Вон он идёт – Юрий Ершов. В чёрной вязаной шапке, в куртке из кожзаменителя, в чёрных же штанах. В подошве левого полуботинка трещина и в нём хлюпает. Ершов коренаст, идёт, сунув руки в карманы, быстро, упруго. То нахмурится, то усмехнётся. Думает о чём-то.
Так ходит он изо дня в день на работу и с работы, как все. А что у него на душе – Бог знает.
ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ БЫЛ
Был праздник, не помню какой, и Света пригласила меня в гости к своей подруге.
Со Светой мы вместе работали в детском клубе – я тренером, она заведующей. У неё муж Саша и пятилетняя дочь Настя.
В воскресенье я, как и договаривались, прихватил бутылку водки и пошёл к Свете.
Саша впустил меня в квартиру и снова лёг на диван, раскрыл книгу. Он был в одних трусах: ноги чёрные от волос, туловище сметанно-белое. Настя рисовала.
- А Света где?
- Ушла готовить. Скоро вернётся, и пойдём. Веришь – нет, так идти неохота. Опять нажрусь…
- Папа, а тебе мама не разрешит вино пить.
- Не лезь, когда взрослые разговаривают! – И кивнул мне: - Все заодно, бабья порода…
- Дядя Юра, нарисуй что-нибудь. – Настя протянула мне синий фломастер и листок в клетку. Я нарисовал девочку, цветок и солнце. Настя засмеялась:
- А солнышко синее не бывает.
Пришла Света со своей двоюродной сестрой Наташей.
- Вы ещё не собрались? Саша, я же тебя просила Настю одеть.
- Так чего? Я не знаю, что на неё надевать. Убежала сама… Кто придёт-то ещё?
Света стала перечислять тех, кто придёт на праздник. Наташа расчёсывала перед зеркалом волосы.
- Я пить не буду, - сказал Саша, одеваясь.
- Твои бы слова, да Богу в уши, - отозвалась Света.
- Мама, дай мне другую юбочку, - хныкала Настя.
- Сейчас – дам. Быстро одевайся, а то дома оставлю.
Наконец мы на улице – осенне-дождливой.
Чувствовал я себя неловко, шёл-то в чужой дом. Но шёл. Потому что мне нравилась Света, и мне казалось, что я ей тоже.
Хозяйку звали Галя. Её мужа – Женя. Оба красивые, как киноартисты.
Когда мы вошли в квартиру, их маленький сын сидел на горшке и откручивал голову резиновому зайцу. Он посмотрел на меня и заплакал.
За столом уже сидели человек десять мужчин и женщин. Я выставил свою бутылку и стал знакомиться. Вспотел, пожимая руки и повторяя: Юра, Юра, Юра…
Из комнаты в комнату бегали дети, я так и не понял, сколько их было и кто чей ребёнок.
Сел за стол рядом с Наташей.
Ели, пили, смеялись, танцевали.
Я подливал в рюмку Наташе вино, а себе водку. Подкладывал на её тарелку салат и жареную курицу…
Вышел на балкон покурить.
Там стояла Галя – хозяйка дома и Лариса. Галя говорила притворно "акая" и растягивая слова (на меня и внимания не обратила):
- … моему Жене любая подмигнёт, он и готовый. Так чего мне, Лариска, ревновать, что ли? Да мне плевать. Пусть других попробует, будет с кем сравнивать. Я и сама не прочь…
"И я не прочь, и я, и я…", - крутнулась ослиная мыслишка в голове. Я поскорее ушёл с балкона – от греха да в грех. В комнате Света танцевала с Женей, обняв его за шею и тесно прижавшись. Я подался в кухню. Там почему-то сидела Наташа.
- Потанцуем? - сказал я.
- Не хочу, - ответила Наташа. Я понял – уговаривать не нужно…
… Саша пьяно бубнил мне в ухо:
- Не горюй, Юрик, найду я тебе бабу…
Я снова ушёл на балкон. Там курили Женя и Володя. Стрельнул у них сигарету. Володя упёрся в меня осоловелыми глазами и старательно проговорил:
- Я раньше спортом занимался. Футболом. Это была жизнь! Я ставил перед собой цель и добивался её… А теперь… какие успехи в спорте… одни утехи в спирте… - Володя бросил окурок на улицу, проводил его взглядом.
Тут выскочила Галя-хозяйка:
- Женька! Сашка совсем охренел, дал мне по роже и убежал!
- Сама виновата.
- Ну ты козёл!
Не по себе мне стало, я поспешил в комнату.
А гости спокойно танцевали. Света одевала в прихожей Настю. Наташа расчёсывала у зеркала волосы. Я тоже стал одеваться. Долго не мог завязать шнурки. Наташа помогла мне.
- Лариса, спасибо, до свидания, - сказал я хозяйке.
- Вообще-то, я Галя.
Я стал извиняться. Из комнаты выбежал на четвереньках мальчик, посмотрел на меня и заплакал.
Света тянула Настю за руку и ругалась:
- Ну, гад, всем праздник испортил.
Настя всхлипывала:
- Мама, я не хочу домой, там папа пьяный.
Я сунул Насте карамельку, проводил их домой.
Настя вдруг дёрнула меня за руку, я нагнулся, и она горячо шепнула мне в ухо:
- Лучше бы ты был моим папой.
Мне стало стыдно. Я ничего не мог сказать, лишь отрицательно мотнул головой. И заспешил на автобус.
