Читайте начало истории здесь.
Мы продолжаем публиковать отрывки из дневника учителя русского языка и литературы Ильи Гудкова, который он вёл во время поездки в родную деревню Мосолово (Калужская область) в августе 1943 года.
«Мосаловские дни»
Хроника 17 — 25 августа 1943 г.
День третий (19/VIII)
Что за пробуждение! Сквозь застреху, золотя солому крыши, падают на мягкое сено парчевой основой солнечные лучи. Мне так мягко, тепло, покойно. Льётся заливистое пение далёких и близких петухов; словно приветствие милого детского прошлого. Закрываю глаза и переношусь в это прошлое. Еле слышные телефонные звонки за стеной, пробитой снарядом, возвращаюсь обратно, в настоящее.
Хочется потянуться на упругой, вздутой под застреху перине пахучего сена, но солнце, петухи, телефонный перезвон и похожая на мать хуторянка заставляют вспомнить, что нельзя упускать ни одной минуты короткой передышки в Мосалове.
— Сегодня Преображение, — напоминает мне иллюзия на мать за завтраком.
— Да… Да… — вспоминаю я, принимаясь за колхозное молоко, — когда-то этот день был престольным в нашем селе.
С корзиной направился к лесу мимо открытой церковки. Солнце и всё окружающее своё мосаловское заставляло, как вчера в Малоярославце, идти медленно и часто останавливаться.
— Илья Вас… Илюша… Прибыли! — раздается возглас высокого старика, направляющегося к церкви. — Откуда? Как здоровье?
— А-а, дядя Афанасий! Как Вы пережили всё это… Думал, уже и не увижусь…
— И не спрашивай! Просто как снова воскресли… Вот уж на старости лет пришлось испытать-то. У-у… А ты в лес. Зайдем-ка со мной в церковь-то… Посмотри как ее закоптили немцы. Лес то не уйдёт… А после, как придешь с грибов, милости просим к нам откушать ради праздника. Поговорим… Это хорошо сделал, что не забыл своих.
Кладу у паперти в лопухи корзину. Заходим в потемневшую, словно облезшую, но не меркнущую в детском прошлом церковку. Несколько пожилых женщин оглядываются, пристально, изумленно смотрят на меня, и потом ещё серьезней начинают креститься на испорченный иконостас. Запрестольный образ Воскресения, рисованный на стекле, от сырости и плесени превратился в какое-то радужное пятно. Служил за священника, за дьячка и певчих сразу какой-то незнакомый дьякон, сменивший в этом году нашего умершего.
— Преобразился если на гор-е-е — дребезжал его старческий голос под прокопченными сводами.
Недвижно стою у образа Покрова. Мыслью с матерью, с бабушкой, которые когда-то носили и водили меня, в эту удивлявшую своеобразную картинную галерею и музыкальную капеллу. Да и где же иначе деревенский ребенок мог увидеть в первые годы свои яркую живопись и стройное пение! Мне приходилось в студенческие годы слушать пасхальный хор в великом Храме Спасителя, но то, что слышали когда-то детские уши в убогом сельском храме останется навсегда неслыханной более никогда неземной музыкой.
Вот и еле различимые под копотью детские головки с крылышками, на сводчатом потолке, куда так удивлённо таращились младенческие взгляды мои с рук матери. Матери!. Надо сейчас зайти на ее могилу… Вот как кончится утреня и выйду… Немного впереди меня в чёрном платке с синими васильками стоит маленькая седая старушка, так пристально посмотревшая на меня при входе. Это подруга и кума моей матери Мария Дорохина. Она что-то шепнула своей уже пожилой дочери Анне, когда я вместе с некоторыми крестьянами направился к выходу перед обедней.
— Илья Васильевич… Здравствуйте!.. С приездом! — заторопилась, подойдя ко мне Анна Дорохина — сделайте такое одолжение.. как выберете время, загляните к нам. Мать очень просит и все мы… Чем богаты… Не обессудьте…
Около меня сгружается при выходе несколько женщин, знавших мою мать.
Тихо говорит Лиза: Если желаете я отслужу панихидку-то по матери твоей после обедни. Вот буду служить по убиенному Семёну и за неё…
— Да. Да!! Пожалуйста… дрогнувшим голосом отвечаю, передавая на панихидку деньги.
— Вот. Вот это хорошо. Ведь она Вас. Как же она Вас любила до самой смерти.
— И к нам пожалуйте — говорит Авдотья Фирсова — Сегодня или завтра… Очень просим…
— Хорошо… Очень благодарен… Обязательно… еле отвечаю им всем, чувствуя к горлу подкатывает что-то и на глазах готова блеснуть непрошенная слеза.
