Записки неофита: архимандрит Иоанн Крестьянкин и протоиерей Валериан Кречетов в сравнении
Ой держи а то помру в остроте момента
Едут в церкву поутру все интеллигенты
Были к дьякону, к попу, интересовалися
Сине небо вниз тянули, пупом надорвалися
А. Башлачев
Первым приходом, который я мог бы назвать «своим» стал для меня храм Покрова БМ в Отрадном, пл. Акулово, следующая за Одинцово станция железной дороги Можайского направления. Храм этот во времена моей советской молодости был особо почитаем в среде «продвинутых» религиозных интеллигентов поздней советчины. Таким, своего рода, загородным филиалом элитарных «ордынских» приходов, в одном из которых настоятельствовал эмигрантский «возвращенец» протоиерей Всеволод Шпиллер (храм Николы в Кузнецах), а в другом – диссидетствующий «Владыка всея Ордынки и Полянки» отставной епископ Киприан Зернов. В отрадненском храме настоятелем был, и остается им до сего дня протоиерей Валериан Кречетов, «наш старец», которому в то время было всего-то лет сорок пять, не больше. Вся эта компания целиком, и еще многие в церковных кругах, как уже писал ранее в материале «операция Агриппина», были втянуты в тайную операцию КГБ, находились «под колпаком у Мюллера» и являлись невольными осведомителями политической охранки, не догадываясь об этом на протяжении десятков лет. Впрочем, были среди них и завербованные сексоты, например, БЫЛ ТАКОЙ СЛУХ про священника Аркадия Шатова, ныне владыку Пантелеимона.
Освоившись немного в церковной среде, я быстро обнаружил, как легко стать «святым»: достаточно выработать определенную манеру поведения, подражать которой оказалось на удивление просто. Говорить нужно тихим голосом, смотреть всегда вниз, и обращаясь к обсуждению чьих-либо недостатков, включать и себя в число виновных, как бы разделяя вину. Например, вместо грубого: «ты виноват» - лучше сказать: « мы с вами виноваты..., а я, грешник, хуже всех» - это очень нравится в церковной среде, и более того, воспринимается, как некий опознавательный знак, по которому человека принимают за «своего». Вместо «я» нужно всюду говорить «мы», намекая таким образом на церковную соборность высказанного мнения. Вообще, говорить нужно лишь когда спросят, а если тебя перебивают, сразу же умолкать до следующего вопроса, что свидетельствует о наличии смирения. Хорошо складывать руки на животе, и держа их сложенными вместе (только не переплетать пальцы, Боже упаси!), внимательно следить за тем, чтобы они были неподвижны – это показатель мирного устроения души. Нельзя жестикулировать, а уж махать руками, шаркать ногами, перебегать с место на место или вскакивать и ходить во время беседы считается вообще недопустимым – на этом основании могут решить, что в тебе бес, что ты – одержимый. И тогда все.
Освоив азы «святости», я с увлечением включился в новую для себя игру, и до того заигрался, что сам поверил в собственное мгновенное перерождение под влиянием «благодати». Мне очень нравилось, как умилялись на меня пожилые интеллигентные дамы, составлявшие ближайший посвященный круг подруг «матушки» - жены священника, особы таинственной, на которую распространялся ореол благоговейного отношения к «нашему старцу», как между собой именовали настоятеля модного «интеллигентского» прихода в ближайшем подмосковье, человека в то время еще вполне моложавого.
