Школа закончилась.
Пролетела незаметно, как яркие мгновения, минувшие безвозвратно, как легкие секунды составляющие жизнь. Каждый учебный год тянулся неторопливо; от оценки к оценке, от желтых листьев к сыпучим снегам и через них, минуя звонкую капель добирался до зелёных листочков, чтобы, закругляясь датами закончиться цветением сирени. Десять неповторяемых повторений, азбучных истин, превращающихся в открытия. Десять тяжёлых лет, составляющих самые лёгкие и прекрасные годы жизни. Именно в эти десятилетия мы будем не единожды возвращаться - за советом, за опытом, за кусочками чистоты, рассеянными по верхушкам утреннего тумана, за глупым и не понятым счастьем, за запахом детства, спрятанным в уголке каждого дня. И каждый раз возвращение будет грустным и радостным, легким и тяжелым, а школьные годы недостигаемой мечтой будут манить к себе обратно, возвышая и воспитывая. До конца нашей жизни.
Вместительный, старенький «Икарус» стоял возле открытых дверей школы и ждал. По домам и деревьям разливалось, позднее июньское утро. Тополиный пух перебесившись, белел под грузными кустами акации. Листья без движения висели на ветках и голубое небо, высвеченное солнцем, постепенно теряло цвет. Возле перекрашенного автобуса собрались все мои одноклассники. Мы сдали школьные экзамены, получили аттестаты зрелости и вмиг стали взрослыми. Родители организовали нам пятидневный отдых на берегу озера Кум-Куль и сегодня все собрались возле школы готовые к прощальной поездке.
Отодрав от многочисленных сумок, нас расставили на высоких ступеньках перед входом в школу и заставив улыбнуться, запечатлели на чёрно-белую память. Там мы и остались, пока автобус вбирал наши тела в перегретый салон, там мы и остались стоять, пока он трогался с места, и каждый смотрел на вымытые окна школы и на её закрытые двери. Там мы и остались навсегда вместе, - а солнце бежало за автобусом, догоняя и перегоняя его и обжигающие лучи отражаясь от наших увлажнённых глаз рикошетили в небо.
- Водку взял? - Спросил сидящий рядом, Женя Балкин.
- Бутылку портвейна.
- Одну, что ли?
- Ноль-семь…
- Губы только помазать… я вот пузырь «Столичной» и литр самогона.
- У меня ещё три рубля есть!
- Ага, на базе тебе и магазин открыли и вино завезли, и продавщица молодая… будешь сегодня попрошайничать - не дам.
Я отвернулся к окну.
- Да ладно, на сегодня хватит, а потом… мы пить что ли туда едем?
- А девчонок угощать?
- Они пусть своё пьют.
- Не джентльмен вы Валентин… с вами в домик я не селюсь.
С Женькой у нас были сложные отношения. Я и дружил с ним, и немного побаивался его. Он был крупнее меня, пару раз наша дружба спотыкалась о взаимную непримиримость, и мы выясняли отношения на кулаках. Женькины кулаки были крепче. Да и вообще, в жизни он был более напористым и цельным. Так что жить в домике с Женкой и его водочкой я и сам не хотел.
Приехав на базу отдыха, мы долго размещались в деревянных домиках, стоящих на берегу тихого озера. С Сашкой Горшковым и Игорем Гонцовым мы поселились в удобном трёхместном домике. Впереди нас ждали пять дней солнечного отдыха.
- Ты что привёз? - Спросил я Горшкова, выкладывающего тёплую одежду из огромного рюкзака.
- Колбасу варёную и кастрюлю винегрета…
- А выпить?
- Да я бутылку браги замыкал в рюкзаке… ну, а батя стал складывать туда вещи и…
- И нашёл? – Бросил со своей кровати всезнайка Гонцов.
- Ну, и выпил.
- А ты?
- А я подождал, пока он уснёт и в ту же бутылочку снова налил.
- Молодец. – Флегматично похвалил Игорь:
- Я тоже фляжку вишнёвой наливки взял, вернее мама сама налила.
- Ну, а это, утром бабка винегрет в рюкзак клала…
- Положила… - сморщившись поправил Игорь.