Наташа догнала меня, спросила, есть ли деньги. Я ответил, что у меня проездной.
Когда она скрылась за углом, выгреб мелочь. На билет не хватило, и я двинул пешком. Хотел покурить, но сигареты кончились. "Ну и ладно, и добро. Всё. Бросаю". Скомкал и выбросил в урну пустую сигаретную пачку, она упала мимо урны и, разворачиваясь, зашевелилась как живая, как зверёк какой-то…
Утром болела голова. Днём нужно было идти в суд, "расторгать брак" с уже бывшей женой.
И-ДИ-ОТ
Юрий Ершов сидит в баре на первом этаже ресторана, перед ним рюмка с каким-то коньяком, и пепельница с тремя скрюченными, похожими на гусениц окурками.
День. Посетителей мало. У окна девушка с осветлёнными волосами, часто поглядывает на улицу. Капитан медицинской службы с розовой лысинкой и оловянными глазами, перед ним бутылка водки. Пожилой бармен с испитым лицом курит за стойкой и смотрит телевизор, где выступает сильно картавящий юморист.
Вот и Наташа.
- Привет.
Ершов смотрит на неё обиженно и удивлённо. Её волосы коротко подстрижены и выкрашены в ярко-рыжий цвет.
- Ты что с волосами сделала?
- А что? Мне нравится, - она озорно тряхнула головой.
"Тебе нравится или кому-то ещё?" – вертится у Ершова на языке, но он молчит.
Медицинский капитан смотрит на неё оценивающе.
Ершов вперился взглядом в капитана, заставил отвернуться.
- А мне не нравится, - выдавил наконец. - И ты опоздала на полчаса. - Он встал и пошёл к выходу.
- Ну и дурак, - услышал вдогонку.
"Дурак, дурак и есть, и-ди-от…"
У соседней рюмочной толкутся мужики. Один окликнул Ершова. Он узнал бывшего футболиста местной команды Володьку Замураева, как-то раз были вместе в гостях в одном доме.
- Юрик, - хрипит он в ухо, приобнимая за плечи, - до послезавтра…
Ершов сунул ему денег. Тот молча пожал ему руку и поспешил к таким же бедолагам, с жадным огнём в глазах.
Ершов прикуривает на ходу. Он идёт почему-то не домой, а в сторону спорткомплекса, где работает тренером по самбо, хотя тренировок сегодня больше не будет.
- Здравствуйте, Юрий Петрович, - Ершов чуть не столкнулся с Мишей Жуковым, одним из своих учеников. Мише девять лет. Он светловолосый, с хитрыми добрыми глазёнками. Почему-то один в центре города. Наверное, ждёт зашедшую в магазин маму.
- Здравствуй. – Ершов выбрасывает сигарету.
Миша вдруг улыбается. И Ершов улыбнулся, спросил:
- Придёшь завтра на тренировку-то?
- Приду…
А ещё через несколько метров он видит Свету. Она стоит у двери ресторана, которых здесь, в центре города, натыкано, как в каком-нибудь Монте-Карло, курит и разговаривает, улыбаясь, с высоким грузином. Увидев Ершова, отводит глаза… И он отводит…
ОТЕЦ
Я вспоминаю отца. Он – вечный борец и страдалец за правду – умер, когда мне было десять лет.
Родители мои целыми днями работали, а вечерами, обычно, ругались. Помню один такой вечер.
Отец пришёл пьяненький, но на ногах держался и соображал. Оказалось, что он уволился с очередного места работы, поругался с начальником.
- Да ты просто работать не хочешь, тунеядец! – возмутилась мать.
- Дай мне такое дело, чтобы сердце пело!
- Ой дурак-то!
Тут уж его понесло: встал перед зеркалом – маленький, щуплый – напрягся:
- Я Поддубный!
Мать смеётся – нервно, с издёвкой:
- А завтра кем будешь?
- Майей Плисецкой!
До сих пор в доме много вещей, сделанных руками отца. И ещё часто вспоминаю, как пели они на два голоса про тонкую рябину…
Потом отец уехал жить в деревню. Уехал к собачкам своим, к лесу, к реке. Охотник он был.
Мы ездили к нему. На разбитой дороге автобус трясло нещадно, в нём было жарко, пахло бензином, меня укачивало. Но именно поэтому, так запомнились чистый воздух и тишина, которые обволакивали, когда мы оставались с матерью одни на пустынной дороге неподалёку от деревни, и ветерок разгонял запах сгоревшего бензина.
Там в деревне он и умер, но хоронили его в городе. На поминках было много знакомых и незнакомых мне людей. Не знаю уж на какие деньги мать купила среди зимы винограда. Кажется, с тех пор я не видел более красивых гроздей с бордовыми влажными ягодами. Она положила мне на тарелку самую большую гроздь и отправила в другую комнату…
Мама рядом. Целыми днями молчим. Я долго боялся её строгости. И будто бы в этом молчании – моя свобода. Но что за свобода-то? От чего свобода? Почему я такой-то?..
МАРИНА
Однажды, выйдя из спорткомплекса после вечерней тренировки, он услышал:
- Юрий Петрович, садитесь, подвезу. – Марина Жукова выглядывала из новеньких голубых "жигулей". "Странно, Мишка ведь с утра тренируется… Хотя, чего странного-то…" И, натянуто улыбаясь, Ершов садится рядом с ней, холёно-красивой. У него вспотели ладони.