Как-то гораздо позже я услышал независимое мнение уважаемого мной за трезвые взвешенные оценки явлений церковной жизни уже очень пожилого заслуженного священника. Он сказал буквально следующее про тот «каков поп, таков и приход»: «Сам он (настоятель), безусловно, в прелести (т.е. в состоянии болезненного заблуждения), а чада его все какие-то задвинутые». Но я думаю, он не угадал корня, из которого выросла эта «прелесть»: там все играли в игру «святости», придуманную и присвоенную себе настоятелем, и усердно подыгрывали ему и друг другу, получая от этого несказанное наслаждение собственным самодовольством («люблю меня, любимого»). Причем затеявший все это священник, видимо, вначале просто пытался чисто внешне подражать тем из числимых ныне среди новомучеников, кого еще в детстве видев и лично знав, усвоил от своих родных воспитателей почитать, как авторитет прижизненной святости. А потом привык. Маска приросла, правда, к сожалению, навсегда скрыв за резиной и раскрашенным «папье-моше» настоящее лицо, которое у всякого живущего изначально исполнено красы Боготворной, а «игра», дуплом опустошив выгнившую безжизненную сердцевину «древа жизни», постепенно вытеснила душу на обочину жизненного пути. Вспоминая сегодня об «игре» с мимолетной усмешкой, я имею сведения, что там все по прежнему, и люди те же, только постаревшие. Продолжают все ту же игру, застряв, видимо, уже навсегда, и давным-давно потеряв идущего впереди Христа из виду. Явление, весьма часто встречающееся в церковной среде под разными видами: кликуши, юродивые, старцы, «прозорливцы», чудотворцы, «целители», «бесогоны» – все идет в ход, все годится для того, чтобы «забыться и уснуть и видеть сны...», буквально уснув и умерев для той реальной христианской жизни, в которую Господь призвал нас жить и действовать. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».
К слову, я как-то привез туда, уговорив крестить младенца-сына, близкую подругу, человека, с проницательным мнением которого о людях соглашается сегодня взыскательная аудитория многочисленных зрителей ее всем известных «портретных» фильмов, рассказавших судьбы наших великих, прославленных и забытых, современников. Я так ее уговаривал, убеждал, что именно здесь она сможет встретить столь желанные для любого и каждого, и в церкви всеми искомые убедительные проявления и живые свидетельства действенности Божьей Любви. Наконец, сдавшись, она решилась ехать, я вызвался ее сопровождать.
Стояла поздняя осень, денек был пасмурный, и какой-то промозглый. Пока шли через жухлое поле к храму, в направлении матово светившегося золотом купола и шпиля с крестом, я, торопясь в словах, рассказывал свои религиозные восторги, связанные с новыми знакомыми, к которым мы шли «в гости», для предварительного серьезного разговора о крещении ребенка – просто так, «с ходу», на том приходе крестить было не принято. Женщина молчала, заметно волнуясь, комкала в зяблых руках так и не надетые перчатки...
Принял нас сам настоятель, во всей красе своего подчеркнуто неброского величия. Я был в восторге от оказанной нам чести быть удостоенными столь лестного внимания (нас даже чай пригласили пить), упустив из виду проявленный накануне интерес, когда я сообщил, что моя предполагаемая «протеже» - дочь известного на всю страну телеобозревателя. Однако при конце визита настроение у меня как-то приупало, может, оттого, что, как мне показалось, меня постарались вытеснить, и под ненужным предлогом отправили дожидаться к сторожам. Долго спустя моя спутница вышла очень задумчивая и тоже грустная. К платформе шли молча, говорить как-то расхотелось. Порядочно отойдя, я оглянулся на крест, неожиданно сиявший в пробившемся сквозь мглу одиноком луче, сказал: «Взгляни, солнце». Остановясь, мы смотрели, как живой свет, поиграв с минуту отражением в золоте кровли, медленным щупальцем втянулся обратно под облачный панцырь, и – будто заслонка задвинулась – отдушина небес закрылась в своде низких предзимных облаков, несущих к земле первую поземку. Стало зябко. Передернув плечами, она сказала: «Бр-р... Так неприятно.», – «Что?», – «Да этот твой батюшка. Такой фальшивый. Он очень неискренний человек – ты не заметил?». Тогда я не захотел с ней согласиться: у меня все так хорошо налаживалось.
