Читайте начало истории здесь.
Мы продолжаем публиковать отрывки из дневника учителя русского языка и литературы Ильи Гудкова, который он вёл во время поездки в родную деревню Мосолово (Калужская область) в августе 1943 года.
«Мосаловские дни»
Хроника 17 — 25 августа 1943 г.
День шестой (22/VIII).
Воскресные грибы. Мало белых — много белок. Сплошные лисички. Расстрел гнилого пня... шишками. Воспоминание в родном северном лесу о далеком нежном море. В гору за малиной. Усталость. Перед деревней вечером. Вечерние посещение колхозников. Чай с медом. Рассказ колхозницы о немецком нашествии на село.
Мой инвалид войны сам сегодня зашёл ко мне с корзиной в сопровождении дюжего юнца, сына Анны Дорохиной, потерявшго почти всю кисть правой руки во время ловли рыбы... амоналлом.
Примечание. Аммонал — промышленное взрывчатое вещество.
— Вы бы дали отдохнуть-то! Всё за грибами, да за грибами — вступилась за меня хуторянка, — грибов уже набрано столько, что в печку не умещается.
— А мы просто прогуляться ради воскресения — отвечают те, — корзинки это просто так, на всякий случай.
— Ну да так!.. А сами еле-еле несёте полные грибов. Вам-то ничего, а ему каково после операции... Хороша прогулка.
— Ничего..., — говорю я, — воскресные грибы должны быть легче...
Мы смеёмся и отправляемся по Бобольской дороге в Мазневский лес.
Когда переходим сожженный мост через Дедов Овраг, наш новый грибник замечает: «Немцы сожгли... Тут недалеко, вон в тех кустах был найден мертвый немецкий солдат с отрубленными ногами. Немцы за это спалили всю деревню Редькино и всех мужчин из ней куда-то угнали».
— На тот свет, конечно, — заключает обладатель неуловимой пули в боку, и рассказывает несколько подходящих, но еще более страшных "дел" немцев.
Мы между тем начинаем "прочёсывать" еловый лес по направлению к Мазневу. Белые попадались, но редко, а вот белки развлекали нас чаще.
— Это они грибы собирают — пояснил парень — на зиму готовят. Орехов нет, помёрз орешник, так они грибы. Я раз на ветках ели нашел более двадцати боровиков — сушились.
Мы действительно перед тем находили обгрызанные белые корешки без шляпок. — Этак, чтобы набрать боровиков, надо не вниз смотреть, а вверх — смеялся я, — если кто увидит, и спросит и вдруг услышит, что мол грибы собираю. Это на ёлках-то!
Впрочем, искание грибов с поднятым взглядом на ёлки не прошло даром. Я вскоре увидел два белых гриба, висящих между раздвоением сучков. Набрав палок и шишек мы начали упражняться в меткости. Белка так прочно приладила нашу цель, — что даже «прямое попадание» не сшибало гриб. Только при помощи более тяжелых орудий белкино сушение перешло к нам в корзину.
Далеко так зашли, мы, собирая грибы под ёлками и на... ёлках.
Лес все делался гуще и стал походить на какую-то величественную пещеру, обрызганною теплотой солнца, уставленную бесчисленными коллонами смолистых стволов. Местами были насыпаны целые вороха остроносых шишек около позеленевших пней, рассыпавшихся от удара палки.
Мы сели отдохнуть недалеко от такого пня. Кто-то бросил попавшуюся под руку шишку, которая застряла в мягкой, прогнившей древесине. Высохшая, пропкообразная кора треснула и из-под нее побегли, какие-то жуки-долгоносики и сороконожки.
— Ну, по отступающему населению пня — пли! — скомандовал бывший партизан, и шишки стремительно понеслись в сотрясавшийся, ноздреватый пень.
Некоторые шишки пронизывали зеленоватую гниль насквозь, что вызывало общее одобрение.
Вдыхая лесную прелесть смолы, слушая эпический шум бора, пригретом лучами, я невольно вспомнил иное тепло, иной шум — шум солнечно-голубого крымского Черного моря. Давно ли сидел вот так же на берегу его и безмятежно кидал в набегающие светло-хрустальные волны круглые цветные словно яички-камешки галька. Пока мыслью плескался в крымском море, мои лесные спутники разделались с окружающими нас пнями и снова принялись за наполнение корзин, повернув к деревне.
Корзины уже тянули руки, а попадающиеся боровики — в глубь чащ.
Местами солнцем желтело столко лисичек, что сразу можно бы было набрать несколько корзин. Класть уже было некуда, но руки привычно тянулись за наиболее свежими.
— Вот это грибов! — восхищались встречавшиеся на дороге крестьяне; какие яркие, праздничные.
— Воскресные... — подтверждали мы.
Как хотелось подольше поваляться на сеновале после всего этого, но солнечный день снова тянул из дома.