Она бывала почти на каждой тренировке, привозила и забирала сына. Разговаривали. Ершов знал, что отец Миши офицер, служит за границей, что ей тридцать три…
Приехали.
Мать с утра отправилась в деревню, в отцовский дом.
Ершов спросил небрежно:
- Зайдёшь?
Марина кивнула.
У подъезда шарашился дворник, Вася-дурачок, сметал в кучу палую листву.
- Уходите! Это мои листья! – он замахнулся метлой, задел кучу, и листья, подхваченные ветром, ударили в них. Они поспешно прошли мимо.
- Кто это? – испуганно спросила Марина.
- Не бойся, не тронет.
Он раскрыл перед ней дверь и, пропуская, всё ещё несмело приобнял за плечи…
Они лежали горячие, усталые…
На комоде она увидела фотокарточку.
- Это твой сын?
- Да.
Марина долго смотрела на снимок, где трёхлетний Антоша Ершов сидел на большой плюшевой собаке и улыбался.
- Похож… - Она перевернулась со спины на живот, провела пальцем с длинным крашеным ногтем по его груди. - Какой ты, Юра, ещё ребёнок.
МАЛЬЧИК
Да, был я ребёнком, мальчиком… Я держал в руках большую серебристую рыбу. Она ещё слабо шевелила хвостом и жабрами, и мне было страшно и интересно. Верилось, что это и есть та самая, сказочная, рыба-кит… А вокруг было синее небо, многоцветный луг, речка…
Да было ли это? Был ли я – ребёнок? Есть я нынешний… такой, какой есть.
СРЕДА
День был обычный – среда. Шла тренировка у малышей. Отрабатывали бросок через спину. Ершов снова и снова показывал приём: выведение из равновесия, подворот, разгиб ног, наклон туловища… У большинства не получалось. Тут ещё Болиневский втихаря пнул Мишу Жукова, тот ответил кулаком в глаз, Павлик Орлов решил прокатиться на Славе Муранове, Лебедев стукнулся носом об колено и заревел…
Всех успокоил, провинившихся наказал…
Потом они боролись. И хотя боролись неумело, но с таким азартом!..
Боролся когда-то так же и он, Ершов. И великим чемпионом мечтал стать. Стал кандидатом в Мастера спорта. Почти Мастером. Это "почти" долго отравляло ему жизнь.
После тренировки Ершов сидел в своей комнатушке, стены которой увешаны плакатами турниров и чемпионатов, на которых он бывал в качестве участника или тренера. Курил…
Пришли ребята из старшей группы. Этих Ершов сначала на кросс запустил. Он вышел на крыльцо и видел, как они, перебежав мост, топают на том берегу. Все, кроме Горохова. Он где-то отсиживался. На третьем кругу присоединился к остальным, старательно запыхаясь, вбежал во двор спорткомплекса.
- Ну, как, Игорёк, пробежался?
- Нормально. - И смотрит, семнадцатилетний оболтус, честными голубыми глазами, ухмылочка к углам губ прилипла.
- Ты же не бегал, - сдерживаясь, процедил.
- Бегал, - и та же ухмылочка.
- Ну ты и дерьмо, - взорвался Ершов. И услышал в ответ:
- Да сам ты…
Ершов всё же сообразил не сжать руку в кулак, хлестнул левой ладонью. Горохов отшатнулся, попытался схватить руку, и получил оплеуху справа.
- Пошёл вон, - выдавил Ершов сквозь зубы. Ученики смотрели на него испуганно.
… Шёл домой. Мимо серых обшарпанных стен; мимо памятника Ильичу: указующая рука в сторону казино "Золотой шар" – верной дорогой идёте, товарищи; через сквер, роняющий листву: корявые ветви тополей на фоне серого неба, как трещины на штукатурке; вдоль реки: на чёрной воде жёлтые полоски – удлинённые, бликующие отражения фонарей…
"Сам ты это слово… А может, он прав?"
А в подъезде весёлая компания – пять человек лет по семнадцати. Курили, пивко потягивали.
- Я же предупреждал.
- Да ладно, мы же тебе не мешаем, - проговорил, не вынимая сигарету изо рта, прыщавый волосатик.
Ершов удержал руку в кармане куртки.
- Быстро… Все… Вон…
Они молча убрались, прихватив пустые бутылки.
. . .
Если бы точно знать, какой я. Говоря по-детски – плохой или хороший?
Недавно встретил бывшего одноклассника. Он отличался подхалимажем перед учителями. Часто издёвками вызывал меня на драку и бил, потому что был сильнее. Так он сказал неожиданно откровенно: "Знаешь, - говорит, - Юрик, какое я говно!" И сказал он это с гордостью.
Вот хотя бы такое знать о себе точно.
ЭХО
И пришло бабье лето – будто и не было осенней унылости – солнечные, нежаркие, радостные дни.
Ершов надумал съездить в деревню, за клюквой сходить.
Он взял на работе отгул и поехал.
Дорога отличная – скоростное шоссе, и автобус не маленький, тряский, как в детстве, а большой мягкий "Икарус".
Водитель удивился, когда Ершов попросил тормознуть у заброшенной деревеньки. Здесь редко кто выходил.
Безлюдная деревня сиротливо топорщилась на угоре. Дом, в котором жил и умер отец Ершова, осевший на бок, с покатой, крытой толью крышей, притулился с краю. Грядки под окнами заросли лопухами, несколько древних бесплодных яблонь корявились вдоль ограды.
