно отсек большой кусок, где как раз весело и беззаботно, где никто не обидит и не надо быть взрослым … Я сижу в бабушкиной комнате, держа в руках иконку и свечки. Сижу долго, пока звонок в дверь не заставляет подняться и идти …
Моя бабушка была очень простой и жизнь прожила простую, заполненную тяжким, однообразным трудом … Александра Аркадьевна, баба Шура … Почему же мне, большому и толковому, глядящему на мир с изрядной долей скепсиса, знающему что такое алгоритм и кривая распределения, геополитика и коньюктура рынка, почему мне порой так отчаянно хочется снова почувствовать на своей голове шершавую, изломанную многолетним трудом, с узловатыми пальцами, совсем не женскую, но такую родную руку? …