Усвоив принятые правила, я быстро преуспел. Меня заметили, на меня обратили внимание. Священники вскорости сочли меня «очень перспективным молодым человеком», и было решено показать меня «монастырским старцам» на предмет определения моей дальнейшей участи: например, не надлежит ли мне избрать для восхождения «царский путь» монашеского жития.
Однако поездка в Печеры Псковские, оставившая по себе неизгладимое воспоминание, стала для меня поворотным пунктом в определении моих гораздо более серьезных отношений с Церковью Христа. Встречей со святостью подлинной, живой и настоящей, без всяких «кавычек».
Божья милость привела меня знать и видеть дивных светильников Веры, и среди них нынче известного многим о. Иоанна Крестьянкина. Говорят, что всяк «оправдывает свою фамилию», то есть, главное жизненное качество, присущее всей семье, отражено именно в «фамилии». Не знаю, насколько это вообще верно, но о. Иоанн свою фамилию, содержащую слово «христианин», полностью оправдал своей жизнью. И слава «вселенского старца» свидетельствует прежде всего о состоявшемся его личном жизненном христианском подвиге. «Стяжи мир души, и вокруг тебя спасутся тысячи». И эти «тысячи», без преувеличения, стекались отовсюду, чтобы самим увидеть, и удостоверившись увиденным, сказать то, что в Церкви составляет основу так называемого «Священного Предания»: «Если этот верует, значит, Бог – Есть!».
В момент, когда я из тусклого тамбурного света ступил на присыпанный снегом смутно белевший в не разогнанной дальними станционными фонарями тьме перрон станции «Псковские Печоры», на меня напал непередаваемый и необъяснимый ужас. Страх, наравне с сырой зябью заползшего за шиворот мозглого ночного воздуха, заполнил душу беспросветным туманом тоскливого предчувствия, грозившего мрачным бедствием, ожидавшим меня здесь, в этом неуютном месте. Мне стало отчетливо невмоготу, нестерпимо захотелось бежать отсюда все равно куда, и я с тоской вгляделся в темную даль, по ходу поезда, покатившего мимо нас дальше, в Эстонию, которая, при всей ее ненужности, вдруг показалась мне желанным прибежищем еще возможного бегства. Однако поезд уже набрал скорость, мелькнули мимо темной чередой зашторенные окна, запертые тамбуры тусклыми полосами упавшего на снег желтого света прочертили оставляемый перрон, проводница последнего вагона, смотав в трубку сигнальный флажок, закрыла за собой тяжелую остеклованную дверь – и закачались, неспешно удаляясь, красные хвостовые огни, а я остался на пустынном перроне, и покорно побрел вслед непреклонной спине моего столь завидно уверенного в себе провожатого.
Ни яркий электрический свет ударивший по глазам в станционном зале, через который мы прошли к ожидавшему ранних пассажиров первому рейсу, ни слабое тепло и мутный свет в салоне автобуса, пробиравшегося сквозь стылую мглу предместий в городской центр, сосредоточенный издревле вкруг монастырской ограды, не могли ничуть разогнать тоскливый мрачный сумрак моего застрявшего на ужасном, неодолимом желании сбежать настроения. Ввиду запертых глухих ворот, упрятанных в черный мрак воротной ниши, выбитой в монолите неприступной крепостной башни, темной бесформенной глыбой вставшей у нас на пути от конечной остановки, мой беспричинный ужас только усилился. Пришлось ждать с полчаса на морозе, в полной тьме, в окружении безмолвных закутанных фигур, беззвучным движением ради согрева похожих на кружащие тени, пока отопрут узкую калиточную щель в неодолимом железе ворот. Протиснувшись мимо насупленных привратников, попадаешь под мрачные своды, ведущие вниз, вниз, меж рядами мерцающих в стенах крохотных звездочек лампадных огоньков, и выводящие в сгустившуюся тьму глубинного, теряющегося в придонной мгле, овражного провала. В самую пору было вспомнить Данте с его описанием Ада, да замерзшая память не ворочалась.
