Читайте начало истории здесь.
Это вторая часть публикации дневника учителя русского языка и литературы Ильи Гудкова, который он вёл во время поездки в родную деревню Мосолово (Калужская область) в августе 1943 года. Совсем недавно оттуда ушли немцы, и местные жители рассказали только что приехавшему на Родину учителю о разорении деревень врагами.
«Мосаловские дни»
Хроника 17 — 25 августа 1943 г.
День второй (18/VIII)
— Где вокзал? Как пройти к вокзалу?! — слышалась разноголосица в темноте на станции Малоярославец. Я бросал жадные взгляды, в надежде увидеть заветный силуэт продолговатого здания, но вокзала, как я навеки оставил его в представлении, не было. Был какой-то обрубок от вокзала. К западу от него прорывалась сквозь тучи словно попорченная бомбежкой луна. Пожимаясь от холода у вокзальных руин столпилась публика в ожидании рассвета.
Едва только начал наливаться светом восток и бледнеть осколок луны, публика тронулась к центру городка.
Торопясь, чтобы согреться и прихрамывая, потащился по заветным улицам. Сколько остановок сделал, прежде чем дошел до Варшавского шоссе!! Сколько остановок — столько страниц, пленительных страниц юности моей перевернулось перед глазами.
Что это? Школа! Но нет… от школы осталось то же, что и от вокзала. Постоял как у мавзолея у развалин и двинулся дальше к руинам церкви, построенной в память 1812 года.
Вызвала много светлых, как это утро, мыслей израненная Калужская улица. О, чего только ни вспомнить, проходя в утренний час по городу, видавшему годы моего второступенческого утра!
Когда показавшееся солнце сделало розовой политую дождем ленту шоссе, военный грузовик взял меня и мне подобных москвичей, направляющихся на поклон родным местам.
Взгромоздившись на ящики со шлангами около авиабомб, помчались к Рыбину.
Резкий, морозный почти ветер сделал сонные лица пассажиров синими. Но все шутили, довольные столь удачному продолжению путешествия к своему быть может исчезнувшему селу.
Шутили над громыхающими под нами… бомбами, над холодом, над шофером, пившим на остановке одеколон — мзду за проезд, над срывающим шапки, режущим ветром, над многим шутили.
Таковы русские люди!
Мимо, как внезапно вспыхивавшие тяжёлые мысли, проносились остатки деревень. Кое-где на углях и золе поднимались уже белые срубики.
Если станцию Малоярославец трудно было отыскать ночью, то село Рыбино даже днем не увидеть. От него остались одни величественные репейники, да седые космы полыни, из которых кое-где чернели головешки.
Большой старой церкви как и не бывало! Да Рыбино ли это!? По направлению дороги среди цепляющей аллеи лопухов и крапивы можно было смутно догадаться, что это всё оставшееся от «Рыбки».
Сбиваясь в полынных джунглях, едва отыскал дорогу к реке, к Мосалову.
Вот дорогу-то уж не сумели изуродовать немцы! До малейших подробностей так же мила близка и знакома, как и в те годы, когда отпечатывал детские пятки свои в её мягкой, ласковой пыли. И кажется, вглядись в неё и увидишь эти отпечатки… Сколько раз пробегал здесь, чтобы получить в «потребиловке» соль или рис на сестрёнок. Сколько раз проезжал с матерью на мельницу и крупорушку!..
Здесь ли мог быть немец!?
Останавливаюсь отдохнуть, перевязываю, вспухшую ступню и снова шагаю на взгорье, устремив взгляд туда, где вдали вот-вот должно показаться моё Мосалово.
Как тихо под этим утренним, забитым плитами облаков, небом. Наконец, они словно вешние льдины стали трескаться, раздуваться. И показалось солнце. Я поднялся на последний перевал. Глаза готовы превратиться в бинокли… Сердце… да что говорить про него, про это беспокойное сердце, почуявшее радость. Где? Где оно, где красная церковка? Неужели немцы…
Глазам помогло солнце, прожектором осветившее место, где уже были и мысли, и сердце.
Над отдаленными синеватыми вершинами вязов вдруг закраснела игрушечная церковь, и ноги сами согнулись в коленях, и рука обнажила голову.