Хоть и приезжала сюда мать в августе, смородину по брошенным огородам собирала – в избе запустение, тлен; печь, переложенная когда-то руками отца, тоскливо холодна. И Ершов поспешил из дома.
С угора далеко видно вокруг. На юг, через поля, уходила серая дорога, утыкаясь вдали в такую же деревеньку; на востоке, за лугом, чернел лес; на север вилась та же дорога; а на западе, за шоссе, огромное торфяное болото и где-то в его нутре – Чёрное озеро. Про это озеро, пугая ребятню, говорила баба Катя из соседнего дома, будто бы на дне его – преисподняя, где вечно томятся души грешников…
Всё это: луга, леса, дороги, болото – ниже деревни, и казалось, что она – центр мира.
По всему горизонту громоздились облака: то ли горные кряжи, то ли старинные замки с высокими башнями. Они золотились в лучах солнца.
Ершов собрал весь хлам во дворе, в огороде и вечером жёг костёр. Сильное пламя рвалось в небо, выстреливало искрами. А на западе полыхала заря, и воздушные замки, сгорая, рушились вместе с солнцем в страшное болото.
Ершов глядел на огонь. Ему казалось, что он один во всём мире, сидит посреди этого мира и чувствует и понимает всё: землю, огонь, ветер… И когда-то всё это уже было: деревня, ночной костёр, тянущие к небу корявые руки яблони…
А спать он наладился на чердаке. Здесь было свежо, пахло травой и рухлядью, раскиданной по углам, слышно, как гудит натянутой струной шоссе и стучит коготками по крыше какая-то птица.
Ночью прошумел лёгкий дождь, будто пробежала тысячелапая кошка.
Утром Ершову вспомнилось, что во сне он плакал. "Вот ещё… С чего бы?"
Туман поднимался от трав, ветер мягко гулял между яблонь, солнышко набирало силу, обещало хороший день.
Ершов пошёл на болото, прихватив под ягоды белое пластмассовое ведро.
Когда-то там добывали торф, и тропинка между карьеров, заполненных подёрнутой ряской водой, была мягкая, коричневая, то и дело торчали из неё отполированные веками, причудливо выгнутые коряги, похожие на кости доисторических животных.
Ершов думал о том, что поколение за поколением, миллионы лет: травы, животные, деревья, люди – жили, сменяя друг друга, уходили из жизни и превратились, наконец, в этот торф…
Красностволые сосны, мохнатые ели, сумрак, тишина. Местами деревья расступались, открывая кочкастые, мокрые поляны. Твёрдые шарики клюквы, нанизанные на бесконечные нити, были рассыпаны по ним.
Ершов никогда не заходил так далеко. Будто влекло его что-то.
И открылось круглое озеро. Оно, и правда, было чёрное. Мёртвая тишина разливалась над ним.
Чтобы подойти к самой воде, Ершов метров двадцать пробирался по опасно колышущемуся мшанику. Заглянул в чёрную воду и в ужасе, с трудом, отвернулся, побрёл к твёрдому берегу. Ноги проваливались в мох до колен, вода сочилась в сапоги, а у самого берега он ухнул по пояс, но ухватился за куст, выпластался на сухое.
Ему было так тяжело, будто наглотался мёртвой озёрной воды. Долго лежал… "Что это? Что? Зачем я здесь? Почему так тихо?"
Он уходил от озера и вновь выбредал к нему. И снова уходил, и снова… Время остановилось. Тянулись без конца серые сумерки. Пытался кричать, но крик его глох, увязал, обрывался.
Он терял силы, но шёл и шёл, одна мысль билась в голове: "Прочь отсюда!" Но подступало безразличие, отупение…
… Впереди между деревьями кто-то шёл. Ершов бросился за ним. Он догонял человека. Он узнавал брезентовые штаны и куртку, пёструю чёрно-белую кепку. Отец. Папа. Ершов уже почти догнал его… но отяжелели ноги, сбилось дыхание. А отец уходил, не оглядываясь, и вскоре пропал.
Продолжая плестись в том же направлении, Ершов выбрался к речке. Вода в ней была чистая, лишь в глубине мутилась торфяная взвесь.
И он припал воспалёнными губами к холодной, трезвящей воде. И спало наваждение. Ершов огляделся и понял, где находится. Вспомнил, что такое уже было: однажды отец взял его, девятилетнего, на охоту. Услышав вдалеке лай, отец велел Юре идти за ним, а сам побежал, снимая ружьё. Сначала Юра видел его и тоже бежал, потом отстал, шёл, всхлипывая, не надеясь уже найти выход из страшного леса… Отец ждал на берегу, курил, сидя на валуне. Рыжий кобель Пыж лежал у его ног, жмурясь на солнце. Юра от обиды заревел в голос.
- Сын охотника леса бояться не должен, - сказал отец.
И с тех пор Ершов, действительно, леса не боялся, будто пристыжённый отцом на всю жизнь, ни разу не заблудился. Что случилось сегодня, он не мог понять.
Он шёл по берегу к деревне. Ведро потерял где-то у озера. Сигареты промокли, а страшно хотелось курить. У переката он стянул сапоги, размотал мокрые портянки, вошёл в реку. По всему телу пробежали холодные мураши, стайка мальков ткнулась в ноги и разлетелась быстрыми искрами.
Ничего здесь не изменилось. Так же звенела на перекатах вода, сонные бочаги были подёрнуты ряской, угрюмые ели клонились к воде. Валуны, по пояс вросшие в землю, походили на древних животных, уснувших вмиг и навечно.
