Утром я еле разлепила глаза. Ощущение было, что вчерашний день длился целую неделю, так много всего произошло, так много всего изменилось. Но меня гнало из дрёмы какое-то странное чувство, будто спать нельзя больше ни минуты, словно бы на кону вся жизнь.
Я села в постели. Вера и мама лежали тут же, спали рядом со мной в нашей огромной кровати, и я поймала себя на том, что больше не удивляюсь новой комнате, людям рядом и миру за окном. Далёкое прошлое стало для меня уже привычным настоящим, а будущего, того самого, где ждал мой папа, школьные друзья и моя кошка Шура, будто бы и не существовало вовсе.
В коридоре послышалась возня, и я принялась расталкивать Веру и маму. Мама проснулась быстро и поплелась в ванную, Вера же спала так крепко, будто путешествовала между мирами. Я потрясла ее хорошенько, и она, наконец, открыла глаза и хмуро уставилась на меня.
Вере, в отличие от меня, понадобилось время, чтобы вспомнить, кто я такая: почему она видит саму себя, сидящую рядом с ней на кровати и уговаривающую ее поскорее встать. Но она быстро сориентировалась и через минуту уже натягивала свою школьную форму.
Как и накануне, не успели мы собраться, как в нашу дверь поскреблась Кити. Она выглядела немного подавленной, как будто с утра на нее заново свалились все печальные новости, и она пока не успела окончательно взять себя в руки.
Войдя в комнату, Кити положила на столик стопку отглаженной белой одежды. Немного смущаясь, она пояснила, что там несколько комплектов смены белья для меня и Веры. Мы поблагодарили, но Кити не уходила. Она присела на стул у туалетного столика и с грустным личиком смотрела на свои руки.
Я поняла, что ей нестерпимо одиноко сейчас быть вдали от тех, кто знает нашу тайну. Ведь ни мама, ни папа Кити, ни Аксинья не могут даже в малой степени разделить сейчас ее переживания, а когда Кити с нами, то мы все как будто вместе несём эту тяжёлую ношу.
Я попросила Кити помочь мне с одеванием, и она с радостью согласилась. Вскоре полностью одетые, причёсанные и готовые к школе, мы спустились в столовую.
Там нас уже ждала Антонина Семёновна и, прямо сказать, выглядела она неважно. Лицо было мучнисто, как-то нездорово бледным, под глазами пролегли тени. Она мазала маслом ломоть хлеба, делая это как-то машинально, будто не отдавая себе отчёта, зачем и для чего – просто водила ножом по куску уже с минуту, а то и дольше. Когда мы вошли, она лишь устало подняла на нас глаза, равнодушно кивнула и вернулась к своему "увлекательному" занятию.
Кити, усевшись напротив, настороженно взглянула на мать:
— Матушка, тебе нездоровится?
Антонина Семёновна несколько секунд смотрела на Кити непонимающим взглядом, так словно до нее постепенно доходил смысл произнесенных слов, после чего потерла ладонью кожу под левой ключицей и со вздохом ответила:
— Да, что-то душа не на месте, — тихо сказала она. Больше она к своему хлебу вообще не притронулись, напрочь забыв о нем.
Мы все опустили глаза, вероятно, подумав об одном и том же: материнское сердце, не иначе, подсказывало Антонине Семёновне, что Мишель в опасности, а мы, хоть и знали куда больше несчастной матери, не решались посвятить ее, поскольку каждая из нас была убеждена в том, что станет только хуже. Если Антонина Семёновна узнает про происки волшебницы, магические заклинания и гостью из будущего, она, быть может, и вовсе тронется разумом, а, помочь Мишелю, вероятнее всего, не сможет никак.
На силу запихнув в себя завтрак (тяжёлая атмосфера за столом не способствовала аппетиту), мы принялись натягивать на себя шубки. Мама вышла в переднюю нас провожать. Отводя глаза в сторону, она произнесла:
— Держись там, кролик, — она подоткнула на мне шерстяной платок, — и не ввязывайся в неприятности. А мне надо ещё кое-что закончить.