Взволнованный прошёл по выгоревшей Маленькой слободе села к кладбищу, около любимого с давних лет леса. В наше небывало суровое военное время не до сентиментальных слез, но я уже не мог сдержать их около обвалившегося бугорка, приметного по поднявшейся траве.
Спрятав лицо и слезы в эту траву, вдруг беззвучно заплакал. Плакал долго, сильно и сладко… Между этой землей и грудью матери, казалось, не было разницы… Закрыв глаза, я гладил землю, перебирая пальцами длинные пряди былинок, словно голову матери. Вчерашний первый взгляд на село, утренний разговор с крестьянами у церкви и эти, спрятанные в траву слезы, всё слилось с памятью матери. Как бы она встретила меня, если так трогательно, неожиданно тепло встретили односельчане мои!! Чем заслужил такую встречу?!
Я не герой войны, не известный ученый, хоть и учился немало… Я незаметный, скромный учитель, дважды лежавший на хирургическом столе в эти два тяжёлые года, шёл, хромая, в деревню, чтобы глотнуть родного воздуха, побыть у этой могилы. Осматриваю её. В спутанной траве с каплями росы, замечаю несколько мелких, как синие мотыльки, колокольчиков. Бережно срываю их и прячу в военный билет.
Теперь в лес. В лес, снившийся мне в дни бомбёжек в Москве, в больнице… В лес, о котором так хорошо писал из далёкой Монголии Сеня.
Опушка родного леса заставила вспомнить родные строфы Никитина:
«Привет тебе, знакомец мой кудрявый
Прими меня под сень твоих дубов,
Раскинувших навес свой величавый
Над гладью светлых вод и зеленью лугов».
Стих Никитина повторялся в мыслях, как свое наболевшее и прошедшее горе, как чистая благодарственная молитва.
«Как жаждал я, измученный тоскою,
В недуге медленном сгорая, как в огне,
Твоей прохладою упиться в тишине
И на траву прилечь горячей головою».
Чтобы лучше почувствовать лесную траву, снимаю и без того сваливающиеся с ног ботинки и схожу в чащу берез, осин, где нахожу два красных гриба, сросшихся под одной шляпкою. Такое начало считаю счастливым предзнаменованием. Беспокоит немного нарвавшая ступня на сгибе, а на сердце, на мыслях светло, торжественно. Как в этом лесу, как в заключительных строфах Никитина о лесе.
«Бог весть что впереди! Теперь полубольной
Я вновь под сень твою, лес сумрачный, вступаю.
И слушаю приветный говор твой
Тебе мою печаль, как другу, доверяю».
Двойной гриб, найденный при первой встрече с лесом, оказался, действительно счастливым началом. Чем дальше продвигался в обступившие меня, как односельчане у церкви, берёзы, сосны, обнявшиеся елочки, тем больше попадалось черных, красных грибов и даже боровиков. Лисички сидели вокруг мшистых тёмных пней весёлыми праздничными компаниями.
Молоденькие круглячки-подосиновки на длинных белоснежных ножках казались красными детскими погремушками. Собирая всю эту «благодать», я садился около особенно удачных находок, долго любовался и на грибы, и на зелень, и на прорывающееся из облаков солнце…
Хотелось, чтобы эта редкая лесная прогулка, эта новизна впечатлений от старых родных мест продолжалась как можно дольше. Незаметно из старых и новых вырубок вошел в такую чащу, что за притаившимися в укромных местах боровиками приходилось пробираться ползком под еловыми спутанными сучьями. От такой гимнастики и быстро наполняющейся корзины стало жарко. Захотелось пить после праздничного сельского завтрака.
Вскоре нашлось, чем утолить жажду. В осиннике, изредка перемешанном с ельником вдруг пятигранными рубинами зарделась костяника. Как же сочна и вкусна она мне показалась. Никакой довоенный морс не сравнится с этим напитком.
Дальше этого лесного «морсу» оказалось целые поляны. Нагруженная верхом плетушка стала резать руку. Я достал запасную вязаную сумку и часть переложил в неё. А грибы уводили всё дальше и дальше. И лес становился всё краше.
— Вот бы Сеню то сюда из Монголии!
Уж и удивится он, получив письмо отсюда. Вскоре наполнилась и сумка. Сделав её с корзиной наперевес, я тихо отправился обратно, сгибаясь под «дарами леса».
Материал подготовил Андрей Бородулин
Другие части этой истории читайте здесь.
Посмотрите также другие материалы об Илье Гудкове:
"На моем письменной столе... целая аптека различных лекарств". Из дневника учителя Ильи Гудкова
#военное лето ильи гудкова