- Положила, а бутылку вы-клала, то есть выложила…
- С брагой? – Усмехнулся Игорь.
- С брагой!
- Я Горшков хоть и друг вам, но наливкой не поделюсь. Это надо же, дважды так дёшево опростоволоситься…
- Дык я, из маминой заначки, коньяка… или коньяку, - как правильно Игорь?
- И так, и этак можно.
— Вот, я бутылочку маминого коньяку и зацепил утром.
- Молодец Санёк! - Игорь подошёл и обнял смущённого Александра.
- Покажи. – Крикнул я.
- Сейчас. - Горшков тут же принялся выкладывать вещи из рюкзака: тёплые брюки, сапоги, кеды, домашние тапочки, пакет с носками, двухлитровый термос, дождевик, свитер, шерстяные носки, вязанная шапочка…
- Горшков, а зачем вам в конце июня зимняя шапка?
- Где коньяк Саша? - Вырвалось из меня.
- Сам не знаю - был, а теперь нет.
- Дурак вы, Горшков, причём трижды - учтите, как к личности я потерял к вам всякий интерес, сказал Игорь.
- Брат стырил, козёл. - Обмякнув, Сашка сидел возле развороченного рюкзака. Прямо перед ним на табуретке лежала толстая палка варёной колбасы.
Горшков пододвинул к себе табурет, крупными кусками нарезал колбасу и стал с аппетитом её наяривать. Без хлеба.
Вздохнув, Игорь Гонцов вышел из домика, надев плавки я последовал за ним. Стоял полдень, зелень искрилась на солнце. Жизнь представлялась счастливой и без коньяка, и без портвейна.
В семь часов вечера на самой солнечной поляне базы отдыха «Мостоотряд», на озере Кум-Куль, под ветвистыми, молодыми березками, красовались семь заставленных продуктами столов. На главном столе, подчеркивая торжественность, возвышался огромный букет полевых цветов. Окружив его по периметру, бликуя фольгой, на столе красовались гордые и головастые бутылки Советского шампанского. Пять штук. На других столах было менее празднично, там преобладало количество. Те же тушёночные банки, распоротые и нарезанные тушки рыб, колбасы, миски переполненные «Оливье», и винегретом, и огурцы, и помидоры, и капуста солёная, и хлеба вдоволь чёрного и белого. И всё это, огранённое кружками и стаканами, наполненных пока еще только солнечным светом. И ничего спиртного, только две бутылочки «Буратино», стыдливо прижавшиеся друг к другу на последнем столе. Ничего, кроме учительского шампанского.
Гостей из домиков и близлежащих окрестностей созывали девчонки. Все мальчики пришли в светлых рубашках и брюках, подчёркивающих торжественность момента. Женя Балкин даже галстук одел. Многие девушки были в бальных платьях, приготовленных к выпускному балу. На фоне зелёной травы и листьев выглядели они очень красиво. Играла музыка, мальчики и девочки мялись возле столов, ожидая учителей. Они пришли и как по команде все дружно расселись.