Я обиженно поджала губы, хоть и обещала маме накануне дать ей время на ее секреты, но все же новое напоминание о том, что она что-то недоговаривает, больно кольнуло меня.
Распрощавшись, мы вышли на улицу и уселись в сани. Тем утром мороз усилился, и мы с девочками укрыли себе ноги меховыми шкурками. Фомич, видно тоже замерзал, а, быть может, нервничал из-за вчерашней аварии, поскольку он беспрестанно ерзал, крутился на месте и оглядывался на нас. Меня его непоседливость сильно раздражала, поскольку в дороге я хотела составить с подругами хоть какой-то план. Вчера все были не в себе, а Мишеля спасать всё-таки надо. Но Фомич поворачивался к нам ежеминутно так, будто боялся что нас снесет ветром. И мне пришлось подождать с разговорами до школы, хоть я и еле сдерживала досаду.
Когда сани остановились у ворот гимназии, на меня тяжёлым грузом навалилось воспоминание о вчерашней утренней ссоре с Кити, отчего я невольно сжалась изнутри. Я не привыкла, что меня стыдятся, а в этом мире мне пришлось столкнуться именно с этим. Было боязно, что Кити опять начнет задаваться и вести себя, как будто связалась с неудачницей.
Но стоило нам войти во двор, как стало понятно, что я боялась зря: Кити, видно, приняла для себя какое-то важное решение, а она была не из тех, кто свои решения меняет, поэтому сейчас она изо всех сил вцепилась в мою руку и высоко задрала подбородок, как бы всему миру показывая, что она со мной отныне и навсегда.
Меня тронуло поведение подруги, но когда я взглянула на Веру, то увидела, что ей оно отнюдь не понравилось. Ее лицо пылало огнем и она бросала на нашу парочку недоуменный взгляд. Тогда мне вспомнился Верин рассказ, каких трудов ей стоило отделаться от навязчивого внимания гимназисток. Она, верно, боялась, что ее репутация одиночки теперь окажется подорванной, и все заботливые однокашницы тут же ринутся к ней возобновлять общение. Веру это, похоже, пугало сильнее самой жестокой травли.
Стоило нам отойти в сторонку от толпы, Вера принялась меня отчитывать:
— Ну и что ты творишь? — щеки ее горели, а глаза были готовы выскочить из орбит. — Ты что, не понимаешь, что для всех здесь ты – это я?! Если ты сейчас вдруг примешься изображать всем любезную и приветливую добрячку, что мне потом с этим делать?
Я попыталась защититься:
— Но, послушай, ведь я не могу быть тобой! Что, мне, по-твоему, надо изображать что-то? Играть тебя или что? Да я даже не знаю, как ты вела себя в школе!
Тут Кити, которая начала понимать смысл нашей перепалки, внезапно сказала:
— Вероника, скажи, пожалуйста, Вере, что это она, кажется, утверждала, что твое наитие, твоя интуиция сейчас единственное что должно определять наши действия, ведь кроме него, у нас и нет ничего! Вероника явилась сюда, чтобы спасти нас всех, поэтому, я полагаю, не она должна под нас подстраиваться, а мы под нее.
Веру эти слова, кажется, немного отрезвили. Ее пыл поутих, и она сдержанно кивнула. Встретившись взглядами, мы как будто закрыли этот вопрос и двинулись в сторону класса, но но по тому, как скованно шагала Вера, прямая, как палка, я почувствовала, что закрыт вопрос ненадолго.
Войдя в класс, мы заняли свои места. Вошла незнакомая мне дама. На вид ей было за пятьдесят, сухая, прокуренная, сутулая, с жёстким взглядом под густыми черными бровями.
— Мадам Тихонович, — шепнула мне Кити. — Математика.