Долго ли стоял так в пыли дороги, стыдливо смахивая неожиданные светлые слезы на сухую родимую землю.
Сзади, вдали тележный скрип. Быстро поднимаюсь, ускоряю шаг, забывая про боль.
— Подвезу, земляк…
— Ничего… спасибо… мне близко… до Мосалово только…
— Ну вот и по пути. Я в Бобыли.
Я присаживаюсь к земляку, подхлестнувшему лошадь под горку, к Пирогово.
— Ну как Бобыли, после немцев-то?
— Наши Бобыли ещё ничего.. сгорело домов немного, а вот Редькино, если слышали, как под метёлку… спалили, что языком вылизали, аспиды. А Рыбино-то видали как? А?!
— Да! Прямо не узнал.
— Где же узнать, милый человек, где же узнать… Один лопух.
В Пирогово, навстречу двигалась медленно целая группа женщин, несших на жердях сортировку к молотильному сараю. Позади шёл высокий мужчина и белый старичок с кнутом
— Никак мосоловский? — поравнявшись с телегой сказал высокий.
— Верно! Мосоловский, — как-то оживленно ответил я, внутренне гордясь, что меня сразу признали за «мосоловского»
— А чей? — раздались голоса женщин, поставивших сортировку и окруживших остановившуюся лошадь.
— Гудков…
— А-а!! Василия сын.. Брат Ивана. Где сейчас он?
— На фронте. Ранен под Орлом
И посыпались вопросы, и зазвучали междометия…
Высокий мужчина оказался председателем сельсовета, помещавшегося как раз в нашем гудковском, чудом уцелевшем от сожжения доме.
— Вот и я подъеду с вами, — сказал председатель, проводив любопытных баб молотить, — мне уже пора в сельсовет. Проведать, значит, свои места идёте. Это правильно..
Проехав незаметно с разговором последний овражек, поднялись к Мосалову. Как оно изменилось!
Сойдя с подводы, мы прошли полусожжённую Большую слободу и направились срединой села к моему дому — сельсовету.
Словно из далёкого невозвратного прошлого встали передо мной уцелевшие домики родной улицы, заветные деревья, посаженные отцом, и вот сошёл с фотографии дом, на углу которого фанерная дощечка:
«Мосоловский Сельский Совет».
— Ну, друзья, сматываейте удочки. Пришел хозяин… — шутит председатель, когда мы вошли в заветную комнату и встали перед широким столом, за которым у телефона сидела девушка, видимо секретарь, и около ней ещё человека три.
— Ничего. Мне места надо немного, чтобы отдохнуть недельку — улыбаясь говорю я, удивлённо уставившимся на меня сельсоветчикам и невольно вспоминаю картину Репина «Не ждали».
Но дальнейшее показало то, что не они, а я не ждал такого трогательного, более чем теплого приёма, зная, что в деревне кроме односельчан нет ни одного родственника.
Жившая в доме женщина засуетилась у печки словно мать; девушка-секретарь указала за перегородкой постель под моей бывшей библиотекой, а председатель распорядился уже послать кого-то за молоком для меня. Эта встреча земляков (как оказалось потом, только предисловие) так тронула меня, что я, забыв про усталость и бессоную ночь, решил побродить ещё около дома, задняя стена которого оказалась пробитой снарядом. Прямо за ним темнело пепелище скотного двора. Вот за оврагом и церковка, в кругу засохших кленов, но где же школа? Неужели эта темная буйная заросль крапивы — место моей первой жизненной школы?
Глаза не переставали изумляться всему до боли, до слёз родному, притихшему, грустному под нахмурившимся небом. Пошёл дождик. Утомление наконец увело за перегородку, где мне уже всё было приготовлено для отдыха. Взяв из остатков моих книг «Бруски» Панфёрова, я быстро заснул под телефонные звонки.
За переборкой тихий сдержанный разговор, прерываемый телефонным трезвоном.
— Это какой же из братьев пришёл-то? — слышится голос какой-то женщины, — ведь их трое было до войны-то.
— А вот этот средний, ну который учителем в Москве.
— А-а-а Илья!.. Что же он.. откуда?