Вон там он с деревенскими дружками варил уху и пёк картошку. А здесь Колька Киселёв бросил в реку его ботинок, и тот, раскачиваясь, плыл посерёдке. И Юра Ершов брёл по берегу и тупо повторял: "Мой ботинок, мой ботинок…"
В деревню Ершов пришёл вечером, вымылся водой из колодца, переоделся. Вышел на угор. Ветер, наплывавший из полей, упругими волнами заполнял грудь. И Ершов, обернувшись к болоту, во всю силу лёгких прокричал: "Э-гэ-гэй!" "Э-э-э…" – глухо откликнулось эхо.
КРАСИВАЯ
Получили мы в своём спортклубе зарплату, и тренер по боксу Эдик Красавин предложил:
- А пошли, Юрка, в кабак.
Не очень-то мне хотелось, да и сидеть вечером дома, слушать вздохи и бормотание матери за стеной – удовольствие не большое. Я согласился.
В ресторане мы сели за столик в углу, взяли, как уж полагается, по салату и бутылочку.
Эдик сразу девочек кадрить начал, в танцы-шманцы ударился. А из меня танцор никудышный, стесняюсь я. Если только лишка выпью.
Лишка и выпил. Пошёл. Приглашать.
Я и так-то плохо вижу, а пьяный почти слепну. И только подойдя вплотную, увидел, что "девушка", которую я выбрал – немолодая, некрасивая, толстая женщина. Пригласил. Она переглянулась, вроде бы удивленно, с симпатичной блондинкой, встала, протянула мне руку.
А меня, видно, бес подначивал – танцуем, и я шепчу ей:
- Поедем к тебе, я тачку возьму.
Она спокойно ответила:
- Поедем, только позже.
А когда танец кончился, попросила:
- Возьми нам с подругой бутылку шампанского.
Я купил им шампанское и вернулся за свой стол.
- Мясистых любишь? - одобрительно подмигнул мне Красавин. - Правильно, а рожу можно и подушкой прикрыть.
- Пошёл ты… - огрызнулся я.
- Ухожу, ухожу, ухожу, - шутливо ответил Красавин и, правда, встал и пошёл, наверное, в туалет.
Через короткое время я услышал громкие голоса в вестибюле и характерный звук упавшего тела. Уже зная, что там происходит, я бросился на помощь Красавину, хотя понимал, что он в моей помощи не нуждается. И верно: двое уже лежали, третий убегал на улицу, но там его поджидал милиционер, приветливо кивнувший Красавину.
Эдик поправил перед зеркалом галстук, и мы вернулись в зал. Он опять пошёл танцевать, а я направился к своей даме. Она улыбнулась мне, встала и взяла под руку. Её белокурая подруга посмотрела на меня внимательно и тоже улыбнулась.
Я взял такси. Мы приехали куда-то на окраину, в новый район. На крыльце девятиэтажного дома она сказала:
- Подожди здесь, проверю, нет ли мужа дома. - И ушла.
Я закурил, уже точно зная, что она не вернётся.
А она вернулась.
- Дома козёл, - зло бросила.
- Ну, я пошёл, - сказал я, откидывая окурок.
- Нет. - Она снова взяла меня под руку и повела через тёмный двор. Я ни о чём не спрашивал.
Она зачем-то сказала:
- Я всё-всё умею.
Мы долго шли по этому незнакомому мне району: по раздолбанным тротуарам, мимо уныло-одинаковых домов, мимо вонючих мусорных баков, мимо звероватых подростковых компаний…
Она опять оставила меня на крыльце какого-то дома. Я почему-то не сбежал. Она вернулась, и мы поднялись в квартиру на третьем этаже, не включая свет, прошли в комнату.
Она, и правда, умела всё.
Потом она спросила:
- Сколько тебе лет?
- Тридцать.
- Я думала меньше, - усмехнулась.
И я, нарушая приличия, - какие тут еще могли быть приличия! – спросил:
- А тебе?
- Тридцать шесть.
Я бы ей дал хорошо за сорок.
И мне стало жалко её. Я обнимал её, будто старался согреть.
- Почему ты меня выбрал? Там было столько красивых.
- Ты красивая.
- Врёшь, но приятно.
Но, честное слово, я не врал.
СЫН
В тот день Ершов случайно встретил на улице Ольгу, бывшую жену.
- Здравствуй.
- Здравствуй, Юра. - На ней был старенький серый плащ и туфли, которые они покупали вместе два года назад. - Ты давно не заходил.
- Некогда всё.
- Антон по тебе скучает. Я в садик иду. Пойдём.
Они шли в метре друг от друга, старательно обходя лужи. Жёлтый берёзовый лист лёг на её плечо. Юрий снял его. Ольга вздрогнула, взглянула на Ершова и взяла его под руку.
Дети играли во дворе детского сада. Антон был водящим в "пятнашки". Он долго не мог никого догнать. И вдруг увидел родителей.
- Мой папа пришёл! - Подбежал к отцу, ткнулся головой в живот. Ершов неуклюже обнял его.
- Папа, ты не уйдёшь больше?
- … Уйду.
Шёл тёмной улицей. Воздух уплотнился, отяжелел моросью. Ершов раздвигал его телом. Тяжело переставлял ноги, черпая полуботинками ржавую осеннюю воду.
