Психиатрическая больница: люди и атмосфера. Часть 3.

Первые две части были посвящены моему приему и распорядку дня.
Эта глава будет заключительной, и для меня - самой тяжелой психологически.
Мало радости в том, чтобы лежать в больнице, какой бы то ни было. Пребывание в дурке было наполнено отчаянием и болью. Я часто плакала и закрывалась в себе без желания общаться с кем бы то ни было, а пару раз даже были агрессивные выпадки в сторону других больных, которые нарушали и без того шаткое душевное равновесие.
В конце второго моего дня я случайно заметила в холле молодого парня, налысо бритого: он был высоким и достаточно худым, больничная одежда висела на нем синими клетчатыми мешками. Он был ближе всех ко мне по возрасту (ему было 23), поэтому я спросила у своих сопалатчиц, как его зовут. Они долго потирали затылки, пытаясь вспомнить его имя, пока Ленка вдруг не воскликнула: "А, точно! Его же Аркадий зовут!"
Аркаша.
Нет, я не влюбилась в него. Я знала и помнила, что по ту сторону стен меня ждет мой человек. Но забота об Аркаше отвлекала меня от грустных мыслей.
Уже через полчаса о нас шепталось все отделение, хоть мы с ним еще даже не познакомились. Аркадий жил в первой палате рядом с выходом в холл. После ужина я сходила в палату, взяла печеньку из своей передачки и, осторожно просунув свою лапу в дверной проем стоя за стеной, положила ее к нему на тумбочку, после чего поспешила смыться. Я надеялась, что мы сможем стать друзьями, и я, обретя человека, с которым можно пообщаться на равных, перестану испытывать чувство тоски.
Тем же вечером после процедур, я стояла у стенки в холле и смотрела телевизор, потягивая воду из кружки, когда Аркаша обернулся ко мне и негромко сказал: "Алён, спасибо". Я кивнула ему и отправилась в палату. "Есть контакт".
Моими развлечениями в больнице помимо впячивания в потолок было написание стихов. Я занималась этим и "на свободе", но здесь меня особенно пропирало на вдохновение, и к сожалению, пропирали меня не самые позитивные чувства. Может быть, некоторые из своих стихов я даже опубликую здесь. Помимо страха незнакомой обстановки меня пугало чувство пустоты. После обеда мне в вену ставили инъекцию нейролептика, так что в голове наступала тотальная тишина. Я привыкла к тому, что мой череп ломится от идей, образов, фантазий и прочих мыслей. После уколов мозг как будто засыпал. Боль отступала, оставляя после себя пыльный след и тишину. Нельзя было ни заплакать, ни засмеяться, даже если очень сильно хотелось. Ты становился стабильный, пустой и отрешенный. Мне такое ощущение было в новинку, и оно сильно пугало. Я могла часами лежать в палате и смотреть в потолок почти не моргая, отвлекаясь лишь на сон или на обед.
Тем не менее, я изо всех сил старалась не впадать в уныние. Помогали передачки от парня и бабушки. Парень даже подсовывал мне в коробки печенья записки, написанные на изучаемым мной норвежском языке, которые я без труда читала. Так же поддерживали девчонки из моей палаты.
Но иногда становилось совсем невыносимо. Не хватало личного пространства, не хватало свободы. Так что я уходила в санузел, садилась на пол между стенкой и раковиной, закрывала голову руками и начинала плакать, или делала это, стоя перед окном. Санитары и медсестры успокаивали меня, они говорили, что если я буду плакать, я нескоро выпишусь, ведь мое состояние нестабильно, и врачи это видят. В такие моменты хотелось биться головой о стены. Я почти нигде не могла побыть наедине с собой, чтобы отдохнуть от воплей буйных пациентов или тех, кто мне докучал. Таковым был Андрей. Дядя лет тридцати пяти периодически цеплялся ко мне с религиозными разговорами, и мне, как человеку языческой веры, беседы о христианстве были как минимум неприятны. Однажды, как раз после "волшебной внутривенки", мы шарахались по коридору вдвоем. И тут мое терпение лопнуло. Я остановилась опустив голову и громко сказала: "Отойди". Стоявший неподалеку Аркаша неровно покачнулся и переступил с ноги на ногу, явно не ожидав от смирной тихони такого прочного посыла. Андрей ушел к себе в палату, а я выдохнула и продолжила гулять.
Кроме того, меня очень поддерживали родители. Несмотря на то, что они живут в разных городах, они периодически звонили мне, и это было очень приятно, ведь мы нечасто говорили по телефону, чаще списываясь в соц.сетях.
Несколько раз я посещала психолога, очень сильную и волевую женщину, хорошо знающую свое дело. С ней было очень приятно общаться на разные темы - серьезные и не очень.
Дважды меня возили в город на эндокринологическое обследование. Это были единственные два раза, когда я была на улице во время пребывания в больнице.
Все это время я прикармливала Аркашу. Забота о другом человеке успокаивает разум и греет душу. Спустя пару дней моего нахождениия в ПНД к нам в палату заглянул Александр - пожилой дядечка-шизофреник, он обратился ко мне:
- Выходи, жених побеседовать пришел. - Девчонки стали подначивать меня, и я сдалась, хотя сильно волновалась, ведь не знала, о чем предстоит разговор.
Аркаша оказался спокойным и миролюбивым парнем с мягким голосом. Мы немного пообщались, поговорили о больнице и о прочем.
Позже я поняла, что причиной его нахождения здесь была его худоба. Аркаша не ел неделями. Он отказывался от еды, и я делилась своими переживаниями с психологом, но она заверила меня, что если ему станет плохо, его "прикормят инъекциями протеина".
Я таскала Аркадию печенье, мандарины и яблоки.
Но однажды, вернувшись в свою палату, я обнаружила все это добро у себя на тумбочке. Он приволок все это обратно. Я сильно расстроилась, хотя в глубине души понимала, что он болен, как и все здесь, и злиться или расстраиваться просто нет смысла. С того момента мы почти не общались, лишь изредка здоровались или желали друг другу доброй ночи.
Больше я ни о ком там не заботилась.
Одним пасмурным днем марта, я услышала возню в коридоре. Из первой палаты выносили матрац. А это могло означать только одно.
Я осторожно вышла в коридор и выглянула в холл. Аркаша стоял с пакетами в холле и разговаривал с санитаром. Когда он повернулся ко мне спиной, я смогла лишь пискнуть: "Аркаша, удачи". Он обернулся и кивнул мне. На протяжении всего того дня я чувствовала себя разбитой. Ведь моя привычка быстро привязываться к людям в очередной раз сыграла со мной злую шутку. Не то чтобы я очень к нему привязалась, но я понимала, что мне будет его не хватать. Не хватать таскания ему еды, хождения по коридору чуть поодаль от него, пожеланий ему спокойной ночи и всего в таком духе.
Все было как и прежде. Лариса вопила привязанная к койке и шастала по коридору по ночам, выводя из себя персонал, сын друзей нашей семьи донимал больных бредовыми идеями и идиотскими "схемами заработка" через компьютерные игры. К тому же, разговаривал он так, будто ему полон рот каши набили, но это было, скорее всего, следствиями долгого медикаментозного лечения.