— Говорил, что из больницы, после операции отпуск получил — отвечает председатель, — деревню свою захотел посмотреть после немца…
— Иш-ты! Это и есть он Илья. До войны-то каждое лето бывал здесь… Любит деревню… И теперь вон из больницы… То-то я гляжу, идёт прихрамывает. Думаю, кто ж это с тобой идёт. Где он теперь?!
— А вот за переборкой спит… на постели секретарши… Ха-ха… Что, Настя придётся тебе сегодня в Анновку топать… До утра наверно проспит под твоим одеялом. А может. Ха-ха, Настя, да ты слушай, брось трубку-то, попросись к нему. Хватит места-то на двоих, а… Настя?!
— Да ну тебя, дьявол! Как сам ныряешь к Ольге, так и других на свой аршин меряешь — вполголоса кричит Настя — Да и не хохочи так: разбудишь. Человек после дороги, а он такие слова…
— Я же тихо… Шучу… Ты вот со своим телефоном скорей не дашь спать… Ну я пошел к молотилке…
— Скажи уж лучше к Ольге… Как только жена не проучит… Я бы…
— Ну-ну, брось шутить… Хватит… Тут с семенным фондом покою не дают. Если бы не дожди — давно бы… А Гудкову к вечеру, не забудь сказать доярке, чтобы молока из фонда для трактористов и красноармеек.
Проснувшись под этот «диалог», аккомпанементом к которому служил телефон, я долго нежился под секретарским одеялом с одной несложной, но оживляющей мыслью «Неужели дома!». Наконец, приподнялся и так застыл у окна, созерцая соседкин дом с рябиной у окна, заречный лес и поднимающиеся тучи.
— Может быть, покушали бы, после отдыха-то, пока суп горячий — обратилась ко мне похожая на мать женщина — а там можно и совсем соснуть: скоро вечер.
— О, нет! Спать я теперь не лягу, отдохнул замечательно, — отвечаю — а то не замечу, что был в деревне.
— Любите деревню.
— Да как же не любить-то свою деревню?
— Это правда. Мы вот тоже не можем ни на минуту забыть свой домик. Сожгли проклятые… Всё сожгли…
И потекла печальная беседа за столом. Скоро пришел её муж и рассказал после первого знакомства, как тушил наш двор, несколько раз загоравшийся от скотного двора во время бегства немцев.
— А тут о вас спрашивали, пока Вы спали — закончил он.
Но не успели мы закончить обеда как на пороге показался побелевший Димитрий Власов и, мигая красными полными слез глазами, кинулся ко мне.
— Илья Васильевич!... Ильюша милый и не поверил, когда услыхал, что прибыли. Потом сказали, что спите. Я обрадовался… думаю, ну значит правда… Ведь как мой Ваня-то дружил с Вами… Илюша… Илюша…
И обнимая, и целуя меня, зарыдал старик, потерявший своего второго сына во время первых налётов на Москву.
— Дядя Митя! Дядя Митя!... Я и сейчас не могу верить этому… — говорил я, не зная, что сказать для утешения несчастного старика. — Это такая потеря… Ну что же делать. Сейчас редкая семья… Дядя Митя!
— Верно, Илюша, верно. Но как больно!
Пришедшие в сельсовет крестьяне из соседней деревни, заставляют старика подавить вспыхнувшее отчаяние.
— Вот что, Илюша — говорит он вытирая потрескавшимися пальцами взбухшие больные глаза — ты приходи ко мне… Поговорим… Я самоварчик… Посмотрим вместе альбом с его фотографиями… Приходи...
Перед вечером солнце снова проглянуло. Мокрая улица словно улыбнулась. Привязав к подирающей ступне влажный лист подорожника, я отравился к безутешному отцу погибшего моего школьного товарища…
Парусиновое «подобие» ботинок, заставляло обходить малейший намёк на лужу. Маневрируя таким образом, уже подходил к цели, как мне навстречу шла мать другого моего лучшего товарища Сени — тётя Луша.
— А я за тобой Илюша — громко говорит она еще издали — Только что вернулась с грибов. Красных — много, лисичек. Хоть косой коси. Вот только под дождь попала. Узнала, что приехал и скорей к тебе. Сеня недавно письмо прислал из Монголии. Пойдем почитаем, поговорим.
