Сергей Багров, конечно, один из самых известных и ярких представителей «вологодской литературной школы». Автор множества книг, изданных в различных издательствах ещё и в советское время. Пожалуй, нет такой вологодской семьи, дома, где не было бы какой-нибудь книги Багрова.
Сергей Багров автор книги, пожалуй, самых интересных воспоминаний о Николае Рубцове.
И, ведь продолжает работать! В возрасте за восемьдесят постоянно выдаёт новые повести, и на высоком уровне. Вот этой работоспособности его многим бы и более молодым поучиться…
Этот разговор состоялся, кажется, где-то году в 2010-м… Вот не веду дневник – и уже точно не вспомнить… Мы беседовали, долго, в его городской квартире, всю беседу я, как всегда в таких случаях, записывал на диктофон. Готовя материал к публикации в «Литературном маяке», свои вопросы я убрал, разумеется где-то подправил, не меняя смысла, прямую речь (стараюсь всегда всё-таки максимально сохранять живое слово собеседника), и получился вот такой рассказ, «самый трудный», по словам самого Багрова…
- Для меня это самое трудное – рассказывать о себе. Поэтому, я почти никогда и не рассказываю. Биография моя состоит из многих событий, из многих фактов, из многих даже противоречий. Я и сам-то с трудом представляю, что такое – я.
Родился я в Тотьме «благодаря» трагическим обстоятельствам. Моя мама была замужем за тотемским служащим, бухгалтером леспромхоза Дмитрием Михайловичем Рябковым, но его в 1932-м году арестовали за связь, якобы, с кубанскими переселенцами, которых везли в трюме баржи по Сухоне через Тотьму. Кто-то донёс на него. Его увезли в вологодскую тюрьму. Там вели следствие настолько рьяно, что Дмитрий Михайлович тяжело заболел и умер.
Моя мама, Любовь Геннадьевна, в двадцать шесть лет осталась вдовой с двумя детьми на руках. А в тридцать пятом году приехал в Тотьму ссыльный, Петр Сергеевич Багров, ставший вскоре моим отцом. В те времена, некоторых неблагонадёжных, не обязательно сажали в тюрьму, а высылали в отдалённые места, без права проживания в крупных городах. Я отца почти не познал. Мне не было ещё и года, когда его отправили в Архангельск, потом – в Вологду, оттуда – в Ярославль, а там – в Казахстан – сначала под надзором, а затем и под конвоем. Он получил десять лет, из которых отсидел девять.
Дед мой по материнской линии, Геннадий Андреевич Коляда, за срыв сплава на реке Еденьге, был объявлен вредителем и осуждён на ссылку в Сибирь, где вместе с четырьмя десятками таких же как он арестантов, заживо сожжён в артельном сеновале.
Второй дед, по линии отца, Сергей Петрович Багров, был священником. Но после разгрома в 1917 году семейного имения, многие годы, вплоть до самой своей смерти, скитался по деревням в качестве бродячего (черного) попа. Его три сына и дочь, дабы спастись от преследования властей, вынуждены были разъехаться по разным городам и весям страны.
Одним словом, мужчины в моём воспитании не участвовали. Только мама. И всё-таки что-то, полагаю, мне передалось от отца и дедов. Что именно – не смею предполагать.
У мамы было кроме меня ещё двое детей. Это надо представить, какова была жизнь женщины с детьми в войну. Главным нашим врагом был голод. Я был свидетелем, как люди в Тотьме и в соседних деревнях умирали один за другим. Как сейчас вижу санки, на которых родственники отвозили гробы за деревню Пономарево, где был городской погост. Умерли и наши соседи учителя Талашовы.
В Тотьме была и есть школа-десятилетка. Стоит она на берегу Сухоны. Я закончил в ней семь классов и пошёл учиться в лесной техникум только потому, что там выдавали стипендию. Там я и познакомился с Колей Рубцовым. Он покинул техникум раньше меня. Я же закончил его. После техникума работал по специальности – мастером лесовозных дорог в Белозерском леспромхозе. Однако, работал не долго. Понял, что мастером быть – не для меня. Когда тебе девятнадцать-двадцать лет – нужны горизонты. Пришлось даже обмануть свою маму – написал ей, что устроился на престижную работу в Вологду. Сам же поехал не в Вологду, куда меня, само собой, никто не приглашал, а в Москву.