БЕЗ ЛЮБВИ
Вернувшись из армии, я уже на следующий день пошёл на тренировку, соскучился за два-то года по борцовскому ковру. В нашей группе и девушки занимались. И конечно – всё внимание на меня. Особенно Ленка Кукушкина старалась – первая красавица. А я, то ли из жалости, то ли из духа противоречия (не зря меня мать "поперечным" называет), выбрал самую застенчивую, невзрачную. Ольгу. Гуляли, вскоре и поженились, и с ребёнком не задержались. А любви-то и не было…
ТРЕНЕР
Заявился в гости старый приятель Серёга Чистяков, когда-то тренировались вместе. Ершов предложил по пятьдесят грамм "за встречу". Но Чистяков отказался – за рулём. Пили чай.
Ершов сразу понял, что не просто так он пришёл. Серёга никогда ничего "просто так" не делал.
Сначала, как водится, потрепались ни о чём, былые дни вспомнили. Наконец, Чистяков спросил:
- Ты сколько в своём спортклубе получаешь?
Ершов ответил и сам усмехнулся.
- Бросай-ка ты, Юрик, этот… альтруизм… - выговорил Серёга сложное слово, и, было видно, что сам себе от этого понравился. И предложил Ершову заняться бизнесом, красиво всё расписал, дело надёжное и денежное.
- А чего ты меня-то в компаньоны выбрал? – напрямую спросил Ершов.
- Ты – не кинешь.
Ершов и задумался. Конечно, деньги в своём клубе он получал небольшие, но одному хватало, иногда даже на ресторан. Но ведь хочется и матери помочь, и сыну игрушку купить… Договорились, что даст ответ через два дня.
… К восьми часам, как обычно, пришёл Ершов на первую тренировку. Трое мальчишек уже ждали его на крыльце. Ершов стучал в запертую дверь, пока не разбудил ночного сторожа. Переоделся в спортивный костюм – и в спортзал. А там уже двадцать гавриков ждут своего тренера. Почтальонша зашла, подала конверт – вызов на турнир в Москву, и Ершов стал прикидывать – кого и в какой весовой категории везти. А после тренировки подбежал Миша Жуков:
- Юрий Петрович, а мне папа собачку купил!
- Повезло тебе, Мишка! И подумалось: "Какой к чёрту бизнес! Никуда я от них не уйду".
А на вечернюю тренировку пришёл Игорь Горохов.
- Юрий Петрович, извините, сам не знаю, что на меня нашло. Можно мне снова тренироваться?
- Ладно, Игоряха, бывает. Я тоже погорячился. Переодевайся. Поборемся.
КРУЖОК
Влюбился я, что ли, в эту Марину? Не выходит из головы. После того раза мы ещё несколько раз "встречались". А вчера она сказала: "Завтра приезжает муж. Скоро мы уедем в город, где живут его родители. Он увольняется из армии". И стихи ещё прочитала, я даже запомнил: "Расстаёмся навеки с тобой, дружок, нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я – ничего внутри. Посмотри на меня и потом сотри".
Значит, сегодня он приехал. Собачку вон Мишке купил. Муж, муж… Глупо, конечно, к мужу ревновать.
Когда уходила, лицо её сделалось старым, некрасивым.
НИКОГДА
Бывший тренер Ершова, Пинигин, попросил его выступить на чемпионате области по самбо.
- Да я уж три года не тренируюсь, Николай Михайлович.
- Знаю. У меня Месхидзе заболел, вес открытый. Надо выступить, Ёршик.
- Ладно, - он не мог отказать Михалычу, - завтра приду на тренировку.
- Сегодня вечером.
И Ершов вновь почувствовал себя спортсменом, а его своим тренером.
Вечером пришёл Ершов в старый спортзал в полуподвале жилого дома. Всё здесь знакомо, ничего не изменилось: жёлтая покрышка борцовского ковра, заштопанная во многих местах, старые – в швах сварки – тренажёры, штанга в углу. В раздевалке сложный запах пота и спортивных мазей.
Ершов убедился, что ничего ещё не забыл – тело послушно выполняло годами заученные движения, и даже "дыхалка" не подвела, конечно, не как раньше, но на пятиминутную схватку его хватало.
- Всё будет путём, Юра, всех завалишь, - сказал Пинигин, взвешивая его после тренировки. Он склонился к шкале весов, прищурил глаза:
- Норма.
Когда он наклонился, Ершов увидел дряблую кожу на шее, волосы, торчащие из ушей. И ему стало жалко старика.
… Первую схватку Ершов выиграл за десять секунд своим "коронным" броском через спину с коленей и болевым приёмом на руку, вторую тоже болевым, третью по баллам – и вышел в финал.
В финале он проиграл, на последних секундах попался на бросок.
Лежал на скамейке в тёмной раздевалке, цедил сквозь зубы: "Никогда больше, никогда…"
Пинигин сел рядом, тронул за плечо:
- У нас первое командное место.
- Да ладно, Михалыч…
А когда уходил домой, встретил Мишу Жукова. Оказывается, тот приходил поболеть за тренера.
- Вы так хорошо боролись, Юрий Петрович.
- Спасибо, Миша.
- Завтра мы уезжаем. Насовсем. – И Миша коснулся тёплой ладошкой его руки.
- Не забывай, - сказал Ершов.
- Не забуду, - ответил мальчик, - никогда.
УНЫНИЕ
Трудно было узнать в бородатом, с длинными собранными в хвост волосами мужике Володьку Емельянова. И одежда на нём была странная, я не сразу сообразил, что он в рясе. Он смотрел на меня и улыбался.