Стылый ужас начал меня отпускать не скоро, и не вдруг, но по мере увеличения количества тепла и света: когда уже развиднелось за окнами причудливого приземистого храма, полного уютного баюкающего печного согрева, в котором, разомлев, я продремал, стоя, раннюю литургию. Когда вышли на забеленный снежной падью монастырский двор, полный веселого гомона и глухого мерного шарканья фанерных снеговых лопат послушников, сгребающих свежий снежок, ударили колокола, заливистым звоном сзывавшие всю округу спешить ко второй, «поздней» (в восемь утра), службе. Зимнее солнышко, чуть взойдя над дальними лесами, раскинуло лучики неяркого красноватого сияния на поднебесный мир, изменив его, и сделав совсем не страшным, но радостным, сияющим, и полным надежды на лучшее, на то, что все в жизни будет хорошо.
Отстояв вторую службу, мы с моим спутником разошлись: я в плотной кучке жаждущих «видеть старца» дожидался на дворе у заветных дверей, а взявшийся сопроводить меня в Печоры священник на правах знакомства с монастырскими прошел в Алтарь, чтобы «предварить» запланированную встречу и беседу. Ждать пришлось довольно долго, и хотя по прежнему морозило, мне было заметно веселее, и я потихоньку стал прислушиваться к диковинным разговорам в толпе людей вокруг меня. Говорили, например, про какую-то отчитку, и про «отца Адриана», «которому новый Владыка опять запретил отчитывать. А людям-то с бесноватыми, которые к последней надежде приехали, куда теперь деваться? Небось, сам-то Владыка за отчитку не возьмется, да и бедный человек к нему не больно-то попадет. От них, небось, сочувствия долго не дождешься, от начальства-то. То-то и оно», - «да грех тебе будет, Василий, архиереев-то осуждать. Владыки, они люди Божьи, святые, им видней, а ты кто? Вот гляди, не примет тебя Батюшка, прознавши, что ты опять Владык осуждаешь. Как тот раз, когда ты про Патриарха говорил, что он с коммунистами-безбожниками побратался, и предал Христа – тебе Батюшка, выйдя, благословенья не дал, прозрел, что ты хулитель», - «Да, пошла опять молоть, дома надоела. Батюшка тогда больной был, мало кого благословить успел, пока монахи нас оттеснили от него».
Дивуясь на эти темы, я пропустил момент, когда открылась заветная дермантиновая дверца в низенькой предалтарной стенке, из которой ртутным шариком выкатился очень живой и подвижный пухленький старичок в здоровенных очках и седых развевающихся космах, торчащих невпопад и вразброд из-под острой нелепой шапочки, немного похожей на лыжную и чудом державшейся где-то у него на затылке. Он оживленно разговаривал, обращаясь к слегка замешкавшемуся в явно не по его росту дверях о. Дмитрию, моему давешнему спутнику. Не делая ни малейшей паузы, отец Иоанн (это был он) продолжал говорить, обращаясь теперь непосредственно к ожидавшим его людям, которые, подавшись единым движеньем, взяли его в кольцо и продолжали обступать все плотнее. Он же, нимало не смущаясь таким вниманием, и чувствуя себя вполне естественно, как рыба в воде, приветствовал знакомых, с кем-то обнимался, говорил с одним, при этом благословляя рукой подошедших с поклоном, наклонясь, шепнул на ухо женщине, целовавшей его руку, и походя ожег меня быстрым оценивающим взглядом: мол, кто таков, что за птица? Люди отходили утешенные, с радостными улыбками, с отогретыми лицами, как будто на улице вдруг потеплело, дохнуло жилым духом. Толпа заметно стала редеть, образовался свободный проход, можно было двигаться. В это время справившийся наконец с дверной докукой мой батюшка выхватил меня из зазевавшейся кучки разинь и поставил прямо перед собравшимся было идти, и уже сделавшим шаг в обход впавшего в столбняк «Василия», отцом Иоанном. «А, это тот самый грешник, который себя праведником так скоро возомнил», - весело