Одним вечером к нам привезли новенького с надрезанным горлом (все почему-то сразу решили, что это был самоубийца). Чуть выше меня, татуированный молодой человек с огромными синими глазищами. Я прогуливалась по коридору, когда он подозвал меня и спросил, почему я здесь. Рассказывать было долго, поэтому я отделалась кратким комментарием всего происходящего.
Так я обрела самого первого своего больничного друга - Сашку. Вспыльчивый бывший заключенный, оказывается, не поделил чего-то с полицией, за что схлопотал люлей и попал сюда. Он много рассказывал о своей жене и маленькой дочке. Первое время санитары расшугивали нас по палатам, ведь Сашка находился (в отличие от меня) на ограничительном режиме, и ему ни с кем нельзя было общаться, но мы все равно тайком находили время и разговаривали с ним о татуировках, о животных, о людях и всем таком. Чуть позже к нему подселили Димку - студента политеха, который как и я учился на автослесаря, но учился по другой программе, т.к болел. Загремел он туда, кстати, почти так же, как и Сашка - с кем-то сконфликтовав. Мы корешились втроем, вокруг нас собирался народ и мы все вместе шутили и травили истории.
Кстати, Сашка знал толк в развлечениях в условиях ограничения, так что на все время вплоть до моей выписки все больные развлекались так называемым "собачьим кайфом". Сашка подошел к окну палаты, приоткрыл его и начал глубоко и часто дышать, так что ребра его вздымались и спадали обратно. После этого он повернулся к нам, задержав дыхание. Таким образом он продемонстрировал нам нашу главную игру. Я не была исключением, ведь заниматься в больнице было нечем, и мы проводили время не то чтобы с пользой... Но достаточно интересно. Ощущения были действительно непередаваемые, но, что интересно, после выписки из больницы я этого больше не повторяла. Помимо этого мы развлекались игрой в нарды (где меня этому и научили), а так же чтением книг и просмотром телевизора.

Я до сих пор иногда вижу на улице людей, с которыми я лежала в той больнице. И я точно могу сказать, что между всеми больными навсегда остается незримый союз, недоступный для понимания здорового человека. Да, нахождение в больнице на долгое время оставит на тебе клеймо. Но как говорил Швейцарский психиатр Томас Хэнел: "Больные душевно заслуживают не меньшего сострадания, чем больные соматическими заболеваниями". Я бы хотела, чтобы каждый, кто прочел эту статью, и никогда не был в больнице знал: люди попадают туда не по своей воле. Это люди, которым нужна помощь. Ведь психическое заболевание несет в себе не меньше страданий, чем болезнь тела, и поверьте мне, я видела множество их проявлений.
Больница многому меня научила, я стала глубже понимать людей и саму себя.
Но при всем при этом, это самое последнее место на земле, куда я захотела бы вернуться вновь.