Зазвенели ложки, застучали тарелки, хором хлопнули бутылки шампанского, кто-то негромко крикнул «Ура!» и пошёл гулять по столам тонкий звук соприкосновения наполняющихся стаканов об опорожняющиеся бутылки. И всё тише, и тише за столом, кто-то ещё докладывает еду, доливает напитки, но уже осторожно, пытаясь не мешать наступающей тишине, боясь вывалится неловким звуком из воцаряющегося безмолвия. В нём всё отчётливее прочитывался неспокойный гомон вечерних птиц и гуляющий ветер по листьям, и звон комаров, и неторопливые шлепки далёких волн, и шорох прибрежных камышей. Бывшая классная руководительница, Людмила Михайловна встала и привлекая внимание присутствующих приподняла бокал с золотистым напитком… прощальный праздник стремительно набирал обороты…
В него вплетались всевозможные, не всегда связанные между собой события и звуки: - серьёзные лица одноклассников и их взволнованные выступления, вечернее кваканье лягушек прерываемое звонким девичьим смехом, бряцанье бутылок и монотонный застольный говор, плачь далёких чаек и металлические взвизги лодочных уключин на озере; и хотя на всё это из окружающих лесов выползала ночная непроглядная темнота, внутри каждого из нас становилось всё светлее и светлее. Влажный воздух сполохами наседал от озера, охлаждая траву и листья деревьев, но каждый из нас чувствовал внутри себя согревающую переполненность чувств. И никакая роса не могла их остудить. Вскоре возле столов, образовался маячок костра, стреляющий в тёмное небо живыми искорками звёзд. Его тесно облепили фигурки людей. На фоне костра контуры фигур беспрестанно менялись, то уменьшаясь, то увеличиваясь, а то смешиваясь и растворяясь. Стремительно улетая вверх, дым захватывал с собой кончики грустных мыслей, освобождая возле костра маленький кусочек освещённого пространства. Гитарный аккорд, всколыхнув спящие листья берез, медленно вырос в песню. Девичьи голоса гармонично вписались в него, обрамляя известную мелодию смысловой новизной. Знакомые слова любимой песни, приправленные горьковатым дымком костра, наполнились неожиданно-новым содержанием:
- «Но иногда под вечер, но иногда под вечер, мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль и зажигаем свечи…».
Наверное, в этом и была не запланированная никем квинтэссенция вечера. Его основа. Через салаты и портвейны, соскользнуть быстрее в лёгкую атмосферу объединяющего прощания. Годы, соединяющие нас общими заботами, радостями и огорчениями закончились. Иллюзии будущей жизни замаячили реальными очертаниями. Эти контуры страшили, пугали и возбуждали ещё не понимаемой новизной. Только вчера мы были все вместе, с разными оценками, характерами, устремлениями, но уже сегодня жизнь запустила нас в разные стороны, охраняя своё будущее непроницаемой тайной. Здесь за костром, тесно соприкасаясь плечами, мы прощались друг с другом навсегда, даря каждому безвозмездную память о себе. Переваливаясь через годы и десятилетия, подаренное, обеспечило нам всем возможность будущего. Возможность помнить, хранить, ценить и любить - каждого в единственном и всех в целом. Это была наша индивидуальная дорожка в будущее. В наше маленькое общее бессмертие.
Тепло костра сильнее разгоняло по молодому организму приятную печаль. Слегка кружилась голова, и впервые возможность не прятать своё опьянение от других ещё больше пьянило. Лица одноклассников то спрятанные, то высвеченных костром, казались далёкими и измененными. Отношение к каждому выравнивалось теплом огня, а все вместе мы были сейчас родными и близкими.
Но было исключение, - одно лицо, одна маленькая фигурка, светлым пятнышком доступности и недозволенности притягивала к себе. На общее ощущение растроганности - ко всем, легло особое чувство откровения - к одной. Разогретое меланхоличным настоем прощального вечера, насыщенное звуками отзвучавших песен, шорохом волн и присутствием неизвестности, это чувство натолкнулось на голубые, единственные глаза. На мгновение костёр потух, чтобы отчётливее прочувствовался болезненный перебой сердца, что бы вспыхнув вновь огонь приблизил то, что ещё мгновение назад отдалял. И оно приблизилось. Впорхнуло внутрь горьким клубком пьянящего дыма и сквозь слёзы на глазах, высвободилось наружу новорождённым чувством. Кончики пальцев, обдуваемые жаром огня, похолодели – с тёмного неба спустилась любовь. Каким-то непостижимым образом она тоже вплеталась в материю прощального вечера.