Мы с ним в армии вместе служили. Конечно и подружились, земляки всё-таки.
После армии мы тоже встречались, но у него своя компания была: художники, какие-то молодые поэты… Он и сам хорошо рисовал. А я, хотя стишки ещё в армии пописывал, в ту компанию не был вхож. Да не очень-то и хотелось. Ещё позже я узнал, что Володька "на иглу сел". Несколько раз он приходил ко мне, просил денег. Однажды, когда я денег не дал, пытался выброситься в окно. Вскоре попал в психушку. Исчез. Несколько лет я его не видел.
- Ты где пропадал?
- Я из больницы в монастырь уехал.
- А сообщить не мог?
- Не мог.
- Чего в религию-то ударился?
Он поглядел на меня обиженно. А я, действительно, хотел его обидеть. Так вдруг захотелось.
- Я ни во что не ударялся. Я устал жить во грехе.
- А я вот живу.
- Живёшь.
- А ты теперь святой и грешные души спасаешь.
- Я никого не спасаю. И не святой я.
- Ладно… Слушай, как тебя теперь называть-то?
- Отец Владимир.
- Ладно, отец Владимир, не обижайся. Где работаешь-то?
- В Никольском храме служу.
- А рисуешь чего-нибудь?
- Некогда. – Он помолчал и добавил: - Иногда во сне вижу, как рисую.
Я закурил.
- Ты ж не курил? – спросил он.
- Так и ты раньше не такой был…
- Юра, а знаешь какой самый тяжкий грех? – спросил он вдруг.
- Ну?
- Уныние.
- Понял. Как-нибудь забегу к тебе, поболтаем.
Такую тоску нагнал этот бывший наркоман, так почему-то разозлил, что я сразу зашёл в рюмочную и саданул стакан водки.
"КАБАН"
В тёмном скверике неподалёку от своего дома Ершов услышал вскрики, разглядел мечущиеся фигуры. Подбежал и увидел: четверо пинали одного. Человек лежал на земле, прикрыв голову руками, уже не пытаясь подняться, вскрикивая при каждом ударе.
Ершов узнал парней – частенько выгонял из своего подъезда. Увидев его, они дали дёру, но одному-то Ершов успел дать пинка под зад. Склонился к человеку – это был Вася-дурачок. На нём было грязное демисезонное пальто, лицо искажено гримасой страха и боли. Увидев Ершова, Вася вскочил, по-детски закрылся ладонями, заревел и побежал к дому.
Ершов выругался, закурил и тоже двинул домой.
Вошёл в тёмный подъезд и даже не успел почувствовать боль, сразу потерял сознание.
В себя пришёл в больничной палате, с капельницей в вене. Попросил пить, и пожилая санитарка подала стакан воды. Она же сказала, что голова у Ершова пробита в двух местах, и ловко сунула под него "утку"…
А таблетки принесла молодая строгая медсестра. Градусник ему под мышку сунула. Ладонь её была прохладная, и Ершову показалось, что от неё пахнет молоком.
Потом достала градусник и на вопросительный взгляд Ершова сказала:
- Тридцать семь. – И ушла.
Через два дня его перевели в общую палату. И зачастили посетители: мать; следователь, которому Ершов ничего толком не сказал; Эдик Красавин… Он всё допытывался, кто это Ершова "отоварил", обещая разобраться.
Кто "отоварил", Ершов сразу понял, но решил с теми архаровцами сам разобраться, без помощи.
А они легки на помине, вернее, один из них, тот самый волосатик. Заглянул в палату, и Ершов, увидев его, поднялся, вышел наедине побеседовать.
Мимо стремительно прыгающей походкой проскакал лечащий врач Бургомистров – сухонький, седой, подмигнул Ершову. Во время утренних обходов, осматривая больных, он приговаривает, не стесняясь медсестёр: "Хрен ли нам кабанам… будем жить…"
Парень сразу же сбивчиво затараторил:
- Юрий Петрович, - (надо же – имя-отчество знает), - Юрий Петрович, это не мы, честное слово, не мы…
- Не мельтеши… Васю тоже не вы пинали?
- Мы, - повинно склонил голову парень. - Но он первым на Жеку с палкой кинулся. Да чего ему дураку будет-то?
- Сам ты дурак. Иди отсюда. - Ершов поверил. Не они.
И почему-то стало легче от того, что не они, не эти мальчишки. А кто – теперь неважно.
Когда в палате выключили свет, когда успокоились самые беспокойные – только тяжкие вздохи, сонное бормотание, всхрапы, - Ершов натянул спортивный костюм, сунул ноги в шлёпанцы и вышел в коридор.
За столом, освещенным настольной лампой, сидела та самая строгая медсестра, Вера, читала книгу.
- Девушка, можно с вами посидеть?
Она оторвалась от книги, посмотрела на него откровенно насмешливо:
- Снотворное не действует?
- Не действует.
- Сидите, - пожала плечами.
Ершов сел рядом с ней на стул, она продолжала читать.
Он уже проклинал себя за это дурацкое молчание. Спросил наконец:
- Что вы читаете? – и почувствовал, что краснеет.
Девушка закрыла книгу, и он увидел название: "Братья Карамазовы". Она, подавляя зевок, глянула на часы.
- Шли бы вы спать, Ершов.