Цель – съездить на юг – посмотреть на отца. Но денег до Алма-Аты не хватало и я, чтобы заработать, поехал в Московскую область, в шахтёрский городок Сокольники. Хотел устроиться на шахту. Однако кадровик, когда подошла моя очередь, был куда-то срочно вызван, и долго не появлялся. Ждать его я не стал. В этот же день записался в стройуправление, которое строило дома для шахтёров. Буквально на пятый день: авария на шахте, похороны шахтёров. Среди лежавших в гробах, я узнал тех молодых ребят, которые стояли вместе со мной в очереди к инспектору по кадрам.
Здесь, в Сокольниках, в рабочем клубе впервые прикоснулся я к культурной жизни московской элиты. Впервые увидел знаменитого киноактера Самойлова, изображавшего сценки из только что выпущенного кинофильма. Здесь же слушал и Гелену Великанову. Пела она плохо, и её освистали.
Работал я разнорабочим. Со мной в комнате общежития – трое молодых ребят. Всё не мог понять: ночью гляжу – никого нет, утром они все спят, и на работу не торопятся. А питаются хорошо: хлеб, колбаса, жареные цыплята. И меня угощают. Потом сообразил, что по ночам уходили они на обследование колхозных угодий. Напоследок кто-то из них ухитрился заглянуть в мой чемодан. И в день моего отъезда, когда я получил расчет и собрался ехать к отцу, уже у кассы, раскрыв чемодан, обнаружил в нём вместо двух кошельков – один. В одном из них хранил я дорогие мне фотографии, в другом – деньги. Воришка, видимо, торопился, и по ошибке вместо денег забрал фотографии.
Вскоре я оказался в Алма-Ате. Встреча с отцом не взволновала меня. Наоборот, удручила. Отец был женат. И вникать в чужую семейную жизнь было невыносимо. Я понял: отец для меня, коли он предал мою маму, стал чужим. Начал искать такую работу, которая бы меня избавила от проживания рядом с ним.
Нашёл её в проектном институте Академии наук Казахстана. Минералогический полевой отряд, куда меня взяли в качестве возчика вьючных лошадей, занимался исследованием полезных ископаемых в отрогах Тянь-Шаня. Впечатления от предгорий и гор, от самой работы, от встреч с профессиональными геологами, от знакомства с дикой флорой и фауной были яркими, запомнились мне навсегда. Ала-Тау, Тургень, Или, Чин-Тургень, Сыры-Тау – во всех этих местах проходил путь нашего маленького отряда, состоявшего из начальника, двух коллекторов, проводника и двух рабочих.
Поначалу я оконфузился. За посёлком Или казахи для нас вылавливали из табуна лошадей. Одну из них, причём одноглазую, дали мне, как человеку бывалому, каковым я естественно не был. Дело в том, что при поступлении на работу меня спросили, умею ли я обращаться с вьючными лошадьми? Скажи бы, что не умею, и в отряд бы не взяли. Потому и пошёл на обман, который раскрылся около табуна. Каким-то образом я залез на свою одноглазую. Поехал вместе со всеми. Правлю двумя руками. А надо одной, и обязательно левой. Это уж издревле, правая рука всегда свободна, чтобы взять в нее в нужный момент копье или саблю. Ничего этого я не знал. Начальник отряда сидела в машине, и, увидев, как лошадь меня занесла на изгородь, возмутилась: «Он меня обманул! Придётся гнать его из отряда!» Но гнать было поздно. И мы отправились в путь. Нас верховых было трое. Кроме меня студент Вова Шляхов и пожилой, плечистый мужик – некто Жуков, знавший местные горы, как собственный сад и двор. Проскакали мы где-то около ста километров. И этого расстояния было достаточно, чтобы я почувствовал себя на коне уверенно.
Мне шёл двадцать первый год. Всё вокруг было так притягательно! Железная лестница, по которой спускались мы в шурф за образцами пород. Подъём с гружёными лошадьми на снежные горы, где геологи заранее приготовили для нас прикопки и канавы с залежами пирита, галенита и малахита – железных, свинцовых и медных с примесью серы руд. Переходы по каменным рекам. Ущелья. Встречи с медведем, сурками и кабанами… Наверное, за все предыдущие двадцать лет жизни, я не получил столько впечатлений, сколько за те полгода в нашем отряде. Кстати, я об этом хотел что-то написать, но написал всего лишь один рассказ - «Красивая местность». Больше пока ничего. Откладываю на потом, мол, успею.