Потом прыгали через костёр, а позже, когда ночь вплотную притронулась к кончикам волос, стали водить детский хоровод. Вокруг живого пятнышка костра и дальше его, объезжая не видимые, но чувствуемые стволы деревьев. Двигались молча, часто не различая идущих впереди и идущих сзади. Натяжение хоровода, то ослабевало, то усиливалось, направление менялось и, если удавалось закрыть глаза - а это почти всегда удавалось - мир внешний, умноженный на внутреннюю темноту, пропадал. Оставалось только хаотичное движение вперёд и горячая пульсация рук на неизвестном теле впереди. Кто был сзади, и кто впереди, было тайной. Её не хотелось раскрывать - темнота помогала в этом. И лишь необузданное желание плотнее соединить тепло рук с теплом неизвестного тела, делало детскую игру не совсем детской. Но и в этом была ещё одна сущность вечера. В наивную и простую детскую игру, добавить содержания взрослой жизни. Этот детский хоровод с зажмуренными глазами из юношеской темноты, выводил нас в распахнувшиеся объятья взрослой жизни – красочной, сложной и непонятной. Но это потом, потом… когда выглянет солнце, когда распрямит мышцы неизвестная жизнь, до которой ещё очень далеко… ещё несколько необъятных часов детства… почти целая жизнь… а пока в моих глазах, купались её глаза, в её синей бездонности, тонула моя синяя бездонность и отражаясь навсегда покидала землю. Но мне ли было жалеть себя, я был переполнен чувствами, я был ими неисчерпаем. Луна на небе метнулась вправо, её озёрное отражение влево и зеркальная гладь не изменила ни одного нюанса - так была покойна ночь. Правда звезды остались на месте, они были чрезвычайно испуганы своей прозрачной доступностью, но дело было не в звёздах, - когда в свете лунной дорожки, отражённое верхним сияньем, удалялось от меня её платье. Приподнятое над землей, оторванное от земли, - вместе с телом оно улетало вдаль, вверх, в никуда… конечно-же, чтобы снова вернуться. Но лишь остатки меня провожали это видение, я сам был уже далеко-далеко, за поворотом этой ночи, на синей лавочке окроплённой утренней росой – «Наташка. Моя Наташка. Моя любимая школьная девушка!» - Шептали сонные губы, в ожидании нового прикосновения… Так закончился для меня прощальный, школьный вечер на озере Кум-куль…
Утро требовательно просачивалось свозь щелочки неплотно прикрытых век. Холодными каплями свет медленно проникал внутрь. Сознание сопротивлялось, укутанное тёплыми снами оно отодвигало реальность внутрь, на время возвращая темноту. Но слух жил. Его труднее было обмануть. Радостный гомон птиц, заполнил всё затемнённое пространство тела. Как звенящий ручеёк он ворвался в открывающиеся створки души, и я открыл глаза. Синее небо влилось в меня - оно было так близко что, вдыхая воздух, я вдыхал и его. Небо было ласковое и прощающее. Как мама на день рождения. Как праздник в ожидании его. Я лежал на лавке, а мои затёкшие руки висели рядом. Словно мокрые крылья птицы они опускались к земле. Подняв ладошки и пронзив ими небо, я почти видел, как боковые лучи солнца - тонкие и горячие - протыкают их. Приятная болезненность уколов, медленно высвобождала из мягких лап сна. Улыбка осветлила лицо, в сердце неспешно вливалась, задремавшая любовь. Вскочив с лавки и раздвигая утреннее пространство, я поспешил к озеру, я почти летел к нему, а оно освободившееся от прибрежных деревьев зазолотилось передо мной неистовым солнечным огнём. На миг ослеплённый я остановился. Ни ветерка, ни шелеста, ни всплеска. На всём пространстве лежало безмолвие, умиротворение и покой. Берег пустовал, даже чайки отсутствовали. Только в самом конце понтона, почти сливаясь с водой, виднелась одинокая спина. Я прищурился и отчего-то сердце тревожно вздрогнуло. Но не сбавляя движения я разделся на ходу и по мокрому песку ринулся в утреннее озеро. Обжигающие прикосновения воды окончательно прогнали остатки прощального вечера. Заплыв подальше от берега я нырял к песчаному дну распугивая удивлённых окуньков. Вода вливала в моё тело новые силы, и я чувствовал себя упругим и обновлённым. Я очень долго плавал пока окончательно не устал и выйдя на берег развалился на песке рядом с одеждой. Солнце согрело, и я скатился в головокружительный сон…
- Ты так и будешь весь день на берегу спать?
Я вскочил сонный и ещё ничего не понимая завертелся на месте, - о, божественный нектар слов, о, волшебные интонации, - я крутился на месте ища источника звука, ища мою Наташку:
- Что ты вертишься, как юла, — вот она я.
