Маета спускается прохладным ветром с небес первомайской ночью, когда рассматриваешь в оконных светляках призраков прошлого. Вырастают они пред тобой в полный рост - ссутулившиеся, прячущие лица в глубине капюшонов с острыми макушками, и разворачивают свои потрепанные свитки, в которых нацарапаны нервно и неровно двенадцать тысяч дней жизни. Торопились, надо было успеть записать каждый шаг, каждый вздох, болячку межреберную, содранную кожу на позвонках, запахи дурманящие и так все до последней мелочи - миллионы закорючек мелких и пляшущих строчек. Какой тебе показать, - спрашивают они, щуря подслеповатые глаза. Давайте самое страшное, не жалейте, - отвечаю, - ведь я больше ничего не боюсь.
Тогда они лезут своими костлявыми сухими пальцами за пазуху и вытаскивают под фиолетовыми хламидами схороненный свитки, один, второй, третий. Раскрывают и что-то нашептывают себе под нос. А потом, раскидывают предо мной самый старый и почерневший от времени. Раскатывается он шелестящей черной лентой с молочными буквами. Смотрят на меня мои призраки, прикрывая лица капюшонами, да выбившимися волосами-паклей, и ждут решения, думают, что испугаюсь ворошить прошлое и скомкаю свиток, брошу под ноги, хрустнет он и рассыплется трухой, тогда я спляшу на нем, прогоню их прочь и плюну им в спину. Только нет у меня никакого желания ссориться из-за какого-то куска, отмершего, давно похороненного и забытого на многие годы вперед, если бы не эта майская маета.
Капают мне на руки молочные слова с черного полотнища, умываю ими лицо, размазываю по телу, чтобы встретиться с моей девочкой, заглянуть в ее глаза фиалковые и прочитать в них весь ее страх. Потом жадно припасть к ее горячному лбу и выпить, высосать, как яд, этот липкий страх из ее кудрявой головы.
Но она уже лежит в горячке, отравленная насквозь, мокрая от слез, мокрая от дождя. Лежит в белой больничной палате, на узкой твердой кровати. Какие-то соки, фрукты, свертки, у нее вены истыканы, язык высох от таблеток. Я тихо сажусь на табуретку. Она раскрывает глаза, снова катится по щеке слеза. Никакая химия ее не тормозит, хотя жизни теперь ничего не грозит. Сейчас ей уже все равно, с кем спала, с кем ходила в кино, из-за чего теплой кровью писала слово «дерьмо». А пару дней назад она сидела в темном коридоре, в съемной квартире, одна и умирала от горя. Ей казалось, она закрыла крепкую дверь, думая, что за порогом остался кошмар ее зверь. Только он проявился внутри, страшнее, хитрее ушедшего раза в три. Он вырос внезапно из пустоты, душил ее плачем до хрипоты, он в спазмах сжимал ее плоской живот, он сердце ей рвал, думал – умрет, она повторяла «он вернется, спасет». Потом обессилев от боли, она просила избавления у голых стен, пред ними стоя на коленях. Никто не пришел и никто не спас. Она прожила эту схватку с чудовищем еще много раз. И наконец-то, покорно сдалась, врачам в больницу из красного кирпича.
Когда по осени старухи удобряли шкафы нафталином, она уже не знала слова скука, она дружила с амитриптилином. Она по телефону говорила ночью с анонимами. Кто-то читал ей свои стихи, она вздыхала про себя «какой кретин он».
Больше она ничего не боялась. Страх поселился во мне, когда я поняла, что потеряла свою девочку навсегда, ту самую, глупую, бесстрашную, еще неотравленную. Перечитывала ее дневники, вспоминала ее лицо. Тщетно. Я ее забыла, как забывают друзей, с которыми перестают переписываться. В какой-то момент она перестала для меня существовать. Я знала, что она была однажды и, возможно, есть. Но что с ней происходит теперь, какая она, меня это не волновало, пока не кончился апрель.
Умываясь горьким молоком из прошлого, я зачерпывала его ладонями и глотала, глотала, глотала, желая вытравить этот липкий, ненавистный мне страх. Он разъедал меня изнутри, когда я кричала тебе «люблю, я люблю тебя, люблю». Только все мое нутро сжималось от молочной горечи и просочившегося ядовитого страха, который, как старая треснувшая капсула, разлился во мне. Не было ничего красивее того ужаса, который добрался до последней клетки и возвестил о своей победе. И тогда пришла моя девочка, протянула мне руку и встала рядом со мной. Мы обнялись с ней и еще долго-долго сидели на полу и пускали слезы, горькие, соленые, совершенно неядовитые. Из двенадцати тысяч дней моей жизни эта ночь была самой страшно-прекрасной, она дышала свободой. Вокруг больше не было замкнутых пространств, сомкнутых губ и скрученной в тугой свиток прошлого девочки. Теперь она была свободна, как ветер… Он забрал ее с собой. А я отпустила.
Одна за другой в воздухе растворялись фиолетовые хламиды. Еще сильнее скрючились сухие, словно старые мертвые деревья, фигуры ночных странников. Шелестели под одеждой их черные свитки, молочное варево переполняло чернильницы, плескалось и переливалось через край , роняя на потрескавшуюся землю белые горькие капли.