И Ершов, пристыжённый, убрался восвояси, твердя почему-то про себя: "Хрен ли нам, кабанам!.."
И уже до выписки старался не показываться Вере на глаза.
ОЗНОБ
Пришёл я из больницы домой и в тот же день поехал на кладбище, к отцу. Один. На меня, бывает, находит…
Поздняя дождливая осень, унылое кладбище, в стороне от центральной аллеи грязь непролазная. Я с трудом пробрался к родной могиле. Недолго и постоял-то над ней, сигарету выкурил, до морщинки вспомнил лицо отца, коснулся рукой холодного металла – крашенного серебрянкой надгробия.
Над кладбищем, над землёй – гул тревожный, дребезжание железных венков. И я думаю, что ведь мёртвых-то в этой земле гораздо больше, чем ныне на ней живущих. И для чего-то ведь все они были. Для чего был мой отец? Мой дед? Чтобы я вот так, не зная зачем, жил? И помер чтоб, ничего не поняв?..
Знобко мне от таких мыслей, от холодного секущего дождика.
СПАСИ…
После тренировки Ершов курил в своей комнатушке. Постучав, к нему заглянула вахтёрша, вечно недовольная пожилая женщина, проскрипела голосом:
- Вас спрашивают. - И ушла, что-то недовольно бормоча под нос.
Он замял в пепельнице окурок и вышел.
Перед ним стояла Вера: в беретике, в пальтеце скромном. И где вся её строгость…
- Привет! - Ершов сказал так, будто ничего особенного нет в её приходе.
- Здравствуй.
Они будто случайно коснулись друг друга плечами.
Гуляли по городу, болтали, смеялись. Им казалось, что они знают друг друга всю жизнь.
- Я сегодня ночью проснулась и поняла, что не могу без тебя, - просто призналась Вера, когда они прощались у подъезда её дома.
- Спасибо тебе, спасибо, что пришла. Спаси… - Он взял её за плечи и притянул к себе.
ОЖОГ
Я шёл с работы домой. Уже поздно было, вечер. Устал я. Зашёл в продуктовый магазин. Мальчик в болоньевой куртке, с капюшоном, накинутым на голову, улыбался мне и протягивал руку. В этом магазине дети-попрошайки частенько клянчили "на хлеб". На всех денег не хватит. Я сделал вид, что не заметил мальчика, прошёл мимо… И увидел Ольгу, она стояла в очереди в кассу.
Что-то сорвалось во мне. Я оглянулся. Мальчика не было. Рванулся к выходу и увидел его за дверью.
- Антошка, милый, а я и не узнал тебя.
Только дети умеют так прощать – сразу и до конца.
Мы шли к автобусной остановке. Ольга молчала. Я держал Антона за руку. Он ел шоколадку и рассказывал, как учится во втором классе.
Посадил их на автобус.
Мне не хотелось жить.
А дома Вера (мы расписались три месяца назад) хмурая ходит.
- Что случилось, Вера?
- Юра, а ты почему не ходишь к сыну?
- … Я схожу.
И увидел слёзы на её щеках.
- Ну что ты, что ты…
- Юра, ты не бросишь меня? Не бросишь?
- Нет, нет. Что ты…
- Юра, у нас ребёнок будет.
Ночью, когда она уже спала, я сидел на кухне один. Вспомнилось многое. Вспомнил Марину. Как приходила она сюда. Всё вспомнил…
Я нашёл лист бумаги и карандаш. Нарисовал кружок и не стёр его – сжёг. Я держал лист в руке, пока он не сгорел полностью. В пальцах остался лишь крохотный пожелтелый клочок.
Сунул руку под струю воды, и боль, вроде бы, унялась.
БЕГ В ВОСКРЕСЕНЬЕ
Проснувшись утром – наступило воскресенье – Ершов сказал:
- Начинаю новую жизнь.
Вера удивлённо глядела на него. А он натянул тренировочный костюм, поверх болоньевую "ветровку", на ноги старые крепкие кроссовки.
Мать выглянула из своей комнаты.
- Всё нормально, мам.
Он выбрал маршрут, которым бегал когда-то во времена серьёзных тренировок и мечтаний о блистательных победах на ковре: вдоль реки до парка Победы и назад – километров десять.
Бежалось легко, хотелось прибавить, но он сдерживал себя, зная, что скоро забьются мышцы ног, дышал ровно: три шага вдох, три шага выдох…
Вот и парк, спортивная площадка с турником, с железной лесенкой и вкопанной в землю скамейкой. Здесь раньше всегда делал разминку, но сейчас не остановился, иначе потом не заставить себя бежать, развернулся и потопал обратно.
Ноги отяжелели, дыхание сбивалось. Он гнал и гнал себя, будто вымещая на самом себе злобу. За бестолковую жизнь… за сына… за всех, кого обидел… Теперь он не следил за дыханием. Выхватывал глазами ориентир впереди – дерево, столб, дом – и заставлял ноги двигаться… Увидел впереди детскую фигурку. "Откуда тут Антон?.. Да ведь это же я! Я!.." Он бежал за мальчиком, но, как ни старался, не мог догнать, тот всё удалялся и вскоре пропал. Но Ершов всё бежал за ним, в надежде догнать. Мимо деревьев, домов, равнодушных прохожих…
Впереди здание церкви. Кажется, в ней служит отец Владимир. И, кажется – да точно! – он был в этой церкви когда-то давно, в детстве…
И, глубоко вдохнув, Ершов бежит, бежит, бежит…