выпалил, смеясь, Батюшка, и приобняв, добавил: « Да ты не обижайся, я сам грешник. Здесь все грешники», - он быстро повел вокруг свободной рукой, а другой, крепко взяв меня под руку, потаранил с неожиданной силой впереди себя через окружавшую толпу. При этом он продолжал оживленно говорить, обращаясь уже одновременно ко всем: «Я вот тут, дорогие мои, на досуге подсчитал, что, оказывается я из своих семидесяти двух двадцать восемь лет проспал. А сколько еще «на все про все» бесплодно провел, и не перечесть. И как же Богу угодить, когда столько времени данной Богом жизни зря порастрачено? Вот то-то и оно, милые, как пред Богом за грехи наши, да за праздность отвечать станем, а? Однако Бог милостив, и знает немощь нашего естества. Так что понадеемся, и положимся всецело на Божью милость, и Любовь Христа». На подходе к келейному корпусу, куда за батюшкой вослед направлялась вся оставшаяся вереница людей, надеявшихся задержать для своих нужд его личное к себе внимание, отца Иоанна остановила назойливая нищенка, с утра ко всем пристававшая со сказкой об украденных деньгах. В разное время ей на билет до Пскова уже дали и я, и о. Дмитрий. Теперь она опять завела ту же песню: «Батюшка, я приезжая, замерзла, дай денег на билет доехать до Украины, а то у меня в вашем монастыре все деньги покрали». Я уже собирался возмутиться, но Батюшка отнесся к ней на удивление участливо: «Что ты, милая, деньги разве могут согреть? Да они тебя вконец заморозят. Я вон уж сколько лет их в руки не беру, и у себя не держу, монахам их иметь не положено. А на-ка вот тебе лучше просфорку. Да и ехать тебе никуда не надо, ты ведь здесь живешь. А иди-ка ты лучше домой, там тебя детки дожидаются. И по дороге водочку не покупай на деньги, что тебе люди подали, а купи-ка лучше деткам пряничков, да конфетку. Ну, иди с Богом, Бог тебя благословит». И, повернувшись к окружавшим людям, стал быстро с ними решать, кому чего надо. Порешав вопросы, всех отпустив, повел нас следом за собою в келейный корпус, и проведя мимо вахты, сказал о. Дмитрию: «Идите сейчас в трапезную пообедать с братией, и я вскоре подойду, вот поднимусь только в келию одеться полегче, да переобуться в тапочки – стар становлюсь, болят ноженьки. А вы после погуляйте, город посмотрите, сходите на вечеренку, да и приходите к шести часам ко мне в келейку – там и переговорим обо всем с вами. Ну, с Богом», - и поднял руку для благословения, под которое подходя, я поймал себя на мысли, что это благословение – Божье.
Когда вечером потемну шли к Батюшке в келью, я опять забоялся: а ну как прямо сейчас меня в монастыре навсегда оставят? И вновь окатила меня, теперь уже горячая, волна всамделишного ужаса, правда, кратковременного. Испугать себя всерьез я не успел, так как мы уже пришли. «Молитвами святых...», - постучав, произнес отец Дмитрий своеобразный местный «сезам», дверь беззвучно приоткрылась, и из нее глянуло на нас доброе лицо какой-то тетеньки. Я подумал, было, ошиблись, дверью, но это была келейница о. Иоанна, а следом уже спешил и сам он обнять и буквально втащить нас внутрь – такая била из него кипучая живая энергия, что все у него получалось с большой силой, я это заметил.
От того первого посещения Батюшкиной кельи осталось у меня ощущение нестерпимой белизны, царившей, как ни странно, в полумраке повсюду обвешанной иконами комнатки. Единственный свет, мерцающий и дрожащий, исходивший от множества горевших перед иконами лампад только ее подчеркивал, а сам Батюшка показался мне богатырем ничуть не меньшим, чем едва вместившийся в келью о. Дмитрий. Сам я чувствовал себя рядом с ними таким маленьким, и вдруг слетевшая молодая спесь вернула забытое было ощущение себя ребенком в присутствии взрослых. Впрочем, Батюшка так меня и понимал.