Вера глядела на нее благосклонно, хотя мне эта женщина показалась крайне неприятной. Впрочем, мадам на меня бросала весьма приветливые взоры, тогда как на всех других смотрела из-под своих бровей взглядом колючим и недобрым.
С ее появлением в классе повисло напряжение, звеневшее, как натянутая струна. Улыбки на лицах учениц стёрлись, разговоры утихли, все сидели, выпрямив спины и боясь пошевельнуться.
Прежде, чем сказать хоть слово, мадам трижды стукнула указкой по столу, и все, как по команде вздрогнули. Учительница устроила перекличку. Девочки вставали, и на каждую мадам Тихонович бросала такой холодный взгляд, что мне казалось, я слышу шипение, словно всякий раз гаснет уголёк.
— Сидорова, — выкрикнула она, дойдя по списку до моей фамилии. Я робко поднялась. Но мне мадам вместо ледяного взгляда послала скупую улыбку, будто негласно сообщала, что мы с ней здесь единственные носители интеллекта.
Начался урок. Мы проходили дроби, и мадам быстрым мелким почерком писала на доске длинные числовые выражения. Я хоть и была отличницей по математике и дроби знала неплохо, попросту не успевала за ее нечеловеческим темпом, как будто она вовсе не желала того, чтобы мы смогли их вычислить, а, напротив, хотела доказать нам, что мы не справимся.
Вера строчила на своих листах с сумасшедшей скоростью, ловко управляясь пером и чернилами, для меня же одно это оказалось испытанием. Я-то думала, что перо устроено, как чудной механизм, который, как пипетка, вбирает в себя чернила, а после равномерно выдает необходимое для письма количество. Ничуть не бывало! Пером приходилось просто макать в баночку, после чего писать было весьма затруднительно.
На лбу у меня выступила испарина, я понимала, что не могу одновременно и считать, и управляться с пером, что само по себе было просто мучительно. Не облегчали моего положения и недовольные взгляды Веры.
— Поторопись, Вероника, — шептала она мне. — Ты должна выполнить все действия первой, если не успеешь, мадам Тихонович решит, что у тебя грипп.
Я готова была ее треснуть, бросала беспомощные взгляды на Кити, но та, хоть и без проблем обращалась с пером, с дробями, кажется, была не слишком дружна: раскрасневшаяся, она корпела над примерами, высунув кончик языка, и шептала себе под нос:
— Общий знаменатель, ага, два в уме...
Я уже готова была расплакаться, когда учительница властным голосом велела прекратить вычисления. Медленным сканирующим взором она обвела всех гимназисток, высматривая, очевидно, наиболее растерянное лицо. Найдя то, что искала, мадам прищурилась и вызвала:
— Мадемуазель Лопахина! Ваш ответ, Мари?
Поднялась девочка, сидевшая ряда на три впереди нас. Хрупкая, белокурая, она показалась мне такой милой и нежной, что я тут же прониклась к ней сочувствием. Однако, к моему удивлению, что Кити, что Вера поджали губы.
Мари, меж тем, стояла, не произнося ни звука.
— Ну? — требовательно спросила мадам. — Вы нас ничем не порадуете?
Мари молчала. Мадам презрительно фыркнула:
— Неудивительно. — Затем, вздохнув, добавила, к моему ужасу: — Быть может, мадемуазель Сидорова, вы знаете ответ? Давайте, Вера, спасите ситуацию!
От стыда у меня перехватило дыхание. Я не знала ответ, но это не имело значения: Вера разложила передо мной свои вычисления и властно тыкала пером в результат, очевидно, верный. Я же попросту не могла так поступить с Мари! Это было против моих правил, в своем мире, знай я хоть трижды результат, я бы не стала выставляться за счёт унижения товарища. Пусть лучше ставят двойку! Но Вера рядом со мной сидела красная до корней волос:
— Ты не себя позоришь, ты меня позоришь! — со слезами на глазах шептала она.
