Вначале было так. Где-то в середине девяностых на моей смоленской кухне пела девушка:
В полночь, когда вьюга
Выла да мела,
Звонарю подруга
Старца родила…
Меня словно током шибануло. Обратите внимание на последние четыре слова в строфе. Всего четыре слова – и я оказался в другом измерении.
- Что это? Откуда?
- Это Жуков. – ответила девушка.
- Спой еще.
И она продолжила: «Кентавров колесовали на коней и поэтов…»
Это уже был полный нокаут. Второй за всю жизнь. Первый я получил еще в светлой юности, когда занимался боксом. Второй – сейчас.
Развернутая метафора у современных бардов! Быть такого не может! Этим приемом когда-то, в эпоху мамонтов, успешно пользовались Высоцкий и Галич. Поэт Юрий Кузнецов тоже. У него есть стихотворение, где Иванушка пустил стрелу и повстречал лягушку в болоте:
…Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала.
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Но у этих авторов внутри символа – царство сатирического паноптикума. А в том, что я услышал – высокий трагизм. Стоп. Надо перевести дыхание.
Прошло несколько лет. Меня пригласили для вручения литературной премии на Международный поэтический форум, который проходил в Магнитогорске. Захожу в зал, читаю таблички с именами членов жюри и почетных гостей. И вдруг - ГЕННАДИЙ ЖУКОВ. Неужели тот самый! Да не может быть. Здесь не барды. Началась церемония вручения слонов. Меня погнали за кулисы. Через какое-то время вызвали. Я подготовил несколько стихотворений, чтобы своим актуальным нервом «порвать зал». Выхожу к микрофону. И вдруг…
Я сразу понял, что это именно он. Жуков сидел в сторонке на приставном стульчике, думал и улыбался. Резко меняю репертуар и читаю то, что было для меня действительно важным. На ватных ногах возвращаюсь за кулисы. Захожу в зал. Жуков кивает мне и поднимает большой палец.
- Хочешь покурить? – спрашивает.
- Хочу!
Что такое остатки инерционной фазы всеобщей любви к человечеству? – курилка в ДК. Туда мы и направились. У Жукова с собой было… Мы выпили за мой успех.
- Ты для кого читаешь свои стихи? – спросил он.
- Представил в зале своего первого мастера! – соврал я.
- Правильно. Но высший пилотаж – это когда ты будешь представлять в зале Шекспира, Пушкина, Гете…
- Боже упаси. Я скорее вообще завяжу с этим делом.
Мы еще выпили. Потом еще. Зачем-то решили покататься на санках с горы. Гору помню. Но у Жукова с собой было… Дальше я уже ничего не помню.
Самое начало нулевых – особая пора. Скажу штампом: «время тектонических сдвигов». Переворачивалась система ценностей, менялось мировоззрение, сталкивались лбами культурные слои. Интеллигенция шарахнулась в кусты и практически потеряла право голоса. Новоявленный лауреат какого-нибудь затрапезного фестиваля мог запросто воскликнуть: «Я всех порвал. Мои песни – это вам не кошку на новогоднюю елку набрасывать, и не в тапки сморкаться!»
Наступало время жестких провинциалов. Провинциализм, здесь понятие не географическое, а поведенческое. Нет, конечно, до стрельбы и поножовщины, как это было в попсе, не доходило. До рокерских драк с милицией тоже. Но цинично замалчивать, нашептывать, «дуть в уши» и травить исподтишка – вполне себе умели. Время, когда одни, сложив ноги калачиком, речитативно медитировали с гитарой на собственную тень, а другие горлопанили, изображая из себя бунтарей. Время потока уродливого сознания и одичавшего от собственной значимости метафоризма. Писали абстрактно, путанно, туманно, и что самое ужасное – много! Творческая неряшливость становилась модой, дешевый эпатаж – стилем. А еще было много прекрасных, необязательных слов, поэтому что-то запомнить из тех сочинителей, хотя бы строку, не удавалось. Вчерашние рафинированные мальчики-филологи экспериментировали с нецензурной лексикой, получалось что-то между геморроем и кочергой. Сразу оговорюсь, было много хорошего, правильного, белого и пушистого. Но только никому не нужного. Помните, как Бог сказал о теплокровных? Вот, потом не говорите, что я одну чернуху лью.
А Жуков сидел в сторонке, думал и улыбался!
Кто-то скажет, что у него много заимствований. Возражу. Как любая сумма предшественников, Жуков плотно реминисцентен, но при этом смог избежать вторичности. Набор поэтических приемов, иногда не своих – это всего лишь язык, на котором он с нами говорил. Иначе бы просто мы ничего не поняли. Одна из его главных задач – создание идеальной иерархии образов. Не слов, как у Пушкина, не смыслов, а образов. Для него это было крайне важно, поскольку он транслировал свои сюжеты оттуда, из своих миров.
О его звукописи, ассонансно-паранимических рифмах и об интервокальном методе можно написать подробные, развернутые статьи. Но не будем забирать хлеб у критиков и литературоведов. Поговорим о другом.
Я совершенно убежден в том, что Жуков только малой своей частью пребывал с нами, в нашем мире. И то только по причине исключительной необходимости. Была б его воля… А бОльшая часть была все время где-то, в другом пространстве. Даже когда говорил о деталях быта – это всегда был другой быт, не отсюда: «…дочь моя спит, обнимая холсты».
Не знаю, была ли у него настоящая земная любовь! Настоящая да, но не уверен, что земная. Все его женщины, словно тоже из других миров. Они там, а он еще – здесь. И в этом суть его очень зрячего и хорошо слышащего трагизма. Он рассказал нам о том, где параллельно жил сам. О той любви, которую мы никогда не постигнем.
Он очень уважал Юрия Кузнецова, часто цитировал, особенно вот это:
…Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: «люблю».
А потом и сам спел:
…Плачь, Боже мой, я другую люблю.
Вечно до смерти, всю смерть…
И то, что для обычного человека смерть, для него – еще одна жизнь. Точнее основная жизнь.
Оборачиваюсь. Никто случайно не сидит в сторонке?
Боже упаси, повторить кому-то его путь. Останетесь без дорогой гитары, без кола и двора, забудете о сытом желудке и о таких желанных американских квартирниках. Потусторонний свет ревнив и не уступчив. Просто так не выпустит обратно. Чтобы стать его проводником, мало иметь способности к стихосложению, необходимо - запредельное мужество.
Не ходи туда, мальчик…
И вот, когда мы в очередной раз будем рваться к зрителю со своим невозможно эксклюзивным творчеством, летать от площадки к площадке, на ходу выстраивая взаимоотношения с организаторами, все же давайте попробуем на мгновение задержаться. И осмотреться. А вдруг кто-то в сторонке сидит, думает и улыбается над нашей тщетой.
Ну а вдруг… Геннадий Викторович…