С отцом больше не встречался. У него другая семья. Другая жизнь. И я от него уехал. Не в Тотьму. Что думал, мне в Тотьме делать? Направился в Пермь, где жил мой дядя Николай Геннадьевич Коляда. Сначала я поработал станочником на одном из заводов. Но эта работа мне показалась не интересной, и я оттуда ушёл. Мне повезло. Узнал, что в проектный институт «Ураллеспром» требуются на работу геодезисты. Меня сразу взяли. Стал ездить по экспедициям. За четыре года побывал почти во всех уголках Пермской области. Бывал и в Свердловской, и в Коми-Пермяцком национальном округе. Работал техником отряда – с мерной лентой, теодолитом и нивелиром. Там впервые начал писать. Сначала дневниковые записи. А потом взялся и за рассказ. Его даже опубликовали в одной из районных газет.
Продолжая ездить по экспедициям, поступил на заочное отделение филологического факультета Пермского университета. На съёмочных работах по изысканию лесовозных и межрайонных дорог работали с нами в основном бывшие уголовники. После зоны деваться им было некуда, на работу не принимали, в экспедициях же рабочих, как правило, не хватало, они и устраивались туда. Между прочим, среди этой категории людей в большинстве своём встречал я людей мужественных и добрых. Но встречались и негодяи из негодяев, которым обязательно надо оскорбить и унизить достоинство человека. Такие людишки благоденствуют в своем жалком мирке, заносятся, я, мол, способен на всё, захочу посмеюсь над тобой, захочу и побью. Однако, это у них до первого серьёзного столкновения. Первая же опасность превращает их в боязливых особ, готовых к предательству и трусливому бегству. Тем не менее, они всегда коварны и беспощадны. Мне не раз приходилось бывать в униженном положении. И понял я: чтобы чувствовать себя в любых обстоятельствах независимо и свободно, нужна большая физическая сила. И вот, зимой, когда не было поездок в экспедиции, записался в секцию самбо, которой руководил Герой Советского Союза капитан Горин. Не скажу, чтобы были у меня какие-то высокие результаты. Да мне это было не так и важно. Главное, подготовиться к отпору, когда над тобой начинают глумиться. Человек не должен бояться, особенно тех, кто выставляет себя как агрессивную силу. Необходимо ставить таких агрессоров на положенное для них место. Чем я время от времени и занимался. Считая, что физическая подготовка необходима всегда, она закаляет тебя как личность. Одновременно она укрепляет в тебе характер и волю.
Позднее я написал две повести: «Порадуйся, мама!» и «Последняя стоянка». Это кусочки моей биографии. И эти кусочки сидят во мне, как корни огромного дерева, чья крона шумит и поныне. Потому и улавливает душа всё то, что когда-то происходило, и всё то, что когда-то произойдёт. Собственно оба произведения повествуют о жизни геодезистов, оказавшихся в экстремальных условиях обитания, которые выдержать могут не все. Время действия – 1958-й год. Место действия – Пермская область.
В Пермской области, заканчивая заочно учебу в университете, я поработал в двух районных газетах. Однако тянуло на родину. И вот возвратился в Тотьму. Стал сотрудничать в газете «Ленинское знамя». Много ездил по колхозам и лесопунктам. Главным в этих поездках для меня был не газетный материал. Он мне доставался всегда легко. Притягивали меня мои земляки. С ними я и встречался. С русоволосыми былинного вида богатырями. С участниками войны. Со слепыми. Боже мой! Какая у них биография, какая живая речь! Ведь им приходится с помощью только своего воображения рассказать всё, что когда-то они перечувствовали, перенесли и пережили. Это были люди, богатые на объёмное русское слово, вынесенное из глубин вологодского средневековья. Я и в дальнейшем встречался с подобными самородками, записывал их рассказы на протяжении двадцати, а может и более лет. Брал командировку на пять на шесть, а то и на десять дней и ходил по бесчисленным вологодским просёлкам. Быстро выполнив редакционное задание, искал рассказчиков из народа, тех, кому было что сказать, не только о себе, но и своём времени.
