Дед не знал, что дома его уже давно никто не ждёт. Жена пропавшего без вести солдата ещё во время войны сошлась с его младшим братом, и у них даже успел появиться на свет маленький сын. Наверное, ей тоже как-то хотелось выжить и поднять на ноги детей.
Оба брата тогда здорово выпили и, было дело, подрались. А потом Иван Харламов сел в поезд до Коркино. Чтобы спустя несколько месяцев умереть на руках моей бабушки. Уж слишком много всего страшного, тяжёлого и несправедливого выпало на долю солдата Ивана!
В общем, война его все-таки догнала, хотя он толком-то и не воевал. Иван Харламов умер в 1949-м от воспаления мозга. Просто не выдержал организм. И Софья Железняк опять осталась одна. Уже с четырьмя детьми на руках.
Тайком от старшей ребятни она каждую получку совала в кулачок младшей дочке мятый рублёвик на пряники. Потому что мой дед, умирая, всё метался на узкой больничной койке и горько всхлипывал: «Наденька… Надя!»
Как же ему было, наверное, больно и тяжко, что его надежда на жизнь, его крошечная дочка, такая слабая и беспомощная, остаётся без него!
Софья Железняк умерла, когда мне не было и восьми лет. Я запомнила свою бабушку, мамину маму, в тот момент, когда она открыла нам дверь. У бабушки были абсолютно белые волосы, а на круглом трёхногом столе в зале лежали огромные бордовые яблоки. И это – белое и красное! – меня пятилетнюю поразило в самое сердце.
Чужой дом. Незнакомая женщина с улыбающимися молодыми глазами и ужасно старыми (седыми) волосами. Всё это было каким-то удивительным, даже таинственным и пугающим. Но тут бабушка прижала меня к своему большому животу. И я сразу же узнала её запах, который, оказывается, остался в памяти ещё с тех пор, когда мамина мама приезжала со мною нянчиться.
Года через три мама, уже одна, ездила на бабушкины похороны и привезла с собой самодельный вельветовый кошелёк (жёлтый с зеленоватыми цветочками), который долго сохранял запомнившийся мне запах. Я забиралась в шкаф и нюхала сшитый бабушкой кошелёк, недоумевая, почему она исчезла, а её запах остался.
Потихоньку от мамы я рассматривала фотографии с бабушкиных похорон и всё равно ничего не могла понять. Бабушка лежала в гробу, в нелепом белом платочке, со сложенными на большом животе руками, и я никак не могла соотнести то, что видела, с этим родным запахом. И с блестящими бордовыми яблоками, которые бабушка купила для меня три года назад.
Наверное, это оттого, что сама я не была на бабушкиных похоронах, поэтому для меня бабушка как будто и не умерла. Просто исчезла из моей жизни и всё. Я только помнила, что мама вернулась домой какая-то чужая. Часто плакала. А потом всё стало, как раньше.
У нас в семье хранятся две реликвии – бабушкин кошелёк и крошечная бумажная иконка Божьей матери с младенцем Христом. Ветхая до прозрачности, вся истёртая, штопаная-перештопаная неумелой мужской рукой грубыми косыми нитяными стежками. Она была с дедом Иваном и на войне, и в Германии, и когда после победы и освобождения союзниками его отправили не домой в Ейск, а в чужой незнакомый уральский Коркино.
Это единственное, что нам осталось. Вместо фронтовых треугольников и фоток у рейхстага. На долгую страшную память! Вот такая она – моя война.