Кое-как зачинив дратвой парусиновую пародию на ботинки, пошел в заречную гору, где в каменоломнях раньше было много малиннику. Корзину по настоянию хуторянки «тёти Лизы» не взял: решил так прогуляться. Однако эта "малиновая" прогулка утомила не меньше «воскресных» грибов. Кусты малинника с редкими остатками «прежней роскоши» росли в таких местах, что к ним надо было подбираться чуть ли не с лестницей пожарника. Но как сладка была каждая отысканная таким образом малинина. И какой вид открывался на деревню, озаренную ласковым вечереющим солнцем! Усевшись на пне, вцепившемся половиною корней в каменистый обрыв над буковищем, долго, долго отдыхал так, не имея сил подняться к себе. Как хорошо лежать так, чувствуя под собой родную землю, а в глазах держать все Мосалово.
Передо мной родимое село
Любуюсь им — не в сновиденьи
Как тучи вражьи орды унесло
И вот в глазах — родимое село!
Не выразить всей полноты мгновенья
Когда глядишь на отчие места
Как вновь родившийся — в отрадном изумленьи
И чувствуешь — вот вечность, здесь — в мгновеньи!
Вот церковь сельская блестит из-за куста
Посеребренною когда-то встарь главою.
Она, как прошлое, как мать близка, проста.
Блеснувшая в лучах из-за куста.
Ты ль это, Мосалово, предо мною
Святое место вешних лет и игр
Под старой бузиной, у речки, под горою
Да! Это Мосалово предо мною.
Давно ли здесь рычал немецкий тигр,
Готовясь взять наскоком сердце наше
Удар Москвы в прыжке его настиг...
Бежит назад с разбитой пастью тигр.
Село родное, что навоз запашет
Всю падаль, погань, слхлынувшей орды
Моя страна родная станет краше,
Когда следы кровавые запашет
В несчастьи люди русские тверды
За счастье родины пойдут как исполины
Не жертвы — судьи черной мы орды.
Как судьи с нею будем все тверды.
Домой успел придти к получению парного колхозного молока. У колхозного двора, переделанного из сенного сарая, каждый вечер собирались трактористы, дети красноармеек ибескоровные. К их «лику» причислил и меня председатель колхоза. Доярки разливали молоко прямо из-под коровы.
— Вот бы Вашим деткам-то битончик такого — говорила доярка Варвара Захаровна, наливая мне два литра — небось они там редко видят парное.
— Не только парное — такое-то почти никогда не видят. Разве только заболеют сильно.
— Ска-ажите... Вот ведь как с ними трудно в это время там... А почему бы Вам Илья Васильевич не переехать учить детей здесь. Уж мы бы не только молоко... С детьми-то здесь как хорошо... Все свои...
Тут же находившаяся жена колхозного пчеловода Евгения Власова обратилась ко мне:
— Илья Васильевич, когда же Вы загляните к нам-то. Со Спаса ждём. Мой Андрей-то уже так ждет Вас... Приходите сегодня... Обязательно...
— А не поздно-ли — ответил я, — направляясь к дому мимо сгоревшего колхозного двора, Вы ведь после работы-то устали... Я и без того словно поп по приходу хожу...
— Ну что вы. Поздно... Как раз и отдохнём за чайком... Поговорим... А то поп... Вот шутник-то. — Да — вдруг перешла она на грустный тон. — Вы своей шуткой напомнили нашего батюшку: умер как раз на второй день пасхи... Теперь без попа.
— А я вот вам и заменяю его в эту неделю, — продолжал шутить я, — уже у всех соседей побывал, теперь к Вам.
— Ах вот все шутите... А как Вы веселились бывало холостым-то на гуляньи, на косогоре. А какой весельчак, шутник был Ваш дядя Дмитрий Афанасьевич. Вот уж бывало развеселит распотешит. Так приходите же вспомнить старину.
Поздним тёплым вечером я всё же пришел к ним "вспомнить старину".
— Это вот дело — встретил меня с коптилкой в руках пчеловод Андрей, — своих Илюша, забывать не надо... Свои люди — это милый, все... Свои люди, земляки — великая сила.
— Вот, дядя Андрей, я и ехал сюда к своим людям, к своим местам. Прямо из больницы.
— Одобряю, одобряю... Ну вот что... Соловья баснями не кормять... Вот со свежим медком-точайку, пока не остыл... У меня пчёлы даже во время немца сохранились. Ни одну из них не усмотрел.
— Да ухитрился он здорово — подхватила его жена, присаживаясь с нами, — вместо ульев — стена с дырочками и всё... А пчёлы живут. Не удалось немцу попробовать нашего меду.
В теплой полутьме золотыми искорками, янтарем поблескивал мёд на толстых ломтях, разнося по избушке запах цветущих лип.
— Эти дни хожу здесь, вспоминаю себя мосаловским мальчишкой и мне кажется, что немцев не было тут — это просто нехороший сон — начал я беседу с семьей пчеловода — а вот когда лежал в больнице после первой операции и услышал по радио, что весь наш Малоярославецкий район попал к немцам, то уже и не думал увидаться с вами, со всеми мосаловскими. Страшно было и думать что теперь здесь творится...