Я и первые свои рассказы писал в основном о пожилых. О молодых, тем более о себе – оставлял на будущий день. Основу первой моей книги «Колесом дорога» составили поэтому фрагменты из жизни бывалых людей. Очень жалко, что сейчас носителей старопрежней речи, устной поэтики, почти не осталось. У меня от тех 60-х-70-х годов сохранилось более ста записных книжек. Рассказы моих героев, встреченных мною на вологодских просёлках, время от времени переношу в повести и рассказы.
Писательская судьба всегда неповторима. Вхождение в литературу у каждого своё… В Тотьме я женился. Вскоре после свадьбы переехал с женой в Вологду, стал работать в молодёжной газете «Вологодский комсомолец», куда пригласили меня журналист Иван Королёв с редактором Аркадием Николаевичем Шороховым. Месяц спустя из Тотьмы в обком партии за подписью редактора районной газеты пришёл донос, дескать, Багров ни одного дня в комсомоле не был, а устроился в комсомольскую газету – давайте его назад. Не буду называть этого человека: он редкое исключение из всех прекрасных редакторов, под началом которых мне приходилось работать. Вызвали меня в обком, в сектор печати, и начали прорабатывать! Поставили условие – езжай обратно в Тотьму, квартиры здесь у тебя нет, и никогда не будет!
Я отказался поехать в Тотьму. Продолжал сотрудничать в «Вологодском комсомольце», где квартиру мне, действительно, так и не дали. Лишь несколько лет спустя, когда перешёл в «Красный север», стал обладателем собственного жилья. Кроме газет, примерно год поработал я в Доме народного творчества. Работа здесь прельщала возможностью ездить в поисках хранителей нашего фольклора. Встречался с частушечниками, гармонистами, плясунами, талантливыми рассказчиками и удивительными певуньями, которые помнили песни ещё от своих прабабушек, живших в середине и конце 18-го столетия.
Все эти поездки работали на фактуру мои рассказов. Что ни поездка, то и события. Богатейшая пища для размышлений! Как я уже говорил, в Северо-Западном книжном издательстве у меня вышла книжка «Колесом дорога», Стал регулярно публиковать мои рассказы, очерки и повести журнал «Север».
Время от времени я останавливался в своих раздумьях на переломных моментах нашего бытия. Постоянно записывал для себя маленькие рассказы. Эти миниатюры не могли написаться в комнате за столом, потому что они рождались стихийно – там, где они застигали меня в пору тревожного настроения, при котором душа, дух и тело объединялись порывом познания мира, а также любви ко всему, что видят глаза, и даже не видят. И потому болотная кочка, ворота сарая, бегущий автобус, лесная тропинка, берег ручья и стремнина реки стали теми местами, где состоялась встреча с неведомым, приготовленным для рассказа. После чего оставалось не главное – сесть за стол и на чистом листе разместить открывшиеся слова. В конце концов, большинство из этих миниатюр я поместил в отдельную книгу, назвав её «До свидания, Родина». Книга эта о странностях смутного времени, о тревогах, нависших как тучи, над нашей землёй, и ещё о русской душе, не умеющей быть расчётливой и циничной, потому что в основе её – пощада, жертвенность и любовь, перешедшие к нам от родителей в наследство.
В 1981 году меня приняли в члены Союза писателей. В то время, благодаря работе бюро пропаганды художественной литературы (умели партийные органы не только распекать, но и поддержать), у писателей была прекрасная возможность выступать перед народом. Я часто ездил на такие выступления с Сергеем Чухиным, Николаем Дружининским, Юрием Ледневым, Виктором Коротаевым… Писателей ждали везде, не только в Вологде и Череповце, но и во всех районах. Мы обязательно выступали для аппарата райкома партии, почти во всех трудовых коллективах, техникумах, вузах и школах. Выступления наши оплачивались, и писатели могли безболезненно преодолевать материальные затруднения. В этом отношении те минувшие годы были для нас успешными, не сравнимы с теперешними, где каждый труженик литературы остался один на один с изменчивым временем, которое нас, как правило, ни в чём не щадит.
Забыты многие добрые традиции. Раньше у писателя была возможность и с читателями встречаться, и книгу издать. Сейчас, чтобы выпустить книгу – надо быть очень талантливым попрошайкой, умудриться кому-то понравиться, кому-то удачливо угодить.