Она была права. Я была уже готова дать ответ, но тут Мари повернула ко мне свое личико. В нем было столько обиды, злости, заблаговременной уверенности в моем предательстве, что я просто не смогла выговорить ни слова. Покачав головой, я опустилась на свое место.
Мадам Тихонович ахнула. В следующую секунду прозвенел звонок, а мадам, будучи, видимо, совсем огорошена моим ответом, не стала даже ставить оценки, лишь небрежно махнула рукой, мол, все свободны.
Мы поднялись и вышли из класса. Вера шла с каменным лицом, Кити – с недоуменным. Тут мимо нас прошествовала Мари Лопахина, рядом со мной она на секунду задержалась, посмотрела мне прямо в глаза и криво улыбнулась. Выражение лица ее было победным, будто оно говорило: ну, как я тебя сделала?
Я ничего не понимала. Повесив голову, я поплелась вслед за девочками. Стоило нам отдалиться от одноклассниц, они одновременно повернулись ко мне.
— Зачем, ты так поступила? — негодующие воскликнула Кити.
— Ладно бы из-за кого-то другого, но из-за Мари Лопахиной! — задыхалась Вера.
Я хотела было оправдаться, но сзади послышались голоса. То была Мари, окружённая подругами. Она крикнула нам в спину:
— Ну, что, Сидорова, все еще слышишь голоса? — притворно-заботливым голосом поинтересовалась она. Ее подруги расхохотались. — Или, может, бредишь, забившись в угол? — хохот стал ещё громче. — Ты смотри, дорогая, если становится хуже, мой дядюшка подыщет тебе место в своем учреждении.
Давясь от смеха, подружки обогнали нас и убежали вперёд.
Кити сказала:
— Не обращай внимания, все она выдумывает. Нет у ее дядюшки никакого учреждения.
Вера усмехнулась, и я ее поняла: что это меняет?
Мне стало стыдно. Теперь получалось, что я предала Веру из-за этой злобной девчонки? Но как я могла знать?!
Зазвенел звонок и мы поспешили на следующий урок.
То был урок истории, который вел низенький, совершенно лысый дяденька с такими пышными усами, какие, я думала, бывают только в кино. Он вел занятие, нудно диктуя гимназисткам даты и факты, которые те, не поднимая головы, прилежно записывали в свои тетради.
Я никак не успевала за ним, ведь в моем мире так вели уроки только в старших классах! Да и перо никак не поддавалось: я пыталась выводить буквы, но линии то прерывались, то получались такими жирными, что слов было не разобрать.
Вера на меня все ещё злилась и теперь даже не пыталась помочь. Она б и вовсе молчала, если б могла сдержаться, но время от времени всё-таки раздражённо шептала:
— Ты что, писать вообще не умеешь?
Я же чувствовала себя виноватой перед ней, поэтому старалась, как могла, но чем больше она шипела на меня, тем хуже у меня получалось. В какой-то момент я и вовсе стушевались от ее недовольного взгляда, и, когда она очередной раз шикнула, моя рука дрогнула, чернила капнули и в тетради расплылась гигантская клякса.
Увидев чёрное пятно, безобразной лужей покрывшее почти пол листа, Вера вспыхнула, как в одно мгновение от искры разгорается пламя, и в бешенстве одним взмахом руки скинула с парты банку с чернилами.
Я жутко перепугалась, на секунду забыв о том, что действия невидимой Веры никому не заметны в этом мире.
Кити продолжала старательно писать, словно ничего не случилось, учитель продолжал диктовать, все девочки, склонив головы выводили буквы в своих тетрадях.
Лишь я одна, как завороженная провожала взглядом фарфоровую баночку, которая со звонким стуком катилась по полу, оставляя за собой прерывистую полоску чернил.
Но нет! Не одна я! Невольно повернув на звук голову, тем же завороженным взглядом за катившейся баночкой следила Мари Лопахина.