Ох, что-же здесь творилось! — начала с восклицания, гостеприимная хозяйка, намазывая медом и без того пропитанный им ломоть и подвигая его ко мне — Что тут творилось — ну, прямо светопреставление — страшный суд... Думал ли кто, что доживём до такого. Эх, Илюша!..
Вот как бывает перед смертью, человек иногда начинает сильней чем всегда цепляться за жизнь. Так и мы перед приходом этих немцев... Тут надо бы нам всем скорее рожь, яровое молотить и убирать, а мы сперва решили — клевер. Думали все успеем сделать. Думали — не придет. А если уже и придет, так чтб все убрать, чтб и клевер не достался иродам немецким. Ну вот хорошо, молотим клевер, а за Медынью уже слышно — бухают. Над деревней на Москву пролетают низко, низко аэропланы с крестами и гудят не по-нашему... тяжело, густо гудят. Ночью совсем жутко становится к Медыни, за рекой, зарево... Не спим.
Утром спрашиваем у председателя сельсовета, как быть, далеко ли немцы. А он ругается, говорит, что работать надо, клевер доводить до конца, а не распускать панику. Глядим к вечеру в этот день нет и нет его... — скрылся.
И вот наступает день 11-го октября. Умирать станешь, а это число из головы колом не выбьешь. Ночи почти все не спали, всё с косогора смотрели на зарево. Бывало на этом месте вечерами-то, сам знаешь, песни хороводные, гармошка, веселье, а тут народу стоит много, и как будто нет никого. Все как на погосте стоят. Как будто на распятие пришли. Так и стояли до рассвета, слушали стрельбу да глядели на зарево. Кто вздохнет тяжело, а кто и заплачет.
Утром-то со скотинкой запрягла я лошадь и послала сынишку, погиб он при немцах (голос расказчицы задрожал) в Боболи смолоть немного зерна, да разузнать, как там, что слышно о немцах.
Ну послала его, а сама как всегда к 6-ти часам к молотильному сараю. Там уже все собрались, а что делать не знают.
— Что-же делать-то, бабы.
— А вот председателя подождём — скажет.
— Дождёшься... Его со вчерашнего дня и дома не было...
— Может быть, рожь молотить, да убирать...
Тут вдруг слышим от Боболей телега гремит как не нормальная... Глядим, а это мой Ванюшка нахлёстывает, а на самом лица не видно.
Мы к нему. Едва остановил лошадь, кинулся ко мне, а сам еле выговаривает. Там — немцы... В Боболях — немцы... Я не доехал — повернул обратно. Скоро здесь будут. На мотоциклах едут...
Мы как окаменели. Кто-то из баб завыл, кто кинулся домой, а я стою прижала Ванюшку и не знаю что делать.
А по селу уже пошло всё не так...
Пастух бросил стадо и оно, как на Петровки в полдни бежит к деревне. Коровы, овцы разбрелись по огородам.
Рёв... плач. Тут какой-то...
Мужики, которые оставались, пастух и учитель с сумками за плечами — в лес. Бегу к дому, а по деревне чей-то крик...
— Бабочки — Немцы еду-ут!!
Смотрю на Бобольскую дорогу — катят в касках на мотоциклах, один за другим, один за другим... Ба-атюшки.
Бегу быстрее смотрю под гору, а там их уже видимо-невидимо, въезжают в гору и как по команде ставят свои машины друг к дружке, ровно, аккуратно, быстро. Смотрю на них, а у самой дух захватывает, ноги не двигаются. Еле-еле подхожу к крыльцу, а уже меня заметили трое, идут за мной. Один щелкает пальцами, как то присвистывает, а потом все повторяет: «Матка, Милико! Милико!» Я ему отвечаю «Корова-то не пришла еще. Пойду за коровой». А он все свое: «Милико! Милико!»...
Долго рассказывала так взволнованная воспоминаниями хозяйка, роняя слезы на пододвинутый ко мне хлеб с медом. Эти рассказы у людей, русских людей будущего станут сказаниями, песнями и былинами. Говорила о том, как погиб сын, как немцы поднимая отрывной календарь на 19 октября твердили «Москва! Москва!».
Возвращаясь на сеновал свой по спокойной родной уличке, я вспомнил онегинские строки родного Пушкина о Москве в современной редакции.
С ключами старого Кремля.
Нет не пошла Москва моя
Восстала гневом пламенея
Не праздник, не победный дар.
Она готовила удар
Удар немецкому злодею.
Материал подготовил Андрей Бородулин
Другие части этой истории читайте здесь.
Посмотрите также другие материалы об Илье Гудкове:
"На моем письменной столе... целая аптека различных лекарств". Из дневника учителя Ильи Гудкова
#военное лето ильи гудкова