Пришлось дядю Митю временно «отложить». Но зато каким вкусным деревенским молоком угостила меня мать Сени! На стол была поставлена целая миска с жирными как румяные блинчики пенками, а рядом письмо Сени, в котором он матери пишет о том, что сильно беспокоится обо мне, узнав о моей операции. Дорогой друг! Он и не знает, что я уже отбросил костыли и нахожусь в месте, которое является недосягаемым пределом его монгольских мечтаний! «Что только будет с Ильей. Как меня всё это беспокоит». Так заканчивалось его письмо, а я уже обдумывал начало своего послания к нему не из больницы, а из… Мосалова.
Перед заходом солнца на возвратном пути зашёл к Власову Дмитрию.
— А я уже ждал, ждал — засуетился он — несколько раз подогревал самовар..
Вот садитесь сюда к окошечку.
Розовеющие лучи блеснули в чашках, окрасили страницы альбома, с которого глянул на меня Ваня, спутник моих деревенских молодых вечёрок, таким жизнерадостным, таким далёким от смерти.
— Ведь как погиб-то! — рассказывал дядя Митя, склонившись со мной над альбомом — Начался налёт, а он, мой Ваня-то, отправляли с директором последний поезд до Раменского. Уже отправили и стояли вместе… Да.. Люди бегут в укрытие… И товарищи звали его: «Иван Дмитриевич, идём-те», а он с директором заговорился. Тут и ударило. Подбегают после… Директор ещё дышал… скончался на Скорой помощи. А моему-то голову раздробило… насмерть… Если бы он послушал… Эх..».
И снова из красных глаз по щекам полились слезы, казавшиеся кровавыми в вечереющем солнце.
С печки, охая, спустился Алексей Иванович, старый пастух.
— Илья Васильевич. Моё почтение, с прибытием… Брось, кум, мучать-то себя… Ведь не воротить… Мне вот надо с Ильей Васильевичем поговорить об одном дельце. Он в законах-то там лучше нас разбирается.
Потирая потную ребристую грудь, он долго рассказывал мне о правах своих на оставшуюся от родственников избушку, в которую вселились погорельцы из другой деревни.
Разъяснив известные мне законы, я спросил у него: А отчего, дядя Алексей у Вас болит грудь?.. Простудились?
— Какое простудился? — с жаром подхватил он. — Сколько стерёг — никогда не простужался… Немцы, ядри их маром (за эту поговорку ему даже в деревне кличка была «Маром»), три раза били меня немцы. Последний удар в грудь во время поджога деревни и сейчас не приходится. Так двинули — рёбры затрещали.
— За что же?
— Эх, Илюша! Разве их спросишь бормочут своё и всё…
Первой-то раз били во время очистки дороги от снега. Выгнали из дома, дали лопату — и показывают на сугроб под горой. Я чистил, но много ли во мне духу в таком возрасте. За семьдесят, ведь. Устал, а они в снег и в шею… Да еще сняли галоши с валенок. Валенки посмотрели — худые, и бросили. Второй раз били из-за ведёр. Пошел утром на ключ, а один за вёдра… Я было хотел не дать: последние. Так он меня… Без воды еле дотащился… Разве это люди!! Хуже чертей.
Домой пришёл, когда уже совсем стемнело. Меня ждали ужинать. На столе было все приготовлено. Стоял бидончик парного колхозного молока.
— Как Вы долго! — встретила меня бывшая хуторянка — тут уж Вам принесли… Видите… Тёплое еще. Поешьте и хорошенько отдыхать. Да не ложитесь здесь, телефон будет тревожить, да и клопы есть… Я Вам приготовила в сенях на сене…
— Вот это чудесно, спасибо! — ответил я, принимаясь за парное молоко. — Уж и отдохну на сене… Думал и во сне-то больше не приснится всё это.
Материал подготовил Андрей Бородулин
Другие части этой истории читайте здесь.
Посмотрите также другие материалы об Илье Гудкове:
"На моем письменной столе... целая аптека различных лекарств". Из дневника учителя Ильи Гудкова
#военное лето ильи гудкова