В 70-е, 80-е годы в Вологде сложилась очень сильная писательская организация, это была та творческая среда, которая поддерживала в желании писать и писать. Ежегодно друг для друга мы устраивали творческие отчеты, вкратце делясь, что написали за год, какие планы у нас, где и что от нас ждут. Василий Иванович Белов был в расцвете своего таланта. Виктор Петрович Астафьев поражал воображение новыми рассказами и повестями. Удивлял своими шедеврами Иван Дмитриевич Полуянов. Отлично начинал Александр Чурбанов, но так как книг его не издавали, вынужден был уехать от нас, сменив профессию писателя на профессию автомобилиста. Вениамин Шарыпов, Анатолий Петухов, Глеб Текотев, Василий Елесин, Иван Бодренков… Сколько неповторимых имен!
А как мощна была поэтическая колонна! Сергей Чухин, Николай Дружининский – оба приблизились к уровню Николая Рубцова. Если сравнивать их с поэтами того времени, то рядом можно поставить Александра Романова, человека просторной русской души, мудреца, мыслителя и пророка. Превосходные стихи писали Лидия Теплова, Михаил Карачёв, Юрий Леднев. Был ожидаем буквально на всех литературных вечерах Виктор Коротаев. Блистал короткими остроумными стихами Александр Швецов. Убедительно раскрывали в своих рассказах духовные поиски вологжан два Владимира – Шириков и Степанов. Об Ольге Фокиной я уж не говорю. Она во все времена несла высокую планку классического поэта. Под стать и дочка её – Инга Чурбанова, поэтесса от Бога.
В те времена многообещающе показали себя первыми книгами Роберт Балакшин, Александр Цыганов, Василий Мишенёв. Богата писательская братия Вологды на таланты. Были, понятно, и противоречия, и споры, и несогласия друг с другом. Но никогда это не выливалось наружу, не переходило в скандалы и сплетни.
Если говорить о сегодняшнем дне, то о нем можно судить по публикациям в журнале «Лад вологодский». Через журнал мы встречаемся с оригинальными, очень смелыми работами Виктора Плотникова, Роберта Балакшина, Владислава Кокорина, Анатолия Мартюкова. Мне очень нравятся широкомасштабные, пахнущие православной Русью публикации Александра Грязева. Привлекательна и проза Александра Цыганова, постоянно ищущего в нашем противоречивом мире ответы на поставленные им мировые вопросы.
Злободневны и рассказы Станислава Мишнёва. Он очень резко выделяется из всех пишущих о деревне. Он знает и вчерашний, и сегодняшний её день. Обращает на себя внимание и проза Николая Толстикова – писатель искусно владеет наипестрейшим многообразием городского говора. О городе так правдиво, щемяще и горько, на мой взгляд, никто ещё не писал.
Работа писателя всегда связана с риском: будут тебя читать или не будут? Здесь всё зависит от индивидуальных качеств. И ещё от смелости пишущего. Смелость писателю нужна повседневно. Это не зависит от возраста и времени, в каком ты пребываешь и действуешь. Писатель, я думаю, никогда ничего не должен остерегаться. Если для тебя существуют условности, то все труды твои будут напрасны. Если ты не считаешь, что именно ты лучше всех напишешь произведение, то, взгляни в глаза правде – не пиши. Усредненной литературой завалены все наши прилавки. Зачем ещё одна серая книга, если уровень её письма не самый предельный? Думаю, что тоже самое имел ввиду Василий Белов, когда говорил, что писатель должен ставить перед собой сверхзадачу. Я лично не ставлю перед собой сверхзадачу. Я просто сажусь и пишу о том, о чём, на первый взгляд, написать невозможно. А вдруг получится? Именно это лихое «а вдруг» и даёт определённую дерзость, с которой не страшен сам чёрт.
В начале 2006-го года Петровская академия наук и искусств рассмотрела мои основные книги: «Сорочье поле», «Живём только раз», «Портреты», «Рябчики на завтрак», «Никогда ничего не бойся», «Сыновья и гости», «За родом род». Рассмотрела и детские для младшего школьного возраста: «Посреди Вселенной», «Белые сени», «Воробьиное утро», «Солёный мальчик». Единогласно был избран членом-корреспондентом академии. На полученном мной Дипломе слова Михаила Васильевича Ломоносова: «Я видеть Российскую Академию из сынов Российских состоящею желаю. Сего польза и слава Отечества требуют». Что ни говори, слова высокие. Высокого и отношения они к себе требуют. И конечно, усердного и честного служения родному Отечеству.