Наташа стояла за деревьями, стоявшими по берегу и глядя на меня звонко смеялась:
- Что, напился вчера?
- Ага!
- Одевайся.
Только надев рубашку и брюки, я посмел посмотреть на девушку. Её тёплый взгляд открыто лежал на моём лице. Короткое белое платье в зелёный горошек, до наоборот похожее на мою зелёную рубашку в белый горошек так же смеялось надо мной. Без слов взявшись за руки мы пошли к большим металлическим воротам, ведущим к лесу. Бело-зелёные на фоне зелёно-белого.
Это были последние часы детства.
Последние его минутки, спрятавшиеся то там, то здесь на всём нашем пути.
Поднырнув под своды деревьев, растворившись за ветками мы вошли в светлую сказку. Зелёная трава обнимала ноги, над головой колыхалось зелёное небо, - всё вокруг было зелёным и то, что выпадало за границы этого цвета незаметно подкрашивалось им, - волосы, ресницы, губы, глаза, даже чувства и желания становились чуть-чуть зелёными.
- О чём вы так долго говорили вчера с Игорем?
- Обо мне.
- Что?
- Что я глупый…
- Так…
- Наивный, доверчивый и влюбчивый дурак.
- Как точно… и ты согласился?
- С ним?
- С собой.
- А ты Наташа, никогда не задумывалась, что будет дальше?
- Дальше… с кем?
- Ну со всеми - с тобой, со мной, с нашими одноклассниками…
- Хм… мы все приобретём хорошую профессию, выйдем удачно за муж, или женимся, нарожаем детей, естественно счастливых, состаримся и помрём спокойной, безболезненной смертью
- А для чего мы живем тогда?
— Вот для этого и живём… не согласен?
- Согласен… и не согласен, как-то всё однозначно, - хорошую, удачную, счастливую, безболезненную, - иллюзия это.
- Да?
- Да.
- А что тебе не хватает?
- Глубины, тайны, любви!
- Любовь же всё это и свяжет…
- А, мы…?
- Кто?
- Я… ты?
- О-о, а это действительно тайна!
- Чья?
- Моя!
- А ты её знаешь?
- Конечно, я же девочка! - Расцепив руки, Наташа быстро побежала вперёд:
- Отвернись, считай до двадцати, а потом ищи меня… только, чур не подглядывать!
- Раз, два, три, четыре… - «Почему, почти все девчонки так уверенны в себе?»
- Десять, одиннадцать, двенадцать… - «Почему она знает то, что не знаю, да и боюсь знать я?»
- Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… я иду искать. Наташа, я иду искать!
Стволы деревьев окружали всё пространство вокруг меня. Ближние, дальние, - со всех сторон выпирала, зелёная, красивая, одинаковость. Она искрилась, переливалась, шевелилась. Всё вокруг жило мельчайшими движениями, на которых не остановишь глаз, не сфокусируешь зрение. В этом гармоничном хаосе не было никакой Наташи. Представленная чувственным содержанием, она отсутствовала формой - тёплой, мягкой, зовущей.
- Эге-гей, ты где?
Тишина ответила молчанием. Выдохнула весёлой пустотой.
- Наташа!
Те же листья и та же красота, пугающая своей утомительной одинаковостью…
- А-а-у-у!
И вдруг я услышал звук, не живущий в лесу, не принадлежащий ему - спасительная молитва указующая направление. Ринулся к нему, сквозь чехарду ветвей и пелену обескровленных паутин, через связующее пространство, в самый эпицентр чувства. Прибежал. Замер. Никого. Полная уверенность, что звук родился здесь, в этом месте, в котором никого нет, - так непонятно, что даже смешно:
- Наташа. - Сказал, как прозрел.
Понял, что нашёл, правда ещё не зная где, - полу-поваленная, живая берёза, под углом поднимающая в небо своё белое тело, росла слева от меня. Сильный ствол уходил вверх прямо над моей головой. Я поднял голову - глаза тут же опустились вниз. Прямо надо мной, стояла Наташа. Окружённая зелёными листьями и зелёным горошком. Короткое платье, белые ноги и зелёное небо.
