Часть 12. Первый день на фронте...
Часть 10. Блокада Ленинград 1941...
Часть 1.....
Сквозь ветры, штормы, через все преграды
Ты, песня Ладоги, звени.
Дорога жизни здесь пробита сквозь блокаду-
Прямей дороги не найти.
В.Богданов
Командир из штаба Ленфронта, фамилию которого, не говоря уж о звании, не могу вспомнить, зачитал перед строем курсантов приказ о нашем выпуске и присвоении званий младшего воентехника (которые вскоре были заменены на звания младшего техника-лейтенанта).
Итак, пять месяцев напряженной учебы в экстремальных, как теперь выражаются, словиях осажденного смертельным врагом города, остались позади. Мы получили военные специальности. Из нас были, скажем, так, выбиты некоторые "штатские" представления и привычки. Благодаря интенсивным физзарядкам и тяжелым работам по разборке и сборке артиллерийских систем и другого вооружения, мы были теперь лучше подготовлены к трудной службе на фронте, хотя и были ослаблены длительным голодом. Мы чувствовали себя теперь более уверено в армейской среде, уже на действительной службе. А ведь все - игра случая! Многие из нас, по воле случая, могли быть брошены совершенно неподготовленными в огонь сражений. Так мне удалось узнать, что добровольческая дивизия, к формированию которой я опоздал, понесла очень большие потери в тяжелых оборонительных боях, где-то на Лужском направлении. Или вот, мой друг, с которым я заканчивал институт водного транспорта, имевший одинаковые со мной "выходные данные", также доброволец, был "с ходу" зачислен в рядовые и к концу войны закончил службу старшим сержантом. Судьбу решал случай.
Курсы также, помогли многим из нас избежать горькой участи отступлений 1941 года. Впоследствии доводилось быть в обороне, иногда очень тяжелой, и часто - в наступлении. А об отступлениях, "окружениях", "мешках" я знаю только по рассказам, переживших эти беды - незабываемо грустные рассказы... И в дальнейшем, если у вас, читающий мои заметки, хватит охоты продолжить чтение, вы убедитесь, какую роль играет во фронтовой жизни Господин Случай.
Итак, учеба позади. Нам, наконец, заменили летние гимнастерки и бриджи на зимние, выдали теплое белье и шапки ушанки. Ну и сухой паек: несколько пачек горохового концентрата и немного ржаных солдатских сухарей.
Я известил с "оказией" отца и он пришел проститься к нашей казарме. Поделился с ним пайком, а потом всю жизнь жалел до слез и клял себя, что не отдал все. Отцу это хоть ненадолго помогло бы продержаться.
Отец, посмотрев на лейтенантские "кубики" на моих петлицах, сказал:
- У тебя бравый вид, хоть и худой ты как кощей, - добавил,- вот ты первый в нашем большом уральско-сибирском роду получил высшее образование, а теперь и первый в роду офицер! Желаю тебе, сынок, как поется в песне: если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой...
Я смотрел вслед ослабевшему от голода отцу, удалявшемуся неторопливыми шагами человека, берегущего свои силы, и не подозревал, что вижу его в последний раз. Он умер от голода через два с половиной месяца, в феврале 1942 года, пятидесяти шести лет отроду.
На другой день мы были уже на станции "Ладожское озеро", а час спустя на "газике" выехали на лед "Дороги жизни". По Ладожским ледяным просторам гуляли холодные ветры, и мы начали быстро замерзать. Сказался и длительный голод. Мы проехали километров пять-шесть, как вдруг мотор заглох и шофер, высунувшись из кабинки, крикнул: "Давай, ребята, чешите вперед! Пока я с мотором разберусь" Мы не прошли и пары минут, как он нас перегнал и крикнул, улыбаясь во весь рот: "Бегом доходяги! Догоняйте!" - и рванул вперед. Мы его вдогонку обругали на все корки, но что поделаешь - пришлось побежать трусцой. Я бежал и вспоминал, как в далекие двадцатые годы в Сибири, по дороге в Бийск, отец выбрасывал меня из саней и заставлял бежать, чтобы я не окоченел. Когда мы, пробежав метров триста, залезли, чертыхаясь и кляня шофера, в "газик", от нас валил пар.
Еще раз водитель остановил машину по знаку часового с флажком и автоматом. Это был "маяк": впереди зияла огромная полынья. От нее расползлась паутина черных трещин, как лапы паука, терпеливо ожидающего очередной жертвы. Невдалеке по трещинам были плотно уложены доски объезда. Часовой приказал нам вылезти из машины и пройти слабый лед пешком. "Часа полтора-два назад машина провалилась, - пояснил он. - Но шафер успел выскочить"...
Обходя полынью, мы из любопытства осторожно подошли к полынье и замерли от удивления; трудно было поверить своим глазам. В глубине темной - просто черной воды был виден слабый свет горящих автомобильных фар. Это было так странно, противоестественно и загадочно, даже фантастично. Паук схватил свою трепещущуюся жертву. На наши расспросы часовой пожал плечами: - сам удивляюсь... и проезжие водители тоже удивляются. А один водитель отколол: «спешил сердяга и забыл фары выключить!» Эти горящие во тьме ледяной воды фары еще долго вспоминались мне, даже во сне. Это было шестого декабря 1941 года.
И вот мы на южном берегу Ладоги, в Кабоне. Первое, что нам бросилось в глаза - две дымящиеся полевые кухни и очередь к одной из них людей в военной форме и гражданской одежде. А в котле - не верилось глазам! - густая пшенная каша "ни с чем". Такого "деликатеса" мы не ели уже пару месяцев. И вот мы, кто одолжил котелок, кто нашел консервную банку - уплетаем кашу. Еще очередь, еще порция - и я снова усердно работаю ложкой. К сожалению, во второй кухне каша еще не готова и когда я стоял в очереди третий раз - на всякий случай для маскировки снял очки. Но меня разоблачает яркая наклейка на банке. Старик-повар, покосившись на меня, говорит:
- Сынок! Мне-то каши не жалко. Да вот здесь каждый божий день помирают ваши - питерские, от переедания... потерпи часок, другой.