В последние годы занимает меня тема национальной живучести. Почему мы до сих пор живы, и даже бодры, и все наши помыслы устремлены к созиданию и устроительству нормальной жизни? Ведь столько против нас выстроилось кощунственных сил. Буквально во все времена. Пора бы нам и погибнуть. Но нет! Русский человек велик мужественным стоянием. Я попытался ответить на этот тревожный вопрос через историческую повесть «Беглец». Продолжил эту неисчерпаемую тему в повестях «Доброволец» и «Граница», где пересекаются судьбы гонителей и гонимых. Ту же тему рассматриваю в «Крайней мере», повести о продотрядах, комбедах, осведомителях, палачах и тех, кто обречён бежать из родного дома. 1918-й год. Год дрожания ленинского режима, который, хотя и выстоял, дав голодному городу хлеб, но ударил, как смерч, по русской деревне, и стон её на многие годы вперёд поглотила земля.
Упорство крестьянина перед натиском сил, направляемых точной рукой из Кремля, не имело поддержки, и ему предстояло надеяться лишь на себя. И ещё задумываться над тем: кто из своих, когда тебя настигают, захлопнет двери перед тобой?
Живут в деревне с виду обычные люди. Необычное в них разве то, что разделились они на две враждующих артели. Одна, хоть и малая, но преследует другую. Вторая, хоть и большая, но вынуждена спасаться. И не только спасаться, но и спасать.
Наша история, начиная с 1917 года, извращена. Всё в ней поставлено с ног на голову. Маститые писатели минувшего соцреализма были не только осторожны в своих работах, но и малодушны. И очень, очень фальшивы. Не так было в жизни, как они описывают в своих романах и эпопеях. Взять хотя бы ключевой вопрос о хлебе насущном. Как он достается городу, армии? На заре Советского государства решил эту проблему товарищ Ленин. Без её незамедлительного решения не устояла бы советская власть. Но решил вождь мировой революции этот вопрос с позиции палача, с помощь продотрядом, комбедов, продразвёрстки и продналога. С помощью расстрелов несогласных с его политикой жителей деревень. А Сталин эту задачу упростил в масштабах целой страны. Брать хлеб не с каждого конкретного двора, а с коллектива, с деревни или группы деревень, объединённых в колхоз. Певцы колхозной деревни опоэтизировали рабский труд, воспев восхождение крестьянина на Голгофу.
Политика дикой эксплуатации крестьянина продолжалась и в послевоенные годы. Выбора не было у людей. Как жить – диктовали райкомы и обкомы партии. Потому и лишилась деревня истинных хлеборобов.
Самыми же окаянными оказались 80-е-90-е годы, когда основными жителями села стали пьяницы, инвалиды и те, кто отучился работать на родимой земле.
Понятно же всем: не газом и нефтью, не варварской распродажей леса – это всё временно – землей и тружеником на земле спасётся Россия.
Сегодня деревня приходит в себя после длительного застоя. Она оживает. Но не за счет коренного населения, которому, в основном, уже за восемьдесят, а за счет тех людей, что родились в деревнях, пожили в городах и теперь возвращаются к дому детства. А также за счёт дачников-горожан, у которых есть в деревне изба, огород и притягательная работа.
К таким дачникам-горожанам принадлежу и я. Притягивает к себе земля, где можно применить свои силы, ум, сообразительность и сноровку. Мне нравится не удваивать и утраивать, а, прямо скажем, удесятерять урожаи картофеля. Нравится собирать корзинами леонтьевские абрикосы, а вместе с ними – орехи, вишни и сливы. Нравится прививать яблони, и обязательно так, чтобы яблоки вырастали на них уже в следующем году. Одним словом, жить с удовольствием, сердце в сердце с трудящимися людьми, с накоплением крупной энергии, с какой в предстоящую зиму ты опять окунёшься в упорный писательский труд, обещающий самую главную повесть. Повесть, в недрах которой, продираясь сквозь время, будут смотреть на тебя, как совесть, ожидающие глаза.