Усадил рядом с собой на старомодный, с валиками, диванчик, обнял – как большая мама, курица-наседка цыпленка, под крыло взял – ощущение было ровно такое, это я отчетливо помню, и сказал: «Да ты не бойся, не опасайся, в монастыре мы тебя не оставим, ты же еще, смотри, совсем маленький, птенчик ты мой. Да и зачем тебе в монастырь? У тебя женушка молоденькая, хорошенькая, любит тебя, души не чает. И сыночек махонький, ему и мама и папа, оба нужны. Ты сам подумай, как же они без тебя? Нет, в монастырь тебе ни к чему, это что-то батюшки наши мудреное удумали. А вот если, не дай Бог, семью потеряешь, тогда милости просим к нам, будем тебе рады-радешеньки. Да и так, с семьей приезжай, в монастыре побыть, душой отдохнуть, к святыньке припасть, прикоснуться. Меня, старика, попроведать. И письма пиши мне на адресок, что келейница моя тебе даст – Таня, адресок Тасин запиши ему (это келейнице, неслышно появившейся у приоткрытой двери в соседнюю коморку). Не забывай старика, а я, как скучать по тебе стану, за вас Богу молиться буду. И ты, как меня вспомнишь, помолись. Вот и будет у нас с тобой – молитвенное общение».
Опоздав к поезду, мы ночь коротали на станции, полусидя на жестких диванах из гнутой фанеры. Спать было нельзя – милиция не позволяла – да и невозможно за неудобством, и увлекшись, о.Дмитрий много чего порассказал мне об о. Иоанне: что в молодости он был женат, любим женой и счастлив в семье, но рано овдовел. Один поднимал детей. А на старость, как один остался, освободившись от житейских попечений – поселился в монастыре, где Богу угодно было его прославить на весь православный мир.
Будучи еще приходским священником, Батюшка не угодил власти тем, что людям помогал, веру проповедовал открыто, книжки церковные нелегально «издавал», на машинке перепечатывал и раздавал верующим – за это его посадили. Сам он многим рассказывал, что когда сидел, молиться приходилось в уголку камеры, или в бараке, при всех. Икон не было, так он молился на крестик из ниток, которыми была пришита пуговка на телогрейке. И говорил потом, что никогда больше так «Богу не маливался», как на ту пуговицу. За его молитвы стали люди в лагере к Богу обращаться, и видя такое дело, лагерное начальство удумало его извести. Нашли повод прицепиться, и перевели его из политической зоны к отпетым уголовникам, к убийцам. Привели в барак, втолкнули, двери заперли. Подошел детина громадный, весь по голу телу в наколках, и спрашивает: «ты, что ли, «Батя» будешь?» (такая кличка у о. Иоанна в лагере была). Ни жив ни мертв, отвечает: «Я»,- а сам думает, что тут ему и конец. А бандит-то, обернувшись ко всем, кто в бараке, говорит: «Кто батю тронет – сам убью, так и знайте, шакалы». Он за сделанное жестокое убийство срок отбывал большущий, а как вышел – к о. Иоанну в монастырь приехал, да так и остался, послушником на тяжелых работах: водовозил, дрова рубил. Так и жил при монастыре, уже старый, а все Богу каялсяи у всех, кого встретит, прощения просил.
Много раз бывал я впоследствии у отца Иоанна, посещал его и в келье: так, ничего особенного все маленькое, старенькое, чистенькое, но обычное. И сам отец Иоанн, посмотришь на него – обычный старичок, маленький, кругленький. Но за этой обманчивой внешностью скрывался огромный мир великих свершений чудо-великана, гиганта духа, вселенского старца Иоанна, и до сих пор являющегося стратегической молитвенной силой Церкви Иисуса. Ибо «таковых послушает Бог».
Олег ЧЕКРЫГИН