Лежала в стране чужой, в городе незнакомом с раздвинутыми ногами, кровью истекала, ничего не чувствовала, кроме жары июльской, осевшей потом на обескровленном теле. Теряла сознание, желала только одного – чтобы все скорее кончилось. Плыла неизвестно, куда, покуда не увидела на простыни кровавые следы и не ощутила внутри себя дерева, которое рвали из меня вместе с корнями, тянули, что есть мочи. Мне казалось, что и правда во мне выросло что-то, только не понимала, зачем. Ни единого слова не произнесла, не вздохнула, не закричала. Лишь звякало железо, да люди в белом переговаривались между собой на своем. Так и лежала пред ними распластанная и выпотрошенная, сухими губами целовала воздух, искала глазами, за что уцепиться на стенах и на потолке. Ни капли анастезии, дорогой, ни единой капли. На живую.
А ты мне говоришь о детях, милый. Если хочешь убить меня, то говори, говори. Я буду слушать всегда и обязательно с железной оскоминой меж моих белых ног, которыми тебя обнимала. Ты просто люби меня, милый, и не думай, что я другая. Я такая же, как все. Просто рыба мне снится всегда и часто, но это ничего в моем случае не значит. Я проверяла. Ты просто люби меня, гладь по животу, пока тебе это вмоготу. Никаких таблеток, никаких запретов. Только мимо детских площадок, мимо парков, детских садов и школ, мимо звуков пронзительных, летящих в меня, как осиновый кол. Все предыдущие меня не щадили, хотя говорили, что безумно любили. А я честно хотела носить ребенка в розовом теле. Чтобы он вырос во мне, катался верхом на коняшке-спине. Наложи свои пальцы на рот мне, разбуди меня, когда буду плакать во сне. Люби меня, милый, до последнего вздоха или уйди, отпусти, если станет вместе нам плохо. Однажды я от железного лязга оглохла, я всегда умираю и высыхаю внутри, когда говорят «сына роди».