Я не увидел её. Зрение было слишком примитивным - просто душа родила образ и отражение его, смеялось сейчас в ветвях надо мной.
- Испугался!
- Наташа…
- Молчи!
- Наташка…
- Прошу, молчи!
Глаза тянулись вверх, но мог ли я их поднять? Даже от предчувствия этого кружилась голова. Я стоял под деревом, на котором стояла Наташа и молча признавался ей в любви. Всё вокруг затихло. Всё живое и не живое было пронизано невидимыми лучами любви; наверное, так не бывает, но так было, - в малом уместилось большое, - в сердце уместилась вселенная - весь живой и одухотворённый мир. В этом и есть самая непостижимая сила любви - просветляясь в одном сердце - одаривать светом сердца всех.
Тишина спрыгнула с моего тела и тела Наташи, она соскочила с каждой веточки, каждого листочка, и лес вмиг наполнился звуками. Упругая жизнь хлынула со всех сторон в руки, ноги, голову и захотелось шалости, озорства, глупости. Глаза осветлились решимостью, и я поднял их вверх. Запрыгнув на ствол, я подошёл к Наташе и обхватив её одной рукой попытался поцеловать.
- Ах так! – Девушка соскочила с берёзы и смеясь побежала из леса. Как гончая собака бросился я на звуки, удаляющегося смеха. Но, уже не я, догонял распрощавшуюся с детством Наташку. Не мои губы, пытались догнать её губы, не мои руки крепче сжимали её гибкий стан, не мои глаза просили о большем, не желая ещё этого большего. И трепетность рук, и искры прикосновений и томящее желание невозможного, и обжог поцелуя, — всё это было уже с другим человеком, выпавшим из страны детства. День взвыл от счастья, раздробился на секунды и стремительно пролетел. Опускался вечер. Вплотную приближаясь к лицу озера, тёмное небо растекалось в нём, но ответное движение было невидимым, потому что, плавно перетекая в ночь вечер растворял в себе весь мир - засыпая он исчезал, исчезая он шептал:
Как приятно держать за руки любимую девушку и не отпуская терять её, не теряя - в темноте.
Тепло её руки в тепле твоей, было той гранью, за которой заканчивался мир - в темноте.
Падая и преломляясь свет от звёзды попадал в её глаза пропадая в моих - в темноте.
Музыка тишины звучала внутри, и что бы поставить точку, не нужна была ложь звуков - в темноте.
Сердце сжалось от радости и печали, от холода и тепла, от темноты и света - от несовместимости – в темноте.
Закрылась дверь и свет не озарил окно, и темнота сама пропала – в темноте.
День закончился и оторванный от Наташи будущим, я стремительно побежал в прошлое. Закутавшись в прохладное одеяло, я в последний раз поспешил в своё детство. Засыпая, пряча себя от себя, я вспомнил всё – и лесную Наташу в зелёном горошке и себя рядом с ней и образ её рассыпавшись на горошины ни с чем не совпал. Ни со мной, ни с завтрашней Наташей, - ни с какой Наташей! Весь остался в лесу, вместе с лесом. Навсегда. Стало гулко, ясно и пронзительно одиноко.
Глубокая ночь лежала на озере. Упругая темнота закрывала землю. В этом сомнения не было. Но, самые высокие листочки деревьев заглядывая чуть дальше за горизонт, уже чуяли трепетные, неуловимые изменения. Из далёкой долины, выскальзывали, новорождённые детёныши света. Доверчивые и наивные. Они притрагивались к листьям, пробуждая и распрямляя их. Не было в мире ничего нежнее и мягче этих прикосновений. И позже, когда горизонт начал уже оплавляться теплотой, когда светлеющая полоска округлила землю, раздался первый птичий свист. К природе притрагивалось утро.
И только тогда, на каждого из нас плавно уселась выспавшаяся и отдохнувшая, взрослая жизнь.
- До свиданья детство! - кричали чайки над озером.
- До свиданья детство! - звонко пели росинки.
- До свиданья юность! - шептал шуршащий туман.
- До свиданья розовощёкое счастье! - доносилось со всех сторон…
Ах, как жаль, что утренний